. Что-то подкатило к горлу, что-то, искавшее выражения, некое слово — покрутилось на языке и скользнуло обратно в небытие.
Швейцар торжественно произнес: «Добро пожаловать в "Ройал Афина Сан"». Свет лился наружу из мраморного холла и поблизости, на груде холодных каменных обломков, менял цвет, становился то синим, то зеленым. «Вот и обещанный «археологический колорит», — подумала она. В другой раз она бы улыбнулась этой вульгарной рекламе. Но липкий воздух и дорожное происшествие… Она медленно выбралась из машины и выпрямилась, положив руку на крышу такси. Водитель прошел мимо, не издав ни звука. Поднял крышку багажника. Швейцар, весь из себя услужливый, уже маячил у него за спиной. Обеими руками потянулся за сумками. Водитель быстро шагнул вперед, намереваясь помешать, и она, к собственному удивлению, метнулась туда: «Нет!» И Фил следом: «Нет!»
— Все нормально, — прибавил Фил. — У нас всего две сумки. — Словно доказывая малый вес багажа, он подхватил одну сумку и повертел в воздухе. — Я убежден, что путешест… — Фраза «путешествовать налегке» отчего-то ему не далась. — Мало вещей.
— Как скажете, сэр. — Швейцар пожал плечами. Отступил. Она проиграла сцену в уме, как бы пересказывая подруге, много позже: понимаешь, мы стали невольными соучастниками. Но таксист не сделал ничего дурного, конечно. Только то, что требовалось.
И воображаемая подруга согласилась: ну да, но инстинктивно вы чувствовали, будто вам есть что скрывать.
— Я бы чего-нибудь выпил, — объявил Фил. Он явно намекал на долгие посиделки: бренди с кислинкой, звон кубиков льда, замороженных в форме рыбок, цокот высоких каблуков по терракотовой плитке, кованые завитки изголовья, отельные простыни, мягкая подушка. «Лишь подумает — счастлив я…»[11] «Лишь подумает — счастлив я…» — канет в могилу. Или хотя бы в свой полулюкс. Стереть из памяти сегодня, проснуться завтра голодным. Таксист наклонился, доставая вторую сумку. При этом он отодвинул брезент, и она увидела — одновременно отказываясь видеть — не раздвоенное копыто, а грязную тонкую руку ребенка.
Харли-стрит
Я открываю двери. Это моя работа. У меня еще сотня административных функций и солидная должность, конечно, но по сути я — встречательница и зазывательница. Я принимаю направления от пациентов — и многие, очень многие, из них никогда не удостаивают меня ни единым словом — и провожу их в приемную. Позже я отсылаю их дальше по коридору или вверх по лестнице, навстречу уготованному: как правило, ничего приятного их не ждет.
В основном они смотрят сквозь меня. Их глаза и уши закрыты для всего, они внемлют лишь собственному затруднительному положению, и точно так же эту публику мог бы встречать и робот. Однажды я изложила эту идею миссис Батхерст. Она взглянула на меня, в своей типичной полусонной манере. «Значит, робот», — повторила она. «Или зомби», — весело добавила я. Вот что нужно потребовать от наших врачей — чтобы они сотворили зомби. Это изрядно сократит издержки, будет гораздо меньше поводов жаловаться.
Беттина, которая берет кровь в подвале, спросила: «Что ты имеешь в виду? Какой еще зомби?» — «Все просто, — ответила я. — Понадобится дурман, мука из рыбы фугу, травяной коктейль по семейному рецепту. Поишь этим пойлом человека, потом прикапываешь на время, потом выкапываешь обратно и бьешь по голове, чтобы оглушить; и зомби готов. Ходит, разговаривает, но свободы воли у него больше нет».
Я рассуждала об этом беззаботно, но одновременно, признаю, запугивала сама себя. Беттина оглядела меня, выискивая признаки подступающего безумия; ее красивые губы разошлись, точно половинки разрезанной ягоды клубники. И миссис Батхерст тоже присмотрелась ко мне; ее нижняя челюсть слегка отвисла, свет отразился от золотых пломб, поставленных задешево доктором Кусь-Кусь, нашим стоматологом.
— Да что с вами? — воскликнула я. — Вы не читаете «Нью сайентист»?
— У меня слабое зрение, — ответила миссис Батхерст. — И вообще, я предпочитаю телевизор.
А Беттина и подавно — покупает только «Хелло!». Она из Мельбурна, и у нее нет чувства юмора (да и прочие чувства отсутствуют). «Зомби? — переспросила она, тщательно артикулируя звуки. — Я всегда думала, что зомби водятся там, где режут тростник под жарким солнцем. А никак не на Харли-стрит».
Миссис Батхерст покачала головой.
— По ту сторону могилы, — сурово проговорила она.
Доктор Перелом (первый этаж, второй кабинет слева) как раз проходил мимо.
— Ну и ну, сестра, — поразился он. — Что у вас за разговоры такие?
— Она имеет в виду тайну жизни и смерти, — объяснила я Перелому.
Миссис Батхерст вздохнула.
— Да какая уж тайна на самом-то деле…
Беттина работает в подвале, как я упоминала, берет пробы для лаборатории. Пациенты приходят от врачей со всей Харли-стрит, приносят бумажки с накорябанными на них значками — они обозначают, какой именно анализ крови требуется. Беттина выдавливает по толике крови в стеклянные трубки и приклеивает ярлычки. Клиенты, которых я отправляю к ней, выглядят плохо, очень плохо. Им не нравится процедура, но что с того? Подумаешь, укол иголкой. Ну да, у нас внизу время от времени проводятся настоящие вивисекции; Беттина, конечно, с прибабахом, но с работой своей справляется на «отлично» и никого не выгоняет на улицу в крови с головы до ног. Всего разок, этой весной, какая-то девушка, помню, остановилась у моей клетушки и жалобно охнула: у нее по локтю ползла тонкая струйка крови, стекала к набухшим синим венам на запястье. Лет семнадцать, вся такая анорексичная и анемичная. Кровь у нее, наверное, должна быть такой же бледной, как она сама, хилая и зеленая, — но вот облом: была она вызывающе алой и свежей на вид.
Я выскочила из своей клетушки, приобняла пациентку за плечи. В мае мои руки были теплыми и твердыми. «Иди обратно, — велела я, — откуда пришла, и попроси Беттину дать тебе новый пластырь». Она послушалась. А тут случилась миссис Батхерст, шла по коридору с посудиной для почек в руке. Вылупилась на нас, а затем оперлась на стену, сохраняя равновесие. Изможденная и бледная, почти как пациентка.
— Боже мой! — изрекла она. — Что стряслось с этой девчушкой?
Пришлось налить миссис Батхерст чаю. Потом я спросила:
— Если вас воротит от крови, зачем вы пошли в медсестры?
— Нет, — возразила она, — обычно я так не реагирую. — Обхватила чашку обеими руками, сжала пальцы. — Просто она застала меня врасплох. Было так неожиданно…
Беттина — рыженькая, веснушчатая, вся такая сдобная. Когда она садится, белый халат расходится, короткая юбка задирается, обнажая по-детски пухлые коленки. Она из тех, про кого говорят, мол, все при ней и умом не блещет, но почему-то вечно жалуется на проблемы с мужчинами. Ее частенько вызывают наружу, но потом происходит что-то странное — в смысле, никакого продолжения. Местные мужики охотно приглашают в какой-нибудь шумный паб, к другим парням, и — ну, я думала, в Европе все иначе, говорит она. В пабах они обсуждают автомагистрали. Всякие развязки, скорость от перекрестка до перекрестка, дорожные работы на пути и тому подобное. Ближе к ночи, после нескольких пинт, принимаются твердить, что ненавидят «Арсенал», да, ненавидят «Арсенал». Бармен намекает, что пора уходить; Беттина тоже уходит, проскальзывает по стеночке от дамской комнаты к ближайшей двери. «Не хочу, — говорит она, — совсем не хочу слюнявых поцелуйчиков и жадных лап».
В начале лета она стала повторять, что мужчины того не стоят. Телевизор приятнее, не такой предсказуемый. И можно свернуться калачиком на диване под какой-нибудь сериал.
— Все равно тебе нужно хобби, — сказала миссис Батхерст. — Что-то такое, чем можно заняться в свободное время.
Беттина носит на шее серебряный крестик, а цепочка тонкая, как нитка. «Рано или поздно порвется», — уверяет миссис Батхерст.
«Все сложно», — вздыхает Беттина, прикасаясь к крестику. В Мельбурне ее приучили быть милой и уклончивой. Иногда, правда, она срывается, принимается вопить: «Боже всемогущий, я потеряла сегодняшний образец, о, Джеронимо Г. Джонс!»[12] «Слушай, успокойся, — говорю я, — наверняка ты ничего не теряла». Она принимается пересчитывать свои стеклянные трубочки, сверяет количество направлений и выясняет, что все в порядке. Быть может, в один прекрасный день что-то пойдет не так, она перепутает образцы, и какому-то здоровенному волосатому парню сообщат, что у него недостаток эстрогена, из-за чего рекомендуется посетить медицинскую консультацию по вопросам менопаузы. А пока если жалобы и бывают, они попросту теряются в дебрях бюрократии. Пациенты не должны думать, что раз они платят за лечение, то заслуживают уважения к себе. Ну да, приличия мы стараемся соблюдать, особенно когда отправляем чеки на оплату:
«Доктор Перелом свидетельствует свое уважение и напоминает, что его гонорар составляет 300 гиней».
Но когда пациенты не слышат, эмоций никто не сдерживает: «Проклятые невротики! Всезнайки, мать их! Являются на голубом глазу, еще и внимания требуют! Вопросы задают, черт! Мне, человеку из Бартс!»[13]
Вы, наверное, думаете, что нельзя быть настолько циничной. Но я всегда воспринимала Харли-стрит безнадежной — очень длинной, очень однообразной улицей, бесконечные перила, медные таблички и филенчатые темные двери, абсолютно одинаковые во всех домах. Интересно, снится ли она пациентам, как снится мне, этими липкими летними утренниками: в моих снах улица тянется не только в пространстве, но и во времени, и потому в ее конце не Мэрилебон-роуд и не Кавендиш-сквер, а смерть, кончина и место, где люди находятся до своего рождения. Естественно, ничего подобного я не рассказываю ни Беттине, ни миссис Батхерст. Ради пациентов мы должны сохранять веселый, дружелюбный вид на протяжении рабочего дня.
Наши помещения, кстати, для поднятия настроения совсем не предназначены. Даже если вы никогда не бывали на Харли-стрит, вам, скорее всего, представляются кожаные диваны, латунные лампы с темно-зелеными абажурами, кофейные столики тисового дерева со стопками журналов «Сельская жизнь» — в общем, картинка, которая предполагает, что если уж прощаться с жизнью, то делать это достойно и стильно. Наша приемная вовсе не такая. Наши кресла разномастные, лоснятся от жира там, где с кожей соприкасаются затылки и руки. Есть даже один кухонный стул, с красным пластиков