Слёзы, которые я так долго сдерживал, которые едва показались, когда я увидел Диану живой и невредимой, хлынули теперь потоком. Простой, добрый человек, который двадцать пять лет был моим товарищем, делил со мной опасности, защищал моих близких и не однажды спасал мою жизнь; которого словно освещало изнутри ровное, спокойное, неугасимое пламя, безжизненно лежал у моих ног.
Белбо был мёртв.
Конец первой части
Часть 2. Дорога
Глава 10
Так начался кошмар, который длился много дней. Убийства, грабежи и поджоги не прекращались ни днём, ни ночью.
Город горел. Долина между семью холмами была вся затянута дымом от множества поджогов и случайных пожаров. Отряды рабов и нанятых вольноотпущенников, грязных от сажи и копоти, метались от одного пожара к другому, пытаясь отстоять дома от огня. По ночам слышались крики, вопли о помощи и лязг оружия. По городу носились самые ужасные слухи: об убийствах, о надругательствах над женщинами; о мужчинах, подвешенных за ноги, забитых насмерть и оставленных висеть для устрашения; о детях, оставленных в горящих домах и сгоревших заживо…
На другой день после побоища на Форуме мы с Эко предприняли вынужденную вылазку — надо было похоронить Белбо. Путь наш лежал за городские стены, в некрополь. Двое моих домашних рабов тащили тележку с телом, мы следовали за ними, а по бокам шли телохранители Эко. Несколько раз нам встречались шайки грабителей, но они не обращали на нас никакого внимания — должно быть, слишком торопились грабить живых, чтобы отвлекаться на мёртвеца. Так что до рощи Либитины мы добрались благополучно.
Служители богини мёртвых работали в эти дни без устали. Белбо наскоро возложили на погребальный костёр вместе с ещё несколькими телами убитых, а потом сгребли то, что осталось, в общую яму. Таков был итог жизни добродушного здоровяка.
После долгих споров было решено, что Менения с детьми переберутся к нам. Оборонять один дом легче, чем два; а я был убеждён, что оборонять мой дом легче, чем дом Эко. Новый замок и засов мы поставили в тот же день и дверь укрепили. Правда, беспорядки на Палантине не прекращались, но и на Эсквелине дело обстояло немногим лучше; к тому же, оттуда было рукой подать до Субуры, где царил уже совершеннейший произвол. Вдобавок, мой дом уже подвергся разграблению, и у грабителей не было никаких причин заявляться туда снова. Вот почему Эко в конце концов согласился со мной и, оставив домашнюю прислугу охранять свой дом на Эсквилине, сам с женой, детьми и охранниками перебрался ко мне.
Как обычно бывает, ощущение опасности объединило всех. Обстановка не оставляла места для домашних раздоров. Бетесда, Диана и Менения работали с утра до вечера, приводя в порядок дом, выясняя, что нужно починить; составляя список вещей, которые надо будет купить взамен украденных или приведенных в негодность; а главное, заботясь, чтобы все в доме были сыты. Закупка продуктов была самым важным делом и самым трудным, так как большинство рынков в городе закрылись, а на тех двух-трёх, что продолжали работать, торговля шла лишь несколько часов в день, причём невозможно было узнать заранее, когда именно появятся торговцы с товаром. Словом, у всех в доме дел хватало. Даже семилетние Тит и Титания, дети Эко, изо всех сил помогали старшим и вообще вели себя не по годам разумно.
Теперь, когда в доме были телохранители, на душе у меня стало спокойнее; да и присутствие Эко придавало уверенности. Все же тягостное чувство не покидало меня. Разграбленный дом служил постоянным напоминанием о нашей уязвимости. Выходя в сад, я всякий раз натыкался взглядом на валяющуюся на земле расколотую статую Минервы; выходя в переднюю, всякий раз вспоминал, как, вбежав с улицы, споткнулся о мёртвого Белбо.
Со смертью Белбо в окружающем мире образовалась пустота. Несколько раз я привычно звал его прежде, чем успевал вспомнить, что его больше нет. Он был рядом изо дня в день столько лет, что я привык к нему, как к воздуху. О воздухе ведь не задумываешься — лишь ощутив его нехватку, понимаешь, насколько он нужен.
Дни проходили за днями, сменялись интеррексы, а выборов всё не было, и не было никакой надежды, что они состоятся. Да и какие могли быть выборы в таком хаосе? Всё сильнее звучали голоса, что Риму снова нужен диктатор. Иной раз при этом называли Цезаря; чаще же в диктаторы прочили Помпея, словно само звучание имени Великого обладало силой восстановить закон и порядок.
Сильнее всего томила неопределённость. Тщетно я ждал появления Тирона. Теперь я был бы рад, если бы Цицерон прислал за мной; рад был бы узнать, что он замышляет со своей кликой, что намерен предпринять среди охвативших город беспорядков. Но не было больше никаких приглашений и никаких тайных встреч с Милоном и Целием.
Когда же в моём доме всё-таки появился посланец, он был не от Цицерона.
Однажды холодным и ясным февральским утром я сидел один в своём кабинете. Эко отправился к себе домой, узнать, как обстоят дела. Женщины были заняты по хозяйству. Несмотря на холод, я распахнул ставни, чтобы проветрить комнату и впустить дневной свет. Гарь рассеялась, ощущался лишь слабый запах дыма. Должно быть, большинство пожаров либо догорели, либо были потушены.
Размышления мои прервало появление Давуса, доложившего о прибытии носилок, которые сопровождал отряд телохранителей.
— Носилки ждут перед дверью, — сообщил Давус. — А один раб хочет тебя видеть. Говорит, он с поручением.
— Носилки, говоришь?
— Да. И очень богатые.
— А занавески у них, часом, не в бело-красную полоску?
— Верно. — Давус удивлённо приподнял брови, до боли напомнив мне Белбо. Внешне Давус совершенно не походил на него — темноволосый, более смуглый, и куда красивее, чем Белбо был даже в молодости — но такой же высокий и широкоплечий и такой же добродушный и жизнерадостный. — По-моему, я эти носилки недавно видел.
— Возможно, перед домом Клодия в ту ночь, когда стало известно о его смерти.
— Да, пожалуй.
— Что ж, проводи этого раба сюда.
Вошедший был таким же, как и все рабы Клодии: молодым, хорошо сложенным, с безупречными чертами ухоженного лица и мускулистой шеей. Даже не скажи мне Давус о носилках перед домом, я сразу понял бы, кто прислал его: едва он вошёл, на меня пахнуло аралией и крокусовым маслом. Этот раб, должно быть, пользовался особой милостью своей госпожи, если так явно пах её любимыми благовониями. Да и держался он весьма самоуверенно: войдя, окинул кабинет оценивающим взглядом, словно явился сюда не исполнить поручение своей хозяйки, а купить дом.
— Так что же понадобилось от меня Клодии, молодой человек? — спросил я.
Он поглядел на меня с сомнением, словно желая сказать «вот уж не знаю», а потом улыбнулся.
— Она просит тебя сопровождать её в её носилках.
— Она думает, что я стану разъезжать по городу, когда на улицах такое творится?
— Если ты опасаешься за свою безопасность, тебе не о чём беспокоиться. Где ещё ты будешь защищён надёжнее? — И раб бросил выразительный взгляд на распахнутое окно, из которого была отлично видна валяющаяся на земле разбитая статуя Минервы. Взгляд этот красноречиво говорил: уж точно не здесь.
После короткого размышления я признал, что он, пожалуй, прав. Бесчинствуют на улицах клодиане, а они отлично знают носилки сестры своего обожаемого лидера и нападать уж точно не станут. К тому же у неё хорошая охрана — наверняка из лучших в Риме гладиаторов. Разве что мы нарвёмся по дороге на толпу сторонников Милона, у которых чешутся руки.
С другой стороны, учитывая обстановку — насилие на улицах, враждующие банды, развязавшие в Риме самую настоящую гражданскую войну, угрозу анархии — вряд ли было сейчас разумным становиться на сторону Клодии. Эко, наверняка воспротивился бы. Но Эко рядом не было, а я устал прятаться в своём доме, устал быть пассивным зрителем того, как город погружается в хаос. Раньше, когда Цицерон посвящал меня в свои планы, сознание, что я знаю больше, чем другие, давало мне ощущение контроля над происходящим — пусть даже это ощущение было обманчивым. Теперь же я чувствовал, что меня уносит течением, над которым я не властен. Неведение и беспомощность пугали сильнее, чем сознание реальной опасности, которую хотя бы знаешь. Встреча с Клодией сулила сведения для посвящённых, и устоять перед таким искушением я не мог.
Клодия тут ни при чём, твёрдо сказал я себе. И то, что ты будешь сидеть в её носилках совсем рядом, окутанный ароматом её благовоний, ощущая тепло её тела…
— Давус, передай госпоже, что меня вызвали по делу. Ненадолго. Если я всё же задержусь, то сообщу.
— Ты уходишь, господин?
— Да.
— Мне лучше пойти с тобой.
— Ты вряд ли понадобишься, — сказал раб Клодии, смерив Давуса пренебрежительным взглядом. Наверно, в сравнении с рыжеволосыми великанами Клодии Давус показался ему недомерком.
— Он прав, Давус, — сказал я. — Мне будет спокойнее, если ты останешься присматривать за домом.
Я последовал за рабом на улицу. Завидев меня, рыжеволосые телохранители у носилок выпрямились и застыли. При свете зимнего солнца красно-белые полосы занавесок слепили глаза. Ветра почти не было, в воздухе ощущалось лишь легчайшее дуновение; но драгоценная ткань была так тонка и невесома, что занавески чуть колыхались, отчего казалось, что полосы шевелятся, словно змеи. При моём приближении один из носильщиков быстро подставил к входу деревянный брусок, служивший ступенькой. Прежде чем я успел коснуться занавесок, они разошлись, и раздвинувшая их рабыня указала мне на сидение рядом со своей госпожой.
Мир перестал существовать для меня, когда я увидел глаза Клодии, её необыкновенные глаза. Катул в одной из своих любовных поэм писал, что они сияют, как изумруды; Цицерон, в одной из речей, едва не погубивших Клодию, сказал, что её глаза сверкают опасно, как два острия. Эти глаза могли соблазнить или привести в смятение. Сейчас они были полны слёз — совсем как в ту ночь в доме Клодия. Было легко поверить, что она не переставала плакать с того мига, как узнала о смерти брата.