[25] и сразу же повторили. Поговорили о том, куда он мог деться, это на него не похоже — взять и не позвонить, хотя сегодня суббота, у него выходной. Учтивая беседа двух незнакомых людей. Шнапс помог, но не очень. Он обжигал язык и все же был мягкий, тмин с анисом, но спирт он и есть спирт. Пригубив, я выпила залпом.
— Еще будешь? — спросила я.
— Может, по дороге домой он повстречал какую-нибудь даму? — предположил Гость, однако это прозвучало неубедительно.
— Да, — отозвалась я, глядя на площадь. — Может, он повстречал даму.
На подоконнике лежала мертвая муха, а еще там собралась пыль и появились какие-то странные черные крапинки.
— Его и в церкви вчера не было, — заметила я. — Меня это удивило, но я подумала, что знаю, почему он не появился.
— Похороны вчера были? Он мне ничего не сказал.
Я пошла и позвонила домой секретарше Брандта — там никто не отвечал. Я видела, что Гостю не по себе, может быть, ему хотелось курить.
— Да еще эта собака, — прибавил он.
— Она до сих пор у вас?
— Ну да. Я от этого не в восторге, но я ее хоть выгулял.
— Значит, дама ни при чем, — сказала я. — Он бы не оставил собаку.
— А вот оставил же, — возразил мне Гость.
20
С беспечной неблагодарностью, что так идет избалованным детям, мальчик тянется за мармеладом, между тем как фру Андерсен, от которой всегда целомудренно пахнет мылом и гладильным утюгом, тщательно облупливает для него яйцо.
После ухода Гостя я выпила еще стопку «О. П.». Поглядела в окно, позвонила Брандту на мобильный — сигнала не было. Тогда я взяла под мышку кастрюлю Ингер, пошла к ней и постучалась. Изнутри доносились крики, я различила два голоса, ее и Лассе. Я нажала на звонок, хотя он не работал, и постучалась еще раз.
— Да он стал просто невыносим! — выкрикнула мне в лицо Ингер и прошагала мимо меня на площадь. Обернулась.
— Он всего лишь подросток, — пробормотала я.
— Это не оправдание! — фыркнула она. — Как же я от него устала, он ни черта не делает, слоняется по дому и… и… он должен был мне утром помочь, но подняться изволил только что, и у него болит голова, а вечером он опять куда-то намыливается, и как он умудряется напиваться, ему же семнадцать, разве это не запрещено?
— Ах, да оставь ты его в покое… — сказала я, проходя в дом.
Лассе был на кухне, он сидел, ссутулившись над овсяными хлопьями и холодным какао.
— Что, голова болит? — рассмеялась я. Похмелье в этом возрасте уморительно, им гордятся. — Вы случайно не видели Брандта? Его гость говорит, что он исчез.
He-а. Похоже, им все равно. Я поглядела на Лассе: сонный, с виду совсем мальчишка, немножко стеснительный. Незадолго перед тем он кричал и грубил и вывел из себя мать.
— Ему все давай и давай — и ничего взамен! — Она была в бешенстве.
Лассе пригнулся. Мне тоже хотелось бы иметь в доме подростка. Пускай и такого, с кем трудно справиться. Пускай бы мне с ней было очень трудно. Не все же годятся в родители — но большинство ими все равно становятся. Меня, как обычно, переполняла нежность, совершенно необременительная, потому что рядом не было никаких детей, о которых мне надо было заботиться. К тому же Эбби скоро исполнится двадцать четыре. Но когда она была маленькая, когда она подрастала, когда она смеялась и когда плакала, когда она качалась на качелях, когда она что-нибудь проливала, когда, играя, забывала обо всем, когда ее причесывали, когда она смеялась и когда плакала, когда она спала и когда просыпалась, когда она пела, кричала, визжала, шептала, когда она с аппетитом ела, когда гримасничала, когда раздавала поцелуи и когда от них отбивалась, — все это, если бы у меня все это было, и оно у меня было, а я почти не замечала. Когда я плакала от тоски по Эбби, на самом деле я плакала оттого, что мне хотелось быть настоящей матерью. Лицемерка, я просто-напросто желала ей нравиться, но я ей не нравилась, вот и все. Я часто видела перед собой, как держу ее, грудную, на руках, в точности так же, как недавно держала на руках спящую новорожденную, внучку моей двоюродной сестры, я готова была сидеть и сидеть, глядя на крошечное личико, мне так всего этого недоставало, даже детских дерзостей — ведь рано или поздно дети начинают дерзить, мне недоставало даже презрения Эбби — о, если бы она только была со мной. Одну из отчаянных попыток быть настоящей матерью я предприняла, прочтя кулинарную колонку: автор заверял и гарантировал, что, если по-праздничному накрыть стол, украсив его, допустим, цветными салфетками, и приготовить что-нибудь вкусное, настроение тотчас же переменится к лучшему Я с жаром взялась за этот проект, но Эбби и ее отец на это как-то не среагировали. Мало того, Эбби вступила на тропу войны сразу же, как только я пожелала им приятного аппетита. Отправив в рот первую ложку, она крикнула: «У тебя не еда, а говно!» Хотя меня это очень расстроило, я еле удержалась от смеха; она вмиг это уловила и разошлась еще пуще. Сейчас я помнила лишь эту ее реплику и сверкающие глаза — но почему она так разозлилась? Видно, мы уже решили развестись, скорее всего поэтому.
— Куда ты вчера пропала? — спросила Ингер. — И кто эта беременная грация, которая здоровалась со всеми при входе?
Я пожала плечами.
— Спасибо тебе, что помогла в церкви, — сказала я. И добавила: — Мне стало невмоготу.
— Так кто же она?
Я послала ей взгляд, означавший «позднее», хотя и не имела этого в виду.
— И куда же ты сегодня вечером? — поинтересовалась я.
Не переставая жевать, Лассе ткнул в разложенную на столе местную газету. Там было написано: «Лесной павильон» открывается вновь.
— О, — произнесла я. — О, о, о!
Ингер встала сзади и, положив руки мне на плечи, прочла вместе со мной.
— Халланд всегда это говорил, кто-нибудь да должен его открыть, и тогда мы…
— И тогда что?
— Явимся туда первыми. Ингер! Пойдешь со мной вечером?
— Не фига ей там делать! — вмешался Лассе.
Нет, она туда не пойдет. К тому же ее ужаснуло, как я вообще могла о таком помыслить.
— Бесс, — сказала она, — ну а разумно ли это?
Лассе поскучнел.
— Если я приду, то сделаю вид, что мы не знакомы, — пообещала я.
Он криво улыбнулся и вышел из-за стола.
— А тарелка! — чуть не сорвалась на крик Ингер.
Он повернулся, взял тарелку, поставил ее возле раковины и направился к дверям.
— А в посудомойку кто будет ставить! — не унималась она. — А стакан!
Но он уже испарился. Лицо у нее было перекошено; она отвела глаза. Мне захотелось спросить: любишь ли ты его? как ты можешь орать на ребенка из-за какой-то тарелки? Но я решила выждать — и правильно. Она моментально пришла в себя и потянулась за книжкой, которая была у нее раскрыта.
— Это из разряда сортирного чтива, — сказала она. — Но тут есть кое-что дельное. Тут указаны сроки соблюдения траура — не иначе как со времен королевы Виктории. Вдове полагалось соблюдать траур по мужу в течение двух-трех лет, вдовцу по своей жене — всего лишь три месяца. Для тех, кто потерял ребенка или кого-нибудь из родителей, траур длился год. Все это… ну да, звучит нелепо, но что-то в этом есть.
В дверь забарабанили. Она вскочила.
— Э-э, звонят!
— Да нет же! Когда ты наконец починишь звонок?
— Это цитата! — прокричала она из прихожей. — Беккет![27]
Пока она там с кем-то разговаривала, я полистала сортирную книжку.
— Это был гость, — сказала она, вернувшись. — Он ищет Брандта.
— А я про что говорю! Брандт исчез.
— Ну как так он мог исчезнуть?
— Когда ты видела его в последний раз? В церкви его вчера не было, — сказала я. И перевела разговор на другое: — Ты ним знакома, с гостем?
— He-а. Он работает в Архиве.
— Откуда ты знаешь?
Она налила мне кофе и пожала плечами.
— Брандт сказал. По-моему. Ну а та вчерашняя, кто она?
— Вчерашняя?
— Та, которая встречала людей у входа.
— Никто. А при чем тут Беккет?
— Это из детства. Мой отец поставил школьную комедию, я ее смотрела… я была еще маленькая, пьеса тогда была новой. Я потом много лет ходила и повторяла это, мне казалось, что это ужасно смешно.
— Смешно — что?
— Э-э-э-э-э, звонят!
— Это была реплика?
— Да, ее там произносят несколько раз.
— Твой отец поставил Беккета как школьную комедию?
— Да! Или… может, это был и не Беккет, но, во всяком случае, абсурд. И дико смешно.
— Куда же подевался Брандт?
— Бесс, им что, совсем неизвестно, кто застрелил Халланда?
— Мне они ничего не рассказывают.
— А ты спрашивала?
— He-а. Ну а сейчас мне хочется в «Лесной павильон».
— Бесс, мы только что похоронили Халланда. Тебе нельзя в «Лесной павильон».
— Потому что Халланд бы этого не одобрил — так, что ли? Ну уж нет.
— Да ничего подобного. Но это ради тебя же самой. Траур соблюдают не без причины.
— Траур…
Сказать ей сейчас, что я не горюю? Я уже десять лет как горюю по Эбби, но только Эбби в живых — и убила ее я сама.
— Говорю тебе, мы с Халландом собирались туда, когда они снова откроются! Не хочешь со мной идти — я пойду одна.
21
Ведьмы всей нашей окрути оказываются в смертельной опасности каждый раз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред за действительность.
В самом начале. По вечерам, прежде чем сесть смотреть телевизор, мы читали, беседовали. Как-то вечером, в самом начале, Халланд рассказал о гипнотизере, на которого он ходил еще мальчиком. Тот внушил группе подростков, что они куры, но Халланд не верил, что их на самом деле загипнотизировали, он по сию пору был убежден, что это надувательство.