Рабы принялись убирать со стола, а я тем временем обдумал услышанное. Семпрония рассказывала, что Антоний гнался за Клодием с мечом через всё Марсово поле. Но по словам Цицерона, Антоний принадлежал к числу друзей Клодия.
— Значит, — спросил я, выждав, пока рабы, принеся кувшины с вином и водой, оставят нас, — Клодий и Антоний были друзьями?
— Угу. Именно были, — подтвердил Целий, в силу возраста и благодаря обширным контактам лучше осведомлённый обо всех скандальных происшествия в радикальных политических кругах. — Пока между ними не случилось маленькое недоразумение из-за Фульвии.
— Как это?
— Да уж так. Антоний не учёл, что Фульвия — жена Клодия. Или же не предал этому значения. Решил, что доступ открыт и путь свободен. — Быстрым движением языка Целий слизнул каплю вина в уголке губ.
— То есть…
— О, сам Антоний, скорее всего, не придавал этому большого значения. Что для него маленькое приключение с Фульвией на фоне его первой любви Куриона, двух браков и бесчисленных девок? Так, мимолётная интрижка. Но Клодий был в ярости, когда узнал. Ему всегда не много надо было, чтобы выйти из себя; к тому же, они с Фульвией как раз недавно поженились. Шесть лет назад это было. Дружбе Клодия и Антония пришёл конец. А потом Антоний отправился в Грецию и Иудею, так что их разделяло море. А позднее — много очень высоких гор, когда Антоний вместе с Цезарем отправился в Галлию. Они больше никогда не встречались.
— А в прошлом году на Марсовом поле?
— Вот ты о чём? — Целий рассмеялся, откинув голову. — Ума не приложу, как я мог забыть? Помнишь, Цицерон, я тебе рассказывал. В прошлом году, в один из тех дней, когда выборы должны были состояться, и их в очередной раз перенесли. Антония и Клодия угораздило столкнуться нос к носу. Между ними произошла ссора, Антоний выхватил меч — неустрашимый покоритель галлов — и Клодий бросился бежать, вопя от страха. Ну, раз уж Клодий пустился наутёк, как заяц, Антоний повёл себя, как охотничий пёс — кинулся следом. Правда, лично я думаю, что ухвати он Клодия, то мигом обнаружил бы, что заяц превратился в хорька, и драпал бы в свою Галлию с покусанным носом, поджав хвост и скуля от боли.
— А из-за чего они в тот раз сцепились? Из-за Фульвии? Всё-таки шесть лет…
— Кто знает? — Целий пожал плечами. Антоний вспыльчив и злопамятен, да и Клодий был не лучше.
— А с чего вообще зашла речь об Антонии? — спросил Цицерон.
— Фульвия, наверно, была настроена на ностальгический лад, когда призвала к себе Гордиана, — предположил Целий. — Она что, рассказывала обо всех своих бывших любовниках?
— Нет, — отвечал я. — Ни она, ни Клодия.
Улыбка застыла на губах у Целия. Цицерон смотрел на своего ученика без малейшего сочувствия. Я поднялся с кушетки.
— Благодарю за трапезу, Марк Цицерон. Она была великолепна. Как раз для середины дня: не слишком лёгка и не слишком тяжела. Как и наша беседа. Теперь мне и моему сыну пора идти.
— А правда, с чего ты завёл речь об Антонии? — спросил Эко, когда мы шли к нашему дому.
— Это из-за Антония Фульвия обратилась ко мне. Он предложил ей помощь в том, чтобы привлечь Милона к суду и добиться обвинительного приговора. Фульвия хотела бы принять его помощь; но не уверена, может ли ему доверять. Она подозревает, что он каким-то образом замешан в убийстве её мужа. Или же это её мать Семпрония подозревает Антония, а Фульвия хочет доказать матери, что он тут ни причём.
— А она сказала тебе, что он её бывший любовник?
— Нет. И то, что так говорят Цицерон и Целий, вовсе не значит, что между нею и Антонием действительно что-то было.
— А про Марсово поле рассказала?
— Да.
Эко кивнул, а затем вдруг рассмеялся.
— А ловко ты выудил из них всё, что тебе нужно.
— Это не я выудил — это они меня на удочку поймали. И теперь убеждены, что за их крохи сведений об Антонии я обязан им до конца дней своих. Я уже сейчас думаю, а не сболтнул ли им лишнего.
— Ну, знаешь, ты тоже ведёшь себя с ними довольно вызывающе — просто оскорбляешь их прямо в лицо!
— А им нравится.
— Как это может нравиться?
— Странно, конечно; но бывают люди, которым это действительно нравится. Да и не оскорбляет их то, что я говорю — так, задевает, да и то слегка. Я подкалываю их, они подкалывают меня. Ничто из того, что я могу им сказать, их по-настоящему не заденет. Это не жало пчелы, а лишь укус комара — вызывает лёгкий зуд, а почесаться иной раз приятно. Мне не дано ранить словами так, как Цицерон. Случалось мне видеть, как он парой-тройкой острых слов просто оставлял от человека пустое место.
Разговаривая так, мы подошли к дому. Открыл нам Давус. По выражению его лица я сразу же понял, что что-то случилось. Но не успел он и рта раскрыть, как громовой голос произнёс.
— Наконец-то вернулся хозяин!
Я сразу же решил, что шагнувший из-за спины Давуса громадный детина — бывший легионер, а то и вовсе гладиатор, хотя его серая туника была богато расшита, а поверх неё накинут добротный зелёный плащ. Нос, явно сломанный в своё время — возможно, даже не один раз; громадные руки — его кулаки должны быть размером с голову младенца; уродливое, как у младенца, лицо и совершенно лысая голова. У него был вид человека, которого даже в трущобах Субуры не осмелятся задеть.
— К вам посетитель, — запоздало сказал Давус.
— Вижу. И кто прислал тебя… гражданин? — добавил я, заметив на его пальце железное кольцо, и решив про себя, что он, должно быть, чей-то вольноотпущенник.
— Великий, — коротко бросил он. Его голос напоминал шум гальки в быстром потоке.
— То есть…
— То есть Великий. Так я его называю, и так он хочет, чтобы его называли.
— Ясно. И что же Великий…
— Великий хочет, чтобы ты оказал ему честь быть его гостем при первой возможности.
— Сейчас?
— Если только ты не можешь отправиться к нему ещё раньше.
— Давус!
— Да, господин.
— Передай госпоже, что я снова ухожу по делу. Вернее всего, на этот раз я буду за городом.
— Мне пойти с тобой, господин?
Я вопросительно взглянул на великана, которого про себя прозвал Детское Лицо. Тот улыбнулся.
— У меня тут целая армия телохранителей.
— Где же они?
— Ждут возле Спуска. Я подумал, что незачем беспокоить твоих соседей, загромождая улицу.
— Ты осмотрительнее некоторых посетителей, что побывали у меня сегодня.
— Благодарю.
— Эко, ты со мной?
— Конечно, папа. — Эко, так же, как и я, никогда прежде не разговаривал с Великим.
— Идём, — кивнул я Детскому Лицу, внезапно почувствовав, что меня замутило, и прекрасно зная, что повар Цицерона в этом не виноват.
В третий раз за день я вышел из дому, вспоминая старую этрусскую пословицу.
Только это был уже не ливень, а потоп.
Глава 12
Закон запрещает командующему армией находиться в Риме. Помпей считался командующим, хотя армия его находилась в Испании, а сам он жил на своей вилле на холме Пинчио недалеко от Родниковых ворот[6], сочтя за лучшее поручить командование своим верным помощникам, дабы в это тревожное время не удаляться от Рима и следить за политическим кризисом. Всё же в Риме Помпей появиться не мог, поэтому Рим шёл к Помпею — как толпа клодиан в ночь после поджога курии; как Милон, тщетно пытавшийся заручиться его поддержкой; как мы с Эко в этот холодный февральский день.
Поджидавшие у начала Спуска телохранители сомкнулись вокруг нас черепахой. Мы спустились на Форум, пересекли его и вышли через Родниковые ворота. Формально Рим оканчивался за городскими стенами; на самом же деле застройка тянулась и за городской чертой. По мере того, как мы продвигались по Фламиниевой дороге, здания становились всё меньше и попадались всё реже, и довольно скоро мы оказались на открытом пространстве. Слева виднелись палатки для голосования; впереди справа — высокие ворота, охраняемые двумя стражниками, поспешившими открыть их при нашем приближении.
По вымощенной дорожке, петляющей между садовыми террасами, выглядевшими убого и неприветливо в это время года, мы двинулись вверх по склону. Тут и там сквозь голые ветви виднелись каменные и бронзовые скульптуры. Маленький пруд украшала скульптура лебедя — возможно, то был Юпитер, явившийся Леде. Другая скульптура изображала мальчика-раба — присев на низкую стену, он вытаскивал из ноги занозу. Выкрашен он был столь искусно, что я принял бы его за живого ребёнка, не будь он совершенно наг в этот холодный день. Чуть выше по склону в каменной нише я заметил статую Приапа, бога садов и полей, покровителя всего растущего; он сладострастно улыбался, а конец его стоящего, размером с него самого, фаллоса блестел, отполированный множеством прикосновений.
Наконец мы подошли к самой вилле и очутились перед двустворчатыми, окованными бронзой дверями, которые охраняли вооружённые гладиаторы. Здесь Детское Лицо велел нам ждать, а сам вошёл в дом.
Эко потянул меня за рукав. Я обернулся спросить, в чём дело, но понял всё без слов: от открывшегося вида захватывало дух. Дорожка, по которой мы поднялись, и сама Фламиниева дорога были скрыты за деревьями; но Марсово поле лежало перед нами, как на ладони. Некогда служившее местом военных учений, состязаний атлетов и народных собраний, оно уже на моей памяти было почти целиком застроено дешёвыми доходными домами и складами. Над всем возвышался грандиозный комплекс, построенный Помпеем два года назад, в его консульство: залы для собраний, галереи, сады и первый в Риме постоянный театр. А ещё дальше, словно локтевой сгиб гигантской руки — излучина Тибра, дальний берег которого с утопающими в садах виллами был почти полностью скрыт густым речным туманом. Там была и вилла Клодии, где, как говорят, юноши из высшего общества плавали нагими ради развлечения хозяйки. Пейзаж напоминал картину, выполненную в зимних тонах: ржаво-красном, серо-зелёном, ослепительно белом и ярко-голубом.