— Сплетничают по большей части о её распущенности. Когда её прежний муж, Гай Меммий, назначенный губернатором в какую-то провинцию, отправился к месту назначения, Фауста Корнелия предпочла остаться в Риме. По слухам, она вела себя столь неподобающе, что вернувшись, Меммий тут же с ней развёлся. Вскоре она вышла замуж за Милона.
— А дети у них с Милоном есть?
— Пока нет. Они женаты каких-то два года. Впрочем, насколько я слышал, она слишком увлечена частой сменой любовников, чтобы думать о продолжении рода.
— Бедняга Милон!
— Было б, кого жалеть. Полагаю, хозяйка харчевни права, и эти двое действительно сочетались браком исключительно из финансовых и политических соображений. В конце концов, она дочь Суллы; а это кое-что да значит — в особенности для «лучших людей», с которыми Милон связал жизнь.
— Я вот думаю, каково это — иметь такого отца?
— Вряд ли ты или я можем себе это представить. Она и её брат-близнец Фауст появились на свет, когда Сулла был уже в преклонных годах и, очевидно, преисполнен самодовольства — кто ещё стал бы давать ребёнку имя, означающее «счастливое знамение». И если эта Фауста — распущенная дрянь, тут есть немалая доля вины её папаши, который во всём ей потакал.
— Почему Милон женился на ней, понятно. Но ей-то какой был резон за него выходить?
— Похоже, возможностей у неё оставалось не так уж и много. Меммий с ней развёлся; репутация её была порядком подпорчена. И тут ей подвернулся Милон — восходящая звезда на политическом небосклоне; к тому же только что получивший немалое наследство от деда. Правда, Милон всё тут же и растратил, устраивая игры и зрелища, якобы для того, чтобы почтить дедушкину память; но это не столь важно. Ясно одно: Фауста Корнелия вышла за Милона не для того, чтобы предаваться с ним любви. Для этого у неё есть другие.
— А ты слышал, как Милон застал её с Саллюстием — через день после свадьбы! Его рабы отделали Саллюстия так, что на нём живого места не осталось, и отняли у него все деньги, что при нём были — видимо, в качестве возмещения за причинённый их господину моральный ущерб.
— Слышал; как не слышать. Любопытно, насколько решение Саллюстия принять сторону клодиан продиктовано политическими соображениями, а насколько — желанием отомстить Милону. Потом была ещё эта история о том, как Милон застал Фаусту в постели со своим старым другом Секстом Виллием и в ярости выволок его, вопящего от страха, из комнаты. Но Милон не знал, что в тот раз Фауста принимала двух любовников. Второй успел спрятаться в шкафу. Пока в передней Милон колотил Виллия, он снова забрался к Фаусте в постель, и они предались любовным утехам на славу!
— А она явно любит попадаться в самых пикантных ситуациях, — заметил Эко.
— А может, ей нравится, когда её любовников колотят почём зря.
Давус скривился. Наверно, он никогда раньше не слышал, чтобы так откровенно и бесстыдно перемывали косточки.
— И всё же Милона стоит пожалеть, — сказал Эко. — Он женился на Фаусте ради положения в обществе, а не получил ничего, кроме стыда. Её родной брат — и тот её высмеивает.
— Да, я тоже слышал. Когда Фауста ещё была замужем за Меммием, и Меммий был в провинции, она путалась с двумя любовниками одновременно. Один был мойщик шерсти, а второй носил прозвище Макула — из-за родимого пятна на щеке. И вот Фауст однажды заметил: не понимаю, почему, имея в своём распоряжении личного мойщика, моя сестра не может свести это Пятно!
Даже Давус рассмеялся.
— А вот и алтарь Юпитера, — заметил я, указывая на дубы, окаймлявшие лужайку. — Память не подвела тебя, Эко.
— Может, нам стоит остановиться и сделать что-нибудь благочестивое, дабы искупить наши фривольные речи.
Эко скептик до мозга костей и любит подначивать меня за ту толику религиозности, которую я умудрился сохранить.
— Молитва и небольшое пожертвование не повредят, сын мой. Пока что путешествие наше проходит благополучно, и удача сопутствует нам.
Едва мы спешились, как из-за алтаря появилась небритая личность в латаном-перелатаном плаще. Личность, от которой ощутимо несло вином, назвалась Феликсом, жрецом и хранителем алтаря, и изъявила готовность за весьма умеренную плату помолиться за нас Юпитеру. Эко возвёл глаза к небу, но я жестом велел ему развязать кошель. Вознесённая почтенным жрецом молитва оказалась весьма краткой, к тому же произнёс он её скороговоркой, так что я едва разобрал слова. Впрочем, я больше прислушивался к журчанию ручья, вглядываясь в тенистую глубь между деревьями. Странное дело; место это, расположенное буквально в нескольких шагах от в высшей степени прозаического участка Аппиевой дороги, оставалось укромным; более того, исполненным ощущения святости. Не зря же здесь находился алтарь. Я вообще заметил, что алтари и святилища всегда удивительным образом соответствуют месту, где находятся. По моему глубокому убеждению, не алтарь выбирает место, а наоборот. И эта лужайка вполне соответствовала своему алтарю, каков бы ни был его жрец. В самом воздухе чувствовалось что-то неуловимое и в то же время несомненное; какая-то особенность, которой нет названия и которую, тем не менее, ни с чем не спутаешь.
Короткая молитва подошла к концу, и мы собрались было снова двинуться в путь; но тут жрец тронул меня за руку.
— Вы приезжие? — У него было узкое, хитрое лицо и жёлтые зубы.
— Да, мы едем на юг.
— Знаете, что тут случилось?
— Думаю, много чего — за столько-то лет.
— Нет, я про Клодия с Милоном.
— О, вот ты о чём. Это что, было тут поблизости?
— Поблизости? Неужели вы не слышите, как шуршит листва, потревоженная лемурами мёртвых? Сражение закончилось вон там, в старой харчевне.
— Да, мы сейчас там обедали. Хозяйка рассказывала нам.
Феликс заметно приуныл, но тут же оживился.
— Но она же не показала вам, где начался бой. Хотите посмотреть?
— А оно того стоит?
— Стоит ли? Сами подумайте: когда вы вернётесь в Рим, сможете рассказывать всем друзьям за кружкой вина, что своими глазами видели место, где началось сражение между Милоном и Клодием!
— А с чего ты взял, что мы из Рима?
Феликс лишь поднял бровь, давая понять, что такой сельский житель, как он, римлянина отличит за милю.
— Так хотите посмотреть?
— А ты согласен быть нашим проводником?
— Почему бы нет? Я при алтаре уже двадцать лет и окрестности знаю, как свои пять пальцев, так что лучшего проводника вам не найти. Разумеется, я возьму с вас плату — небольшую, для поддержания алтаря…
— Ты как? — спросил я Эко.
Эко задумчиво потёр подбородок.
— Пожалуй, это и вправду интересно. Думаю, стоит взглянуть — тем более что спешить нам некуда.
— Это не займёт много времени, — поспешил уверить Феликс. — Мне ведь нельзя оставлять алтарь надолго.
Я сделал вид, что размышляю, а затем кивнул.
— Ладно.
Мы пустили коней шагом, стараясь ехать помедленнее, чтобы Феликс мог поспеть за нами. За Бовиллами начинался подъём. Слева от нас поросший деревьями склон уходил вверх, справа — вниз. Но выстроенная Аппием Клавдием дорога оставалась широкой, без единой неровности.
— Значит, в харчевне вы побывали, — сказал наш проводник. — А заметили, что двери и ставни там совсем новые? Видели бы вы, что там тогда было — всё переломано, сорвано, выбито. Как будто человеку выкололи глаза и выбили зубы. И убитые кругом валялись.
— А сам бой ты видел?
— Почти. Я услышал шум в той стороне и сразу же понял, что там дерутся. А потом увидел, как они пробежали — от алтаря виден кусок дороги. Клодий едва на ногах держался — его люди буквально тащили его под руки. Человек пять-шесть с ним было. А чуть позже по дороге протопали Эвдем и Бирра. Эти не торопились, вразвалку шли.
— Ты смог их узнать?
— А как же! Я всегда смотрю гладиаторские бои, когда есть возможность. Само собой, из религиозных соображений. Ведь изначально гладиаторские бои были частью погребального ритуала. Они до сих пор имеют ритуальное значение.
Я не счёл нужным спорить и вместо этого спросил.
— А Эвдем и Бирра были одни? Или там был ещё кто-то?
— Одни, как же! — фыркнул жрец. — Представляю, как Эвдем и Бирра вламываются в харчевню, расправляются с её защитниками — и всё это вдвоём! Легенда, да и только. Нет уж, там была целая армия.
— Так уж и армия?
— Ну, может это я преувеличил. Но людей было много.
— Много — это сколько? Десять человек? Двадцать?
— Пожалуй, больше.
— То есть противников было гораздо больше?
— Да уж.
— А что там творилось, ты видел?
— По правде сказать, сам не видел. Я остался у алтаря; ведь мой долг — охранять его.
— Ну, конечно.
— Но все знают, чем дело кончилось. Этот подонок Клодий был убит. Его людей тоже перебили и вышвырнули трупы на дорогу. И ещё погиб Марк, хозяин той харчевни.
— А Клодий был подонок?
Феликс бросил на меня быстрый взгляд и прищёлкнул языком.
— Я никого не хочу обидеть, гражданин. Ты был его сторонником?
— Нет. Просто та женщина в харчевне говорила о Клодии совсем по-другому. Мне, в общем-то, всё равно.
— Если тебе всё равно, я буду называть Клодия подонком.
— Ты сторонник Милона?
Феликс поднял бровь.
— Я жрец великого Юпитера, и мои помыслы выше ничтожных политических распрей. Но если человек совершает святотатство, гнев богов падёт на него рано или поздно.
— Это ты о том, как Клодий в день празднеств в честь Доброй богини переоделся женщиной и пробрался в дом Цезаря, где в тот год проводилось празднество, чтобы предаться любви с его женой? — Это и впрямь было одно из самых скандальных деяний покойного.
— Вопиющее святотатство, за которое Клодия следовало побить камнями, — отвечал жрец. — Но он сумел выкрутиться, подкупив судей.
— Да уж; человеческое правосудие несовершенно, — кивнул Эко; но от меня не ускользнул насмешливый блеск в его глазах. — Да и правосудие богов, видимо, тоже. Ещё мальчишкой я слышал много раз, что любой мужчина, дерзнувший нарушить запрет и оскорбить своим присутствием Добрую Богиню, будет тут же лишён дара зрения, слуха и речи. Но Клодий почему-то выбрался из дома Цезаря не менее зрячим, слышащим и речистым, чем был, когда пробирался туда. Почему же Добрая Богиня пощадила его? Неужели её обманули женское одеяние и грим? Или же она была очарована Клодием точно так же, как Цезарева жена?