Покачав головой, я повела велосипед к своим воротам. Он меня окликнул:
— Пойдем со мной ужинать в «Почтовый двор»?
— Я всегда там ужинаю по понедельникам, — сообщил он, когда мы стали спускаться под гору.
А я там не ужинала ни разу. Я вообще уже отвыкла делать обыкновенные вещи. Такие, как, например, спускаться под гору к «Почтовому двору».
Блюдом дня было старое доброе жаркое из свиной грудинки с корочкой, а к нему картошка и соус. В ожидании еды мы не разговаривали, а когда ее подали, я с жадностью на нее набросилась. Наконец я подняла глаза. Бьёрн показал на мою тарелку:
— Ты съела все дочиста!
Сам он срезал жир и оставил большую картофелину.
— Я была голодная, — сказала я и пошла в туалет.
Неужели опять вырвет? Я забыла посмотреть, остались ли еще после меня следы на Стининой лестнице. Я вмиг перенеслась туда: я стою на крыльце, лоб в холодном поту, как же я в ту ночь к ней попала? А велосипед? Ведь у нее нет машины. А через лес, кажется, проезжала машина? Однажды, правя какую-то мою рукопись, обеспокоенный редактор спросил меня письменно — Халланд повторял это потом в шутку по поводу и без повода: «А будут ли еще flashbacks?»[39] Я не знала, что такое flashbacks, возможно, моя жизнь состояла уже из сплошных flashbacks, возможно, они случались чуть ли не каждую вторую секунду. К примеру: я захожу в общественный туалет, вот как сейчас. Читаю на бумагодержателе: TORK.[40] И думаю о том, что в пятисотый раз уже сижу в общественном туалете и вспоминаю ласковое французское прозвище Торкиля Хансена.[41]Mon Tork,[42] повторяла я про себя многократно. А еще я думала о том, что никогда никому не рассказывала про таблички, которые всегда висели в женских туалетах, а теперь исчезли. Некая остроумица, посетившая те же места, что и я, соскребла отдельные буквы, и таблички гласили: Не бросать в унитаз кадок и персов. Ничего нового в общественных туалетах меня не ждало. Только flashbacks.
Расскажу-ка я про эти таблички Бьёрну! А он уже ушел.
— Он расплатился, — крикнула Бетина. — Кофе будешь?
Я кивнула и села перед своей пустой тарелкой. На пристани было оживленно. С моего места мне была видна боковая дверь в старый пакгауз. Это мне о чем-то напомнило. О чем-то, чего не следовало забывать, а я забыла. Я — убила Халланда? Можно ли такое сказать? Он действительно так сказал? Ну не могла я его застрелить: я и по двери промажу, я же помню, как я пробовала в молодости получить охотничий билет.
— Так мы с ним ни о чем и не поговорили, — заключила я, когда Бетина поставила передо мной чашку.
— Приятно видеть, что ты стала выходить на люди, — сказала она. — Ну как ты?
Что это вдруг за короткость? Я пила здесь иногда кофе, однако же никогда не пускалась с ней в разговоры. Я чуть было не ответила: «хорошо», но удержалась. Отчасти потому, что это была неправда, отчасти потому, что вдове так отвечать не пристало. Я ограничилась тем, что пожала плечами.
— Как я это понимаю! — сказала она.
Я ни разу не замечала, чтобы осторожность, с какой люди подбирали слова, как-то влияла на то, что между ними происходило. Одно-единственное слово не могло взять и изменить всё, не могло ударить как молния в чей-то мозг и навести на след убийцы, не могло ранить так больно, чтобы это возымело роковые последствия. Любовь не могла умереть из-за одного-единственного слова. За ним всегда следовало другое, которое усугубляло, или проясняло, или заглаживало, или сбивало с толку. Но даже и это слово не было решающим, во всяком случае не приводило к желанному результату. Временами у меня пропадало желание открывать рот. Молчание казалось самым простым и легким, вместе с тем я чувствовала себя обделенной и заточённой: я находилась в тесном пространстве, которое не было ни моим телом, ни моим мозгом, но чем-то гораздо меньшим. Моей матери было свойственно припоминать мне мои слова, причем в такой форме, что, узнавая их, я заранее отказывалась от попыток объяснить ей, что они поняты ею совершенно превратно. «Ну как же, ведь ты говорила, что его боишься!» — сказала она однажды про моего учителя. Она выпалила это чуть ли не с торжеством, не успев даже обтереть молочные усы салфеткой. Я знала, излагать эту историю еще раз, с уточнениями или на другой лад, бесполезно. Она извлекла из нее то, что хотела. И это только один пример. У меня с ней так всегда было, и с другими тоже. Да я и сама так делала, когда кто-нибудь мне что-то рассказывал.
Едва зайдя в дом, я позвонила Пернилле с мобильного. Вытащив из кармана бумажку с ее номером, я прислонилась спиной к входной двери, глядя на пиджак Халланда, который все еще висел в коридоре.
— Я уже тебе на это ответила, — сказала она, помолчав.
— Но он подал заявление о переезде!
— Ничего не понимаю.
— Почему ты никогда нас не навещала?
— Не знаю, наверно, в этом не было необходимости, раз он так часто бывал здесь. У тебя такой сердитый голос, но при чем тут я?
— Почему он должен был присутствовать при родах?
— Он сам предложил, своих детей у него ведь не было, может, ему просто-напросто захотелось это испытать? Увидеть рождение? Я обрадовалась, у меня же больше никого нет.
— Чушь собачья! — крикнула я и оборвала разговор.
Что теперь? Читать. Надо найти какую-то книгу. Вольф. Что-нибудь спокойное, медитационно-меланхолическое и красивое. Я улеглась на диван и открыла на 47-й странице. Об этом помолчим. Переживем все это снова в наших мыслях.[43] Мне сразу же полегчало, у меня перестали дрожать руки.
31
Пьеро, скажи что-нибудь!
Задним числом. Естественно, всегда знаешь, что следовало сказать. Но, ворвавшись к Ингер, я сперва не заметила, что у них тоже вырубилось электричество, ведь еще не совсем стемнело. Я двинулась на звук ее голоса. На кухне в подсвечнике горели четыре стеариновые свечи. Разглядев, что сидящий напротив Ингер мужчина — Брандт, я бросилась к нему, да, бросилась перед ним чуть ли не на колени, попыталась обнять его, обхватить руками, а он даже не привстал.
— Брандт! — воскликнула я.
И тотчас спохватилась, он же сказал недавно: «Теперь, когда Халланда нет, может, ты перестанешь называть меня Брандтом?» По-моему, он сказал это в машине. Но когда? Притом все ведь называли его Брандтом, включая Ингер.
Я не спрашивала: где ты пропадал? как поживаешь? что случилось? Я крикнула:
— Почему? Почему он должен был умереть? Это бессмысленно, ты помнишь, как он болел? — И разрыдалась.
Я рыдала, уткнувшись в его колени, и не сразу поняла, что он не реагирует. Ингер взяла меня за плечи, побуждая встать.
— Ты с ним поаккуратней. Он только что вернулся, он не в состоянии разговаривать. Иди сядь-ка вот сюда.
Мы сидели втроем при неровном свете, обратив друг к другу затененные лица. Я присмотрелась к Брандту: он был небрит и упорно отводил от меня глаза. Вот сейчас мне на ум пришли уместные вопросы, но едва я приготовилась их задать, как вспомнила, что выбежала из дома, не заперев дверь. Стеарин капал. Тянул сквозняк. Разве, войдя, я за собой не закрыла? А собственную входную дверь — закрыла? Меня подмывало пойти проверить.
— Когда ты вернулся? — спросила я. — Где ты был?
Он молчал, за него ответила Ингер:
— Он вернулся буквально только что, но не в состоянии говорить.
— Ты звонила в полицию?
Брандт повел головой.
— …этот мерзавец, — пробормотал он.
— Кто? — спросила я.
Он поднял руку и показал на меня.
Брандт уставился перед собой. Казалось, ему давалось с трудом каждое слово.
— Он же сказал тебе… чтоб ты пришла туда!
Я поглядела на Ингер:
— Что я должна была? Куда «туда»?
Поглядела на Брандта:
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты бы не… ты не мог бы…
— Мерзавец! — повторил он.
— Кто?
— Я хочу домой! — сказал он.
Ингер встала и посмотрела в окно:
— Полгорода осталось без электричества. Я провожу тебя домой, когда его дадут.
— Я поэтому и пришла, — объяснила я. — Думала, нам выключили свет, из-за того, что мы не платили. По-моему, я даже за собой не закрыла. Я схожу проверю и тут же вернусь.
На самом деле мне хотелось к себе. Брандт вел себя странно и говорил непонятные вещи. Он проводил меня глазами.
— Я не понимаю, о чем ты! — сказала я.
32
in favorem tertii: в пользу третьего лица
Дверь в дом приотворена.
Я толкаю ее, навстречу мне что-то кидается, едва не сбивает с ног и с визгом исчезает, минуя дом Брандта. Собака. Свет еще не дали.
— Кто тут? — окликаю я.
А кому здесь быть? Разве что в темноте сидит поджидает чудовище?
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.
На полу в углу гостиной что-то темнеется. Откашливается.
— Эбби говорит… по тебе не видно, чтоб ты горевала.
— Она так говорит?
— Тебя бог знает где носит, ты пьешь, и танцуешь, и флиртуешь, и целуешь соседа.
— Эбби ничего такого не говорит.
— Ты опять пьешь.
— Я не пью.
— Ты не горюешь.
— Что она об этом знает!
— Ты горюешь?
— Какое твое дело?
Я атакую чудовище. Мы катаемся по полу, он оказывается наверху, я внизу, потом наоборот. В окна светит белая ночь, а здесь, на полу, темно, я вижу мельком его переносицу — и не узнаю. Мне больно. Мы что, деремся? Охнув, я касаюсь указательным пальцем его шеи, этого достаточно. Я знаю, кто он такой. Мне не страшно. Это не сон, еще немножко, и я возьму себя в руки. Я лежу, прижавшись к его спине, и гадаю, спит ли он. Я просыпаюсь — переползая через меня, он задел меня по лицу. Я проснулась, но делаю вид, что все еще сплю. Он поднимается на ноги, отходит к окну, небо слабо светлее