(Вrоиё, Р. Party Opposition to Stalin (1930–1932) and the First Moscow Trial. P. 99).
Бруэ не определяет письмо или письма, в бумагах Седова в институте Гувера или в архиве Троцкого в Гарварде, в которых Троцкий и его сын обсуждают Гавена. По словам Вадима Роговина, одно из последних писем было в архиве Троцкого под номером 4858[82]. Бруэ предполагает, что другие письма находятся в институте Гувера, но не дает дальнейших подробностей. В биографии Троцкого, опубликованной Бруэ в 1988 г., мы можем прочесть только это:
Гавен, бывший «эмиссар» Троцкого, расстрелян на носилках[83].
Подробность насчет расстрела «на носилках» взята у Роя Медведева «К суду истории», совершенно не заслуживающей доверия книги, изобилующей фальсификациями хрущевской эпохи. В той же главе Бруэ также принимает версию Медведева, что Серго Орджоникидзе убили по приказу Сталина, историю, которая совершенно бездоказательна и которую давно отбросили даже антикоммунисты, которые настаивают на том, что Серго покончил жизнь самоубийством — тоже ложь, как продемонстрировал Владимир Бобров[84].
Бруэ пишет:
Переписка между Троцким и Седовым демонстрирует, что отец и сын были поражены в начале процесса, когда они увидели, что Смирнов и Гольцман, уже виновные в глазах Сталина, не удовлетворились признанием правды, а обвинили себя в воображаемых преступлениях (Вгоиё, Р. Op. cit. Р. 99).
Было бы важно увидеть текст таких писем. Если они таковы, как их описывает Бруэ, то они могли бы стать доказательством того, что показания Смирнова и Больцмана были фальшивыми. Однако Бруэ ни цитирует текст, ни ссылается на какие-то конкретные письма, в которых предположительно состоялся этот диалог. Поэтому мы не можем проверить заявление Бруэ, что Троцкий и Седов были «поражены» или что они обсуждали между собой, какие из обвинений, сделанных Смирновым и Больцманом, были настоящими, а какие нет.
Вадим Роговин должен был иметь информацию о содержании архива Троцкого от Бруэ, поскольку представляется, что сам он не имел персонального доступа к архивам Троцкого. Разумно предположить, что эти люди, два самых выдающихся ученых на тот момент в мире, занимавшихся Троцким, общались друг с другом. Однако Роговин цитирует лишь одно письмо, в котором Седов обсуждает то, что он и Троцкий должны признать, а что им следует скрыть.
Это не является доказательством того, что они считали показания Смирнова и Больцмана фальшивыми.
Таким образом, у нас есть доказательства, что Троцкий и Седов лгали о Бавене. Бавен действительно встречался с Седовым и, по словам Бруэ, «кажется, согласился привезти обратно в Советский Союз сообщение самой троцкистской группе». Смирнов признался, что это письмо, которое он датирует ноябрем 1932 г., содержало террористические инструкции. Бруэ и Роговин отрицают это, но не подкрепляют это отрицание никакими доказательствами.
Ни у Бруэ, ни у Роговина нет вразумительного объяснения тому, что Троцкий и Седов лгали здесь. Бруэ пытается объяснить это следующим образом:
Седов сначала задавался вопросом, говорить ли ему публично правду, но наконец решил отрицать все, кроме доказанных контактов, что казалось ему единственным способом помешать уничтожению подсудимых (Вrоиё, Р. Op. cit. Р. 99).
Роговин полагает:
Подобные факты убеждают в том, что Троцкий и Седов решили отрицать все то, о чем не было доподлинно известно сталинским инквизиторам (ibid.).
Такие заявления не объясняют, почему Троцкий просто не опубликовал письмо, которое он дал Гавену, удалив имена людей. Гавен и многие другие уже были известны НКВД, поэтому это не подвергло их большей опасности. Опубликование этого письма было бы серьезным вызовом Сталину и НКВД и веским документальным доказательством, что Смирнов, Гольцман и другие лгали, когда говорили, что Троцкий понуждал к «террору» — убийству.
Однако если письмо, которое Седов передал Гавену, действительно поддерживало «террор», как заявляли Смирнов и Вышинский, то, конечно, Троцкий и Седов не могли опубликовать его. Следовательно, их отказ признаться в дискуссии с Гавеном и передаче ему сообщения и их отказ опубликовать сообщение, которое они дали Гавену, по меньшей мере, оставляет открытой возможность того, что Троцкий действительно поддерживал «террор» в этом письме. Как мы увидим, рассматривая свидетельства по делу Кирова на Втором московском процессе в январе 1937 г., точно такая же ситуация возникла несколько месяцев спустя в отношении письма Радеку.
В начале 1980-х годов Гегги обнаружил, что архив Троцкого в Гарварде был «очищен» от инкриминирующих материалов. Нельзя ожидать никаких дополнительных доказательств о контактах Троцкого-Седова с Гавеном или другими подполыциками-оппозиционерами из этого источника. Возможно, что такие материалы могут содержаться в бывших советских архивах в России все еще под грифом «совершенно секретно».
В 2010 г. шведский исследователь Свен-Эрик Хольмстрём доказал, что Троцкий устроил дымовую завесу изо лжи и фабрикаций перед комиссией Дьюи. В своих тщательных исследованиях показаний Гольцмана на Московском процессе 1936 г., показаний Троцкого и его свидетелей на слушаниях комиссии Дьюи, фотографий Гранд-Отель Копенгаген и Бристоль Кондитори (кафе) и коммунистической прессы того времени Хольмстрём доказал, что коммунистическая пресса была правдива. Гольцман говорил правду об отеле «Бристоль». Лгали как раз Троцкий и его свидетель Эстер Филд[85].
Как подчеркивает Хольмстрём, Троцкий серьезно рисковал с ложью о деле с отелем «Бристоль». Датская компартия все-таки проверила его рассказ и опубликовала свои находки в своей газете. Если бы кто-нибудь в широкой прессе разобрался до конца с этой историей, то факт, что Троцкий лгал, стал бы широко известен. Это, в свою очередь, могло дискредитировать расследование комиссии Дьюи. Фактически сама комиссия легко могла бы взять на себя труд проверить вопрос об отеле «Бристоль».
Если бы Гольцман на самом деле лгал в своих показаниях о встрече с Троцким, Троцкий мог бы просто отрицать встречу с Гольцманом где угодно в Копенгагене в ноябре 1932 г., хотя то, что он действительно был в Копенгагене в то время, — документально подтвержденный факт. У Гольцмана не было никаких других доказательств встречи. То, что Троцкий пошел на риск, солгав об этом с целью усилить отвлекающий маневр в отношении названия гостиницы, о которой вдет речь, наводит на мысль, что ему, видимо, было что скрывать и что стоило риска лжи, чтобы скрыть это.
Из источников за пределами Советского Союза нет прямого подтверждения покушения, которое замышлял троцкистско-зи-новьевский блок в убийстве Кирова. Но такое подтверждение вряд ли стоит ожидать. В интересах секретности подробности такого заговора были бы доверены небольшому количеству людей. Опытные конспираторы, такие как Троцкий и его сын, не рассказали бы никому, кому не «нужно знать».
И все-таки у нас есть подтверждение ряда подробностей на Московском процессе из лучшего возможно источника за пределами советского контроля — от Троцкого и его сына. Троцкий и Седов публично отрицали эти заявления — доказательство того, что они считали, что эта информация усилит правдоподобие заявлений, сделанных главными обвиняемыми на процессе, — что они фактически и делают. Подтверждение этих заявлений, которые мы можем проверить, разумеется, не доказывает, что все заявления и обвинения, сделанные на процессе, были равно истинными. Но это усиливает впечатление достоверности тех пунктов обвинения, которые нельзя подтвердить непосредственно.
Мы также знаем, что публичные заявления Троцкого и Седова нельзя принимать за чистую монету. Поскольку мы подкрепили заявления, сделанные на процессе, которые публично опровергли Троцкий и Седов, то мы можем быть уверены, что они, вероятно, опровергали бы и другие, еще более инкриминирующие обвинения, особенно, если они были в действительности правдивыми.
Глава 14. Второй и Третий московские процессы
Второй московский процесс официально известен как «дело антисоветского троцкистского центра», а неофициально — как процесс Пятакова-Радека — по фамилиям двух самых известных обвиняемых. Он проходил с 23 по 30 января 1937 г. Лено отбрасывает свидетельства, полученные на этом процессе, в большей степени, чем свидетельства Первого суда.
Второй значительный показательный процесс по делу о терроре был открыт 23 января 1937 г. Сталин и Ежов курировали его. Государство возвело гигантское строение заговора на основе частных пересудов о Сталине и нескольких абсурдных признаний перепуганных подсудимых (Л 466).
Это еще один пример обращения Лено к уловке «petitio princiріі» — «подмены посылки желательным для себя выводом», допуская то, что нужно доказать[86]. У Лено нет никаких доказательств того, что признания обвиняемых фальшивы или что государство, а не подсудимые «возвело» заговор. Причина проста: таких доказательств нет.
Что касается заявления Лено о том, что подсудимые были более «перепуганы», чем подсудимые на любом другом суде по преступлению, караемому смертью, где бы то ни было, ни один объективный человек, который читал протокол, не пришел бы к такому мнению. Наоборот: главные обвиняемые производили впечатление спокойствия и ясного сознания.
Известным примером является следующий отрывок из заключительного заявления Карла Радека[87]:
Когда я очутился в Наркомвнуделе, то руководитель следствия сразу понял, почему я не говорил. Он мне сказал: «Вы же не маленький ребенок. Вот вам 15 показаний против вас, вы не можете выкрутиться и, как разумный человек, не можете ставить себе эту цель; если вы не хотите показывать, то только потому, что хотите выиграть время и присмотреться. Пожалуйста, присматривайтесь». В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя.