Когда зазвонил телефон, мы оба подпрыгнули от неожиданности. Я оборвала себя на полуслове.
— Я отвечу, — сказал он. — Это наверняка меня.
Мне было непросто вообразить себе всю степень подготовки, которая потребовалась ради этого дня.
— Погодите, — сказала я, предложив ему чая / кофе и включив чайник. — Вы знали, что я вызывала водопроводчика? Уверена, он скоро появится.
— Дугган? Не-а, — протянул он.
— Вы знакомы с Дугганом?
— Я знаю, что сюда он не придет.
— Что вы с ним сделали?
— Господи Боже! — Он фыркнул. — С какой стати нам что-то с ним делать? Зачем? Ему аккуратно намекнули. У нас приятели повсюду.
Приятели. Милое словечко. Почти архаичное. Боже мой, подумалось мне, неужто Дугган состоит в ИРА? Нет, мой незваный гость так прямо не сказал, но мысль оказалась слишком соблазнительной, чтобы ее отвергнуть. Само слово «ИРА», сама аббревиатура не вызвала у меня того ужаса, каковой, возможно, охватил бы кого-либо еще. Я сказала так своему гостю, достав из холодильника молоко и ожидая, пока закипит чайник: я бы задержала вас, будь это в моих силах, но только из страха за свою жизнь, за то, что произойдет со мной после вашего ухода: кстати, а какие конкретно у вас планы? Эта женщина мне не друг, хотя я не считаю насилие (я сочла себя обязанной это вставить) решением всех проблем. Но предавать не стану, хотя бы потому, что…
— Ну да, — перебил он. — У всех на свете есть бабушка-ирландка. Между прочим, это никого ни от чего не гарантирует. Я пришел ради точки обзора. Мне плевать на ваши чувства. Держитесь подальше от окна и не трогайте телефон, иначе я вас пристукну. Чихать я хотел на песенки, которые ваши треклятые двоюродные дедушки пели вам в субботу вечером.
Я кивнула. Так я и думала. Чувства чувствами, а дело — делом.
«Он на битву пошел, сын певца молодой,
Опоясан отцовским мечом;
Его арфа висит у него за спиной,
Его взоры пылают огнем»[34].
Мои дедушки и дядюшки (тут он прав) в глаза не видели арф и не узнали бы этот инструмент, даже оживи он их и покусай за задницы. Патриотизм был для них только предлогом, чтобы получить желаемое от «пучеглазых», как они говорили, а их жены пили чай и ели имбирное печенье, после чего отправлялись читать молитвы на кухню. Все делалось ради того, чтобы показать, насколько нас угнетают. Почему мы сидим здесь, такие угнетенные, а люди из других кланов пробиваются наверх своими нечестивыми усилиями и покупают роскошные костюмы-тройки? Мы торчим тут, распевая «Ла-ла-ла, старая Ирландия» (за давностью лет все прочие слова забылись), наши соседи улаживают былые ссоры, вычеркивают свое происхождение и двигаются дальше, к современным, нерелигиозным формам стигматизации, выраженным в нынешних песнях вроде той, про грязных скаузеров. Я не скаузер, конечно. Однако Север для южан абсолютно одинаковый. И в Беркшире, и в Ближних графствах причины всегда одни и те же, равно как и идеи, за которые человек может держаться до смерти: это помехи, нарушение спокойствия, вечные поводы устроить дорожную пробку или отложить отправление поезда…
— Вы, кажется, многое обо мне знаете, — сказала я. Тон у меня был обиженный.
— Ровно столько, сколько требовалось узнать. Уясните наконец, что в вас нет ничего особенного. Можете помочь, если хотите, а если нет, нам это по барабану.
Он рассуждал так, словно в моей квартире сидели его товарищи. Хотя был один, совершенно один. Внушительный, правда, даже без оболочки. Допустим, я — твердолобая тори или одна из тех благочестивых дамочек, которые не в состоянии прихлопнуть насекомое; я бы все равно не стала ничего замышлять. Судя по его словам, он воспринимал меня как послушную и сговорчивую; быть может, несмотря на насмешки, в малой степени мне доверял. Во всяком случае, он позволил мне зайти за ним в спальню с кружкой чая. Собственную кружку он нес в левой руке, а винтовку держал правой. Оставил рулон клейкой ленты и наручники на кухонном столе, куда выложил из бездонного мешка.
А теперь позволил снять трубку с телефонного аппарата на тумбочке и передать ему. Я услышала женский голос, молодой, робкий и далекий. Ни за что не подумаешь, что звонят из клиники за углом.
— Брендан? — сказала девушка. Вряд ли это его настоящее имя.
Он опустил трубку так резко, что та задребезжала.
— Какая-то гребаная задержка. Минут двадцать, как она считает. Или тридцать. Может быть, даже тридцать. — Он шумно выдохнул, будто до сих пор задерживал дыхание. — Ладно, пофиг. Где тубрик?
«Вот так, — подумала я, — сперва вещаем о чувствах, а потом спрашиваем: «Где тубрик?» Не виндзорское слово, кстати. Да и вопрос так, для проформы. Моя квартира была настолько мала, что расположение всех помещений выглядело очевидным. Он взял оружие с собой. Я слушала, как мочится. Открывает кран. Плещется. Как выходит, застегивая ширинку. Его лицо было красным от растирания полотенцем. Он тяжело опустился на складной стул. Сиденье тоненько хрустнуло.
— У вас телефонный номер на руке.
— Да.
— Что за номер?
— Одной женщины. — Я послюнявила кончик указательного пальца и попыталась стереть чернила.
— Так вы его не сотрете. Возьмите мыло и хорошенько поскребите.
— Как любезно с вашей стороны. Спасибо за совет.
— Вы его переписали? Этот номер?
— Нет.
— Разве он вам не нужен?
«Зачем мне номер, когда у меня нет будущего, — подумала я. — Интересно, когда станет уместно спросить его о моем будущем».
— Сделайте еще чая. И положите сахар на этот раз.
— Ой… — Я слегка растерялась, когда мне указали на это упущение в ритуале гостеприимства. — Не знала, что вы пьете с чаем. Белого у меня, по-моему, нет.
— Буржуазные замашки?
Я разозлилась.
— Как палить из моего окна, так буржуазные замашки не смущают?
Он вдруг вскинулся, рука нащупала винтовку. Нет, рванулся не ко мне, хотя мое сердце пропустило удар-другой. Он уставился вниз, на сады, весь напряженный, будто собираясь прыгнуть головой вперед прямо сквозь стекло. Потом издал негромкий, недовольный стон и снова сел.
— Чертова кошка на заборе.
— У меня есть демерара[35], — сказала я. — Думаю, по вкусу будет то же самое, если размешать.
— Вы ведь не думали закричать из кухонного окна, а? — внезапно спросил он. — Или улизнуть по лестнице?
— После всего, что я наговорила?
— Считаете, вы на моей стороне? — Он снова начал потеть. — Вы не знаете, какова моя сторона. Поверьте, вы понятия не имеете.
Мне пришло в голову, что он может быть не из «временных»[36], а принадлежать к любой из чокнутых отколовшихся групп. Я не в том положении, чтобы дерзить; впрочем, как ни крути, результат, похоже, будет одинаковый. И я сказала:
— Буржуазия — что это за старомодный, политехнический термин?
Я оскорбила его, как и хотела. Для тех, кто еще не вышел из нежного возраста, объясняю: политехнические институты были для тех, кто не смог поступить в университеты, для тех, кто достаточно образован, судя по речи, но предпочитает носить дешевые нейлоновые куртки.
Он нахмурился.
— Заварите чай.
— Нечего потешаться над моими дедушками-ирландцами, если сами повторяете лозунги, которые прикупили на барахолке.
— Это была своего рода шутка, — сказал он.
— Да ну? Правда, что ли? — Я слегка опешила. — Похоже, у меня чувства юмора не больше, чем у нее.
И мотнула головой в сторону окна, на лужайке за которым предстояло вскоре умереть премьер-министру.
— Я не виню ее за то, что она не смеется, — сказал он. — Это не ее вина.
— Неужели? Именно поэтому она не понимает, насколько нелепо выглядит.
— Я бы не назвал ее нелепой, — упрямо возразил он. — Жестокая — да, злая, но не нелепая. Не смешная. Над чем смеяться-то?
— Над всем, над чем смеются люди.
Помолчав, он ответил:
— А Иисус плакал. — И ухмыльнулся. Я увидела, что он расслабился, осознал, что из-за чертовой задержки убивать еще не пора.
— Имейте в виду, — сказала я, — она бы точно посмеялась, доведись ей оказаться здесь. Потому что презирает нас. Посмотрите на свою куртку. Она бы ее высмеяла. На мои волосы посмотрите. Она бы испрезирала меня за такую прическу.
Он поднял голову, взглянул мне в лицо — чего не делал прежде, предпочитая не замечать; я была для него не более чем та, кто заваривает чай.
— Как волосы уложены, — объяснила я. — Прямые. А должны виться. Промываешь, укладываешь, все такое. Должны лежать завитками, она знает, у нее именно так. Еще мне не нравится, как она ходит. Будто ковыляет, вы сами сказали. Ну да, ковыляет. Вы правы.
— А что вы думаете об…
— Об Ирландии?
Он кивнул.
— Хочу, чтобы вы поняли: я собираюсь застрелить ее не потому, что она не любит оперу. И не потому, что вам не нравятся — как вы, женщины, это называете? — ее аксессуары. Фигня в сумочке. И не из-за прически. Речь об Ирландии. Только Ирландия, верно?
— Ну, не знаю, — ответила я. — Мне вы тоже кажетесь фальшивкой. Вы не ближе моего к родной стороне. Ваши двоюродные дедушки тоже не знают слов. Значит, вам требуются дополнительные причины. Основания.
— Меня воспитывали в уважении к традициям, — сказал он. — И поглядите, куда традиции нас завели. — Он осмотрелся, будто не веря собственным глазам: главное событие жизни патриота, всего через десять минут, а ты сидишь спиной к дешевому платяному шкафу, отделанному белым шпоном; занавеска из плиссированной бумаги, неприбранная кровать, чужая женщина и последний чай — без сахара… — Вспоминаю ребят, объявивших голодовку, — прибавил он. — Первый умер почти за два года до того, как ее впервые избрали. Вы это знали? Бобби понадобилось шестьдесят шесть дней, чтобы умереть[37]