т, но сейчас ночь. Он снова подползает ко мне, только теперь укладывается валетом. Что ему надо? Он берет мою ступню и подносит ко рту и пытается захватить пятку губами. Так и лежит, не выпуская ее изо рта, а я делаю вид, что сплю. Что ему надо?
— Уходи, — шепчу я.
Он сел, глядит на меня.
— It’s better to have loved and lost… than never to have loved at all.[45] — Голос его дрожит.
— Заткнись, — говорю я. — Уходи давай.
— Я ждал и ждал.
— Чего?
— Тебя.
— Очень жаль, — говорю я.
33
Как можно мягче она подготовила брата к тому, что ему надлежало вскоре исполнить.
Тогда Чарльз отпросился на день со службы, она уложила свою смирительную рубашку, и они вместе пошли в дом для душевнобольных, где ему предстояло оставить ее до тех пор, пока она не оправится.
Я вынесла белье во двор. Пройдя по холодному полу подсобки, ступила в сырую траву. Сияло солнце. Синел фьорд. Мир казался прозрачным и ясным, но таковым не был. Я развесила простыни. Их стал потрепывать ветерок. Рано утром я написала начало новеллы. Всего одну страницу. Я услышала голос Ингер, свое имя, голос Фундера, они меня не видели; оттянув вниз бельевую веревку, я выглянула из своего укрытия. Волосы у Ингер были с проседью и взлохмаченные, что меня удивило. Фундер как будто немного сутулился, на нем была зеленая как пламя рубаха, если только пламя бывает зеленым.
— Эй! — крикнула я.
Они подошли поближе. Они говорили о Брандте.
— Где он сейчас? — спросила я.
— У себя и спит. Его гость уехал домой, так что он один, — сообщила Ингер. — Смотрю вчера, вдруг откуда ни возьмись — он, сидит на скамейке. По-моему, он болен.
Разумеется, болен.
— Его держали взаперти, — сказала я.
Фундер сдвинул солнечные очки на лоб. Прищурился.
— Откуда ты это знаешь? Он же ничего еще не рассказывал.
— Внизу на пристани, в старом пакгаузе, — добавила я.
— То тебе ничего не известно, то известно все.
— Это из-за того, что я его поцеловала, — сказала я.
Фундер покачал головой:
— Ты поцеловала Брандта?
— Я могу это объяснить.
Он ткнул в меня пальцем:
— Сейчас я к тебе зайду.
— Давай, — ответила я.
Трольс лежал на диване. Я принесла ему чашку кофе, села, посмотрела на него:
— Нельзя так ревновать в твоем возрасте, да еще по пустякам. Ты просто с ума сошел. Ты понимаешь, что можешь попасть в тюрьму?
Он промолчал.
— Где ты вообще обитаешь?
— Я ночую в пакгаузе, я его купил.
— Купил?
— Да.
— Я думала, что уже успела тебя забыть, но я же тебя насквозь вижу.
У него задергалась щека.
— Утром я взяла в постель компьютер и написала первую страницу новеллы, про тебя. Она будет называться «Чиновник».
— Разве я чиновник?
— В своем роде — да. Лежи, не вставай, я тебе сейчас прочту.
Он закрыл глаза, щека дергалась. Я стала читать:
Было такое впечатление, что в этой постели совершено убийство.
Прежде чем покинуть комнатку, я прислонилась к дверному косяку и бросила взгляд на простыню (вещественное доказательство), выпачканную кровью и испражнениями. В тело мне вкралось чувство некоего удовлетворения. На дворе шел снег. Из дверей соседнего барака показался адвокат и заковылял по скользкой, как лед, плиточной дорожке; он поеживался, он не видел, как я помахала ему в окошко. Знал бы он только. Что в это окошко ночью проник чиновник, и до смерти напугал фрёкен Слот, и возродил меня к жизни.
Чиновником был бойкий молодой человек. Нагишом и в крови, он вышел, пошатываясь, в коридор и в поисках душа наткнулся на фрёкен Слот. У фрёкен Слот слабое сердце. Я лежала в кровавой луже и смотрела на его профиль, выступавший из полутьмы, и, закусив чистый край одеяла, смеялась сквозь слезы. Мне никогда не забыть ее крика. Или ту застенчивую решимость, с какой он вернулся, мокрый и чистый, к постели. Он совершенно не знает, кто я. И, что крайне удивительно, не стремится узнать. С другой стороны, кому как не мне известно, что, в сущности, знать почти нечего, почему я и не выставляю себя напоказ.
Я прыснула.
Повернув голову, Трольс кинул на меня обиженный взгляд.
— Безутешная вдова так не пишет, так пишут тинейджеры! Эбби права! Ты не горюешь!
— Одно к другому не имеет отношения!
— И это вовсе не про меня.
— Нет, про тебя, в переносном смысле. Про те времена, когда ты был молодым и веселым.
— Это было чертовски давно, — прошептал он.
— Да уж.
— Может, это больше про тебя, чем про меня.
— Нет, нет, нет, это про тебя!
Раздался звонок в дверь.
— Э-э, звонят! — сказала я, вскакивая. — К нам полиция.
34
Итак, я сидел там, удивляясь, почему старина Гендель с его либреттистом не могли сказать все по одному разу и на том успокоиться. Впечатление было, что каждая строчка в «Мессии» без конца повторяется.
Была среда, утро.
Пели синицы.
Накануне я не занесла простыни в дом, и теперь они были волглые от росы. Брандт сидел в своем плетеном кресле, завернувшись в шерстяной плед.
— Привет! — сказала я как можно ласковее и пролезла через дыру в живой изгороди.
— Привет, — отозвался он.
— Тебе лучше?
Он передернул плечами и поджал губы, словно отведал кислого.
— Прости, — сказала я.
— Н-да, — произнес он.
Я приложила руку к его щеке. Он было отвел голову, но потом прижался щекой к моей ладони и вздохнул.
— Меня посетила моя дочь!
— Правда? — Он слегка оживился.
— Ей понравился твой гость!
Он кивнул и посмотрел мимо меня:
— Ну а ты ей понравилась?
Далеко не глупый вопрос. Я не ответила.
— Она прислала мне открытку.
— Прямо чудеса! — Голос у него был как у старой старухи.
— Зато со мной порвала двоюродная сестра. Она тоже мне написала, но только большущее письмо! Я забыла сообщить ей про похороны Халланда. И теперь она не желает иметь со мной дело.
— Как это ты могла забыть и не сообщить, это же твоя единственная подруга?
— Она пишет, что я думаю лишь о себе.
— Вполне возможно, она и права, — сказал Брандт. — Ты что-то не особенно расспрашиваешь меня о моем самочувствии.
— Я не решаюсь.
— Ты же не виновата.
— Даже не знаю, что и сказать.
— Да ты никогда не знаешь.
— Так уж и никогда?
— Да брось ты! — фыркнул он. Он и с виду чем-то походил на старую старуху.
— Твой гость очень беспокоился!
— Его зовут Иоаким, почему ты не называешь его по имени? Он уехал домой и забрал с собой собаку, сестра не на шутку разобиделась.
— Ты уверен, что он забрал собаку? Тут какая-то бегает.
— Она что, здесь единственная? Временами мне кажется, что твой кругозор несколько сужен.
Пел черный дрозд. Пели всякие птицы. Внизу по Прогулочной аллее проехал мопед. Это запрещено.
— Такое чувство, что жизнь прожита зря, — сказала я.
— Если твоя прожита зря, то моя и подавно.
— Ты врач! Как твоя жизнь может быть прожита зря!
— Если ты недовольна, сделай с ней что-нибудь!
— Я вчера кое-что написала, смешное. Прочесть тебе?
— Нет, спасибо. Повторяю, сделай что-то со своей жизнью.
— Я не в настроении заниматься самоанализом.
— Да ты никогда не в настроении.
— Ну прямо уж.
— Заведи себе друзей! Продай дом! Переезжай!
— Подальше от тебя?
— Тебе же скучно!
— Мне никогда не скучно!
Я обернулась и поглядела на свои простыни, которые вздымал ветер. Как-то раз в сумерках я запуталась в одной из развешанных простыней, и Халланд поцеловал меня. При мысли о поцелуе Халланда голова у меня закружилась. Сколько раз он кричал мне «Иди сюда!», а я отвечала «Сейчас!».
— Ты скучная! — произнес Брандт.
— Да, — отозвалась я. — До чего же я скучная.
— Мы блуждаем в потемках и спим!
— Ну, это ты так говоришь. А впрочем, наверное, это очень разумно. По-моему, это звучит здраво и хорошо.
— Ты выяснила, кто застрелил Халланда?
Я заглянула ему в лицо: уж не насмехается ли он надо мной?
— Я вовсе не разыгрываю из себя детектива.
— И все-таки, как обстоит с Халландом?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты не хочешь узнать, что произошло?
— С тобой? Но мне же прекрасно известно, это был Трольс. Я действительно прошу прощения.
— Я совсем не о том. Что произошло с Халландом? Кого подозревают?
— Брандт, прекрати! Это не смешно!
— Черт возьми, я спрашиваю на полном серьезе!
— Это дело полиции, я в их работу не вмешиваюсь.
Он посмотрел на меня.
— Я сказала им, что не хочу ничего знать, пока они не будут знать наверняка.
В глубине его голубых-преголубых глаз, похоже, сверкнул огонек.
Но больше он ничего у меня не выведал, я не стала ему говорить, что я думаю про разоблачения и раскрытия. Например, что я просто-напросто подвожу черту.
— Его уже предварительно допрашивали, — сказал он.
— Трольса? А почему? Он же не опасен?
Глаза Брандта.
— Он же не опасен? — повторила я.
35
Кстати, я наконец-то побывал в доподлинных внутренних покоях, и должен признаться: таковых вовсе не существует.
Спускаясь под гору, я повстречала Фундера.
— Хорошо, что я тебя встретил! — сказал он, сдвинув на лоб солнечные очки. — Я только что был у Трольса в пакгаузе. Фантастический свинарник. Он же туда вселился.