— У нас обычно леди не гостят, — сказала она. Я вдруг сообразила, что ее язык слишком велик для маленького рта. И потому она пришепетывала, словно бог, ее сотворивший, потирал сухие ладони.
— Чем вы занимаетесь? — спросила я. — Почему, почему до сих пор дежурите?
За полуприкрытой дверью что-то грохнуло, потом донесся звон стекла, а следом раздался скрип — ящик волокут по полу.
— Мистер Уэбли! — позвал кто-то.
Другой голос откликнулся:
— Какого черта! — Коротышка в грязном жилете вывалился из номера, оставив дверь нараспашку; внутри виднелась пирамида коробок. — А, писательша!
Это не я его звала. Но моего присутствия в холле оказалось достаточно, чтобы заставить его задержаться. Возможно, он решил раз и навсегда переманить заезжих писателей из «Роузмаунта». Он уставился на меня, несколько раз обошел вокруг, чуть было не пощупал меня за рукав. Потом приподнялся на цыпочки и заглянул мне в лицо.
— Удобно? — спросил он.
Я сделала шаг назад. Налетела на девушку. Почувствовала под своим каблуком чужую плоть. Она высвободила придавленную хромую ногу. И не издала ни звука.
— Луиза, — сказал коротышка, втянул воздух между зубами, поглядывая на нее. — Катись-ка ты отсюда.
Я опрометью взлетела наверх, остановилась только на площадке второго этажа. Вечер, такой благоприятный в целом, нежданно был подмочен, испорчен. Зловещий Симистер, жуткий Уэбли; возможно, они знакомы друг с другом.
Мне предстоит выдержать ночь в этом номере, без чьей-либо поддержки, узнать, какого цвета простыни скрываются под покрывалом оттенка свежего дерьма. На мгновение я растерялась; куда идти — вверх или вниз? Я не засну, если не поем, но на улице дождь, безлунная ночь в чужом городе, за много миль от центра, и у меня нет карты. Можно вызвать такси, попросить водителя, чтобы отвез туда, где кормят, именно так поступают в романах, но в реальной жизни этого не происходит, верно?
Я долго стояла, споря сама с собой и уговаривая себя успокоиться — ну же, ну, что бы сделала Анита Брукнер[19]? Потом я увидела нечто надо мной, этакое шевеление воздуха, почти зримое в обступившей меня неумолимой духоте. Мой левый глаз вел себя все отвратительнее, с этой стороны мир виделся в дырах и прорехах, и потому пришлось повернуться всем телом, чтобы приглядеться повнимательнее. В полумраке обнаружилась девушка-горничная. Откуда она взялась? Мое бедное сердце — еще не ведающее диагноза — глухо стукнулось о ребра, а голова перебирала варианты: аварийная лестница? грузовой лифт?
Она сошла вниз, тихая, целеустремленная, изношенный ковер заглушал скрип ее обуви.
— Луиза, — позвала я. Она положила руку мне на плечо. Ее лицо, повернутое ко мне, будто светилось.
— Он всегда так говорит, — пробормотала она. — Вали отсюда.
— Вы с ним родственники?
— О нет! — Она вытерла слюни с подбородка. — Ничего подобного!
— Вы вообще отдыхаете?
— Некогда. Надо выбросить все пепельницы и прибраться после всех в баре. Они смеются надо мной, те мужчины. Говорят, где твой парень, Луиза? Зовут меня хиппи.
В номере я повесила пальто на створку гардероба, демонстрируя готовность уйти; этот фокус себя подбодрить я усвоила в берлинском отеле. Мои щеки горели. Я ощущала горечь оскорблений и ежедневных насмешек; но «хиппи» — это так, мелочи, особенно если учесть ее наружность… Пришла ужасная мысль, что она может быть своего рода испытанием. Я как репортер, нашедший сироту в зоне военных действий, какого-то изуродованного малыша, плачущего среди руин. Что делать — просто сообщить о находке или забрать малыша с собой, отвезти к себе домой, чтобы он учил английский и рос в Ближних графствах[20]?
Ночь, как и ожидалось, прошла под аккомпанемент автомобильных сигнализаций, обрывков радиотрансляций из других номеров и отдаленного рыка грузовиков. Мне снился «Роузмаунт», его стены таяли вокруг меня, его эркеры расплывались в воздухе. Помнится, в полусне, ерзая под жестким покрывалом, я учуяла запах газа. Снова заснула, но запах преследовал меня и во сне: члены «Книжной группы» внезапно выкатились из-под дивана, хихикая, принялись законопачивать щели окна и двери вырванными страницами своих рукописей. Задыхаясь, я проснулась. Вопрос завис в зловонной духоте. Так что побудило вас обратиться к биографическому жанру, мисс Р.? И вообще, что побудило вас побудиться? Что заставило жить, в конце концов?
Я спустилась вниз к шести тридцати. День выдался ясный. Опустошенная изнутри, я была в боевом настроении. Входная дверь стояла нараспашку, луч солнечного света рассекал ковер, как нагретый маргарин.
Мое такси — заказанное заранее, как обычно, чтобы поскорее убраться, — стояло у тротуара. Я осторожно огляделась, высматривая мистера Уэбли. Отель уже понемногу затягивала кухонная дымка. Слышался утренний кашель курильщиков, перемежаемый храпом и шумом спускаемой в туалетах воды.
Кто-то тронул меня за локоть. Луиза. Опять подошла бесшумно. Она вырвала сумку из моих рук.
— Вы спустились сами, — прошептала она. Ее лицо выражало потрясение. — Надо было дождаться меня. Я бы обязательно пришла. Вы завтракали?
Судя по тону, ее шокировало, что кто-то отказывается от еды. Уэбли ее кормит или ей приходится стервятничать? Она взглянула мне в лицо, а потом опустила голову.
— Если бы я не вышла, вы бы уехали. И не попрощались.
Мы стояли на тротуаре. Свежий воздух, прохлада. Таксист читал газету и не смотрел по сторонам.
— Вы еще вернетесь? — прошептала Луиза.
— Вряд ли.
— Ну, рано или поздно?
Я твердо уверена: скажи я ей так сделать, она бы безропотно села в такси. И мы бы уехали вместе: я — потрясенная собственной смелостью, напуганная будущим; она — доверчивая, сияющая, с безумным взглядом, устремленным на меня. Но что потом? Что бы мы делали дальше? Имею ли я право? Она взрослый человек, пусть и малого роста. У нее наверняка есть семья. Я поглядела на нее сверху вниз. Ее лицо при дневном свете казалось неравномерно окрашенным, будто облитое холодным чаем; широкий и гладкий лоб пестрел темными пятнами, размера и цвета старых медных монет. Я могла бы заплакать. Вместо этого я достала кошелек из сумки, заглянула внутрь, извлекла банкноту в двадцать фунтов и протянула ей.
— Луиза, купите себе что-нибудь приятное.
Я отвернулась. Плюхнулась в такси. Мигрень разыгралась настолько, что мир слева вообще прекратил существовать, не считая прерывистых желтых вспышек. Подташнивало — от голода и от моральной опустошенности. Но когда такси подползло к станции, я слегка успокоилась, за неимением лучшего, и даже немного поерничала про себя: уж наверняка А. С. Байетт[21] описала бы эту сцену получше — только не сообразить как.
На станции, расплатившись с водителем, я обнаружила, что наличных у меня осталось ровно полтора фунта. А банкомат, конечно, не работал. Ну да, карточка у меня с собой, и если в поезде будет обслуживание, я наконец-то смогу позавтракать. Но в расписании говорилось: «Вагон-ресторан в хвосте поезда». Через пять минут после отправления рядом со мной уселся какой-то парень, типичный горожанин, и принялся пожирать сероватый кусок мяса в картонной упаковке, пачкая пальцы жиром…
Приехав домой, я бросила сумку в угол, словно вдруг ее возненавидела; на кухне — посуда не помыта, два бокала из-под вина — съела сырный крекер прямо из банки. «Надо вернуться к работе, — подумала я. — Садись и пиши. Или сдохнешь от избытка впечатлений».
В последующие несколько недель биография, с которой я маялась, совершила неожиданный поворот. Тетушка Виржини и мексиканка удостоились пристального внимания. Я изобрела версию, в которой тетя Виржини и мексиканка убегают вместе, — и потому мой персонаж вовсе не рождается. Я представляла, как они катаются по всей Европе, радуясь жизни, под звон бьющегося стекла, выпивают все шампанское на модных курортах и грабят банк в Монте-Карло. Потом мексиканка уезжает домой с добычей и финансирует революцию, которая завершается победой, а тетушка Виржини исполняет роль Пассионарии[22], — но с танцами, как если бы превратилась в Айседору Дункан. Все это сильно отличалось от моих предыдущих сочинений.
В начале осени того же года, через три месяца после поездки на восток, я оказалась на вокзале Ватерлоо, по пути на лекцию в филиале библиотеки в графстве Хэмпшир. К той поре я уже стала равнодушна к общественному питанию в любом месте Англии. Когда я отошла от прилавка, заворачивая багет, который намеревалась прихватить с собой в Олтон, высокий молодой человек врезался в меня — и выбил кошелек из моей руки.
Кошелек был полон монет, и те раскатились в разные стороны с веселым звоном, под ноги коллегам-пассажирам, завертелись на скользком полу. Мне хотя бы отчасти повезло: толпа, валившая с «Евростара», залилась смехом и принялась ловить мое невеликое состояние, устроила состязание, кто поймает больше монет; может, они решили, что это попрошайничество наоборот — или такой лондонский обычай, вроде жемчужных королей[23]. Молодой человек, который меня толкнул, первым кинулся под ноги европейцам, и в конечном счете именно он высыпал горсть мелочи обратно в мой кошелек, с широкой белозубой улыбкой, и на мгновение сжал мою руку, как бы извиняясь. Пораженная, я взглянула ему в лицо: большие голубые глаза, застенчивый, но уверенный взгляд, шести футов ростом, слегка загорелый, крепкий, но вежливый; пиджак цвета индиго, нарочито мятый, рубашка ослепительно-белая; словом, такой милый, такой опрятный, такой… золотой, что я попятилась, испугавшись, что он американец и непременно попытается затащить меня в какой-нибудь культ.
Когда я приехала в библиотеку, бросилось в глаза амбициозно большое количество стульев — не менее пятнадцати, — расставленных полукругом в зале. И большинство было занято; тихий триумф, не так ли? Я выступила на автопилоте, разве что, когда прозвучал традиционный вопрос о моих источниках и корифеях, позволила себе оторваться — придумала португальского писателя, которому, как я заявила, Пессоа