Впрочем, в этот ранний час рядом с пресловутой гробницей не было ничего подозрительного, не считая нескольких оборванцев, которые, закутавшись в какое-то тряпьё, спали вповалку у стены. Вокруг валялись кувшины и фляги из-под вина. Может, это и вправду были безобидные пьянчужки, дрыхнущие после попойки, но всё же я насторожился: именно притворяясь пьяными или спящими, разбойники чаще всего и усыпляют бдительность путников.
Помня об этом, я пустил коня рысью, торопясь миновать опасное место. Но чем дальше мы отъезжали, тем сильнее томило меня предчувствие, что мы вовсе не удаляемся от опасности, а приближаемся к ней. Когда я запросил у Помпея охрану для наших семей на время нашего отсутствия, он предложил дать охрану и нам. Я отказался. Его людей наверняка узнали бы. Какой же смысл посылать меня разузнать то, чего не расскажут людям Помпея, если любой сразу же поймёт, что меня прислал Помпей? И потом, рассудил я, на троих здоровых мужчин, верхом и с оружием, которые к тому же спокойно едут по своим делам и никого не трогают, нападут вряд ли.
Последнее, что сказала Бетесда, провожая меня — и я мог бы поклясться, что в глазах её стояли слёзы — было: «Гордиан, ты таки дурень». Я мог лишь надеяться, что она ошибается.
От гробницы Базилиуса до самой горы Альба Аппиева дорога тянется прямая, как стрела, по плоской, как стол, равнине. Местность открыта со всех сторон; виднеющиеся тут и там деревья и дома не заслоняют горизонта. В этот час вокруг царило полнейшее безлюдье: ни путников на дороге, ни рабов на полях — да и что делать на полях в такую пору; лишь кое-где вился над домом дымок от очага. Этот участок — один из самых безопасных на Аппиевой дороге, ибо открытая местность не оставляет ни малейшей возможности для засады.
Постепенно мои тяжёлые предчувствия рассеялись. Свежий воздух, запах земли, тишина и простор, встающее над низкой грядой холмов солнце наполнили меня ощущением небывалой лёгкости. Как хорошо вырваться на время из города со всем его безумием. Эко тоже немного приободрился. И лишь Давус по-прежнему выглядел удручённым.
— В чём дело, Давус? Ты неплохо держишься в седле.
— Да, господин, конь очень послушный. — Но говоря так, Давус покрепче сжал поводья, точно боялся, что конь, услышав его, начнёт брыкаться ему назло.
— Так что же?
— Ничего, господин. Только… — Он обеспокоено поглядел в одну сторону, потом в другую. Заметив его замешательство, я тоже огляделся. Что за угроза могла таиться среди покрытых пожухлой травой бугров мёрзлой земли?
— Во имя Юпитера, Давус! Что ты там видишь такого?
— Ничего, господин.
— Прекрати говорить «ничего»! Что-то же ты увидел!
— В том-то и дело, господин. Я ничего там не вижу. Совсем. Мы едем и едем, и я ничего не вижу.
— У тебя что-то с глазами?
— Нет, нет. Я отлично вижу. Только видеть как будто нечего.
Тут я сообразил, в чём дело, и не удержался от смеха. Недоумённо хмурясь, Эко подъехал поближе.
— В чём дело, папа?
— Наш Давус никогда не бывал за городом, — сказал я. — Верно, Давус?
— Да, господин.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать, господин.
— Давусу девятнадцать лет, Эко, и он в жизни не садился верхом и не покидал Рима.
Эко тихонько выругался и возвёл очи горе.
— Он недоволен мною, господин, — тихонько сказал Давус.
— Нет, нет. Он переживает за жену, в этом всё дело.
— Значит, ты мною недоволен.
— Да нет же. Забудь, что я над тобой смеялся. Не думай об этом. Сосредоточься на том, чтобы держаться в седле и следить за всей этой пустотой по дороге. Тебе понадобится всё твоё внимание.
Некоторое время мы ехали молча. Из лошадиных ноздрей при каждом выдохе поднимались струйки пара. Я с удовольствием вдохнул полной грудью холодный воздух. Как же здорово на время выбраться из Рима. Ни единого облачка на ярко-голубом небе; тишину нарушает лишь стук копыт наших коней; бурая земля подобна безмятежно дремлющему великану, по которому мы ползём, как мурашки…
— А он был хороший раб?
Голос Давуса вывел меня из задумчивости. Парень сидел нахмуренный, вперив взгляд в шею своего коня.
— Кто?
— Твой прежний телохранитель. Которого убили.
— Белбо. — Я вздохнул. — Его звали Белбо. Да, он был хороший раб. Хороший человек.
— Наверно, он был сильнее, чем я. И сообразительнее.
— Да нет, вряд ли.
— Но он наверняка умел ездить верхом. И не испугался бы поля, на котором ничего нет.
Я поглядел на молодого исполина, сидящего верхом с самым несчастным видом.
— Да ладно, не бери в голову, — сказал я, как можно мягче.
В конце концов, парень ни в чём не виноват. Ни в том, что Белбо больше нет; ни в том, что мы с Эко сваляли такого дурака.
Глава 14
— Ну что, Эко. Солнце уже высоко, утро выдалось что надо — холодное и ясное; на дороге, кроме нас, никого, да и вообще вокруг никого; и — слышишь?
— Ничего не слышу, папа.
— То-то и оно. Ни звука. Даже птица не чирикнет. Тишина и спокойствие. Я чувствую, как ко мне возвращается способность мыслить.
— Можно подумать, она тебя когда-то покидала, — рассмеялся Эко.
— Нет, Эко, я не шучу. Разве ты сам ничего не чувствуешь? Чем дальше мы отъезжаем от Рима, тем больше проясняется у меня в голове — буквально с каждым шагом наших лошадей. Как будто я долго находился во мгле — а теперь она, наконец, стала рассеиваться.
— Эта мгла была дымом от постоянных пожаров, папа.
— Видимая мгла — да. Но была ещё одна, невидимая глазу — мгла всеобщей паники, беспомощности, обмана. Она застилает Рим. Никто не может рассуждать здраво. Люди ведут себя, как безумные, мечутся, забиваются в норы, шарахаются от собственной тени. Словно в дурном сне, когда никак не можешь проснуться. Теперь я начинаю просыпаться. Разве ты сам ничего не чувствуешь?
Мой сын огляделся, вдохнул полной грудью и засмеялся.
— Да!
— Отлично. Может, вместе мы до чего-нибудь и додумаемся.
— Когда же мы приступим к расследованию?
— Сейчас и приступим. Для начала вернёмся на двадцать один день назад.
— Почему именно на двадцать один?
— Потому что ровно двадцать один день назад Клодий выехал из Рима. Я прикинул сегодня ночью.
— А Милон?
— Днём позже — в тот день, когда всё и произошло. Но до этого мы ещё дойдём. Давай начнём с Клодия и постараемся восстановить последовательность событий, используя всё, что мы знаем от Фульвии и Милона. — За всеми перипетиями вчерашнего дня я не успел пересказать Эко в деталях свой разговор с Фульвией. — Итак: около третьего часа дня Клодий выезжает из своего дома на Палатине. Мы-то с тобой выехали куда раньше, до рассвета, то есть до первого часа дня; но для такого человека, как Клодий, и третий час — это ни свет, ни заря.
— Почему? Он что, и вправду был такой развратник, как о нём говорит Цицерон?
— Нет, не поэтому. Просто для такой важной шишки, как Клодий, отъезд из города, пусть даже на день-другой, всегда связан с массой деталей, которые приходится утрясать в последний момент. По словам Фульвии, именно так и обстояло дело в то утро. Значит, в доме суматоха, Клодий отдаёт распоряжения, на скорую руку черкает записки, отсылает их с рабами и так далее. Наконец он выезжает. По дороге, ещё прежде, чем покинуть Палатин, он задерживается, чтобы навестить своего тяжело заболевшего друга, архитектора Кира[11].
— Где-то я слышал это имя. Мы и его будем расспрашивать?
— Нет, его расспросить не получится. Он умер в тот же день, вскоре после визита Клодия. Известный архитектор, был буквально нарасхват. Его услугами пользовались богатые, видные граждане, причём придерживающиеся самых разных убеждений; так что, похоже, Кир находился вне политики. Цицерон в своё время тоже был его заказчиком — когда вернувшись из изгнания, захотел отстроить себе новый дом взамен сожжённого. А Клодий обратился к нему, чтобы перестроить то архитектурное страшилище, что купил у Скавра. Насколько я понял, последние месяцы Кир большую часть времени проводил в доме Клодия, наблюдая за работами, и обедал с его семьёй.
— Выходит, Кир работал и на Цицерона, и на Клодия?
— Думаю, он был истинный художник — слишком талантлив, чтобы примкнуть к какому-то лагерю. Причём Цицерон и Клодий были не только его заказчиками — Кир прибегал к юридическим советам обоих. Он обратился и к тому, и к другому — разумеется, по отдельности — когда почувствовал себя больным и решил составить завещание. И обоих упомянул в этом своём завещании. Кстати, и Цицерон тоже заезжал к нему в тот день, после Клодия, и оставался с ним до самого конца.
— Архитектор с безукоризненным чувством симметрии, — заметил Эко. — Но насчёт «вне политики». Я вот сейчас подумал, каким идеальным осведомителем этот Кир мог быть для Цицерона. Обедает с Клодием — значит, слышит, что говорится у него за столом. Да к тому же, наблюдая за работами, свободно расхаживает по всему дому…
— Я тоже думал об этом. Даже если Кир не шпионил для Цицерона намеренно, в разговоре он вполне мог случайно упомянуть что-то, что услышал в доме Клодия; а наш Цицерон, к тому же, мастер вытягивать из собеседника нужную информацию. Но всё это лишь предположения. У нас нет никаких оснований считать покойного Кира осведомителем, будь то вольным или невольным. Архитектор Кир всего лишь причудливое связующее звено между Клодием и Цицероном; ещё одно доказательство, как тесен на самом деле на Рим. Я упомянул Кира лишь потому, что его имя ещё всплывёт потом; но сам он, скорее всего, не имеет ко всей этой истории никакого отношения.
— Усёк. — Эко лукаво глянул на меня. — Всё равно, папа: не нравится мне этот Кир. Надо будет держать его на примете, живого или мёртвого.
— Что значит присутствие духа!
— Это что-то новое. Никогда раньше я не замечал за тобой привычки каламбурить.
— Это и не каламбур. Продолжим. Клодий наносит последний визит к одру болящего Кира и выезжает на Аппиеву дорогу. Он направляется в Арицию, где у него какое-то дело. Это в пятнадцати милях от Рима — как раз день пути, если ехать верхом. Для тех, кто держит путь дальше на юг, Ариция — место первого ночлега; там есть несколько харчевен и постоялых дворов.