— А ты явно неплохо осведомлён о том, что тут случилось, — заметила Фелиция, не дождавшись ответа на свой вопрос. Она хитро смотрела на меня — насколько хитрым можно назвать ясный взгляд при безмятежной улыбке.
— А ты явно не мне первому рассказываешь, что тут случилось, — отвечал я.
— На Аппиевой дороге народу достаточно даже в это смутное время. Люди всегда любопытны.
— Ты что же это, рассказываешь свою историю всем, кто тут проезжает?
— Всем, кто не скупится пожертвовать на святилище. Сама я никогда не была скупой на услуги — ни при прежнем своём занятии, ни при теперешнем.
Я лишь покачал головой. Хоть в этой женщине не было ничего, что заслуживало бы уважения или восхищения, в ней не было и ничего такого, за что её стоило бы презирать или желать ей смерти. При мысли же о том, какой опасности она из глупой жадности, ради нескольких лишних монет подвергла себя, я почувствовал, как кровь стынет у меня в жилах.
— Фелиция, ты хоть представляешь, во что впуталась? Я вообще удивлён, что вы с братом до сих пор живы.
Безмятежная улыбка дрогнула, взгляд утратил лучезарность.
— Ты это о чём?
— Да ты хоть понимаешь, чему стала свидетельницей? Или по-твоему, это ещё одна местная достопримечательность, на которой можно заработать? Пока ты тут за скромное вознаграждение рассказываешь свою занимательную историю всем и каждому, в Риме один очень сильный, очень влиятельный и очень жестокий человек отчаянно борется свою жизнь. Милон утверждает, что Клодий устроил ему засаду.
Фелиция передёрнула плечами.
— А какое мне дело, что говорит Милон? Я лишь рассказала тебе то, что видела собственными глазами.
— И что погубит Милона, если станет известно на суде. Ему тогда прямая дорога в изгнание. Да ещё сильно подорвёт влияние тех, кто его поддерживает — а это всё больше люди знатные и влиятельные, у которых повсюду осведомители и наёмные убийцы; и среди их рабов полно лихих ребят вроде Эвдема и Бирры. Возможно, осведомители Милона уже побывали тут, и лишь милость богов обратила их взгляды в другую сторону. А может, ты и с ними побеседовала так же, как и со мной, и они уже знают, что ты видела и что рассказываешь любому, кто пожелает тебя выслушать? Никудышные же они шпионы, если ты до сих пор жива. Или это к твоему лемуру я сейчас обращаюсь?
Выражение её лица изменилось. Губы сжались в тонкую линию, глаза сузились. Стараясь не подать виду, она выпрямилась и произнесла, тщетно пытаясь придать голосу прежнюю уверенность.
— Я служу Доброй Богине…
— Да неужели ты веришь, что их это остановит? Неужели думаешь, что жреческий сан защитит тебя или твоего брата?
— И ты уверен…
— Что ваши жизни очень скоро окажутся на волоске. Если уже не оказались.
Теперь до неё дошло. Улыбка пропала окончательно, и впервые за всё время разговора её взгляд сфокусировался на мне.
— Кто ты?
— Человек, который хочет знать правду. И не хочет, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое.
Несколько мгновений она молча смотрела на меня.
— И что бы ты мне посоветовал?
— По меньшей мере, перестань рассказывать всем и каждому о том, что видела. И брату своему скажи, чтобы помалкивал. А лучше всего, последуйте примеру птиц.
— То есть?
— Отправляйтесь на юг до конца зимы. — Как вдова хозяина харчевни, подумал я. Возможно, не только скоробь, но и благоразумие повлекли её в Регий. — А если не хотите, можете отправиться в Рим, искать защиты у вдовы Клодия Фульвии. Она, по всей вероятности, потребует ответной услуги; особенно, если дойдёт до суда. Тогда может получиться, что вы окажетесь на проигравшей стороне. Но в любом случае здесь вам оставаться нельзя.
— Но что же станет со святилищем? И на что мне жить?
— Думаю, у тебя найдутся средства прокормить себя.
— Я подумаю над этим. — Мимолётная улыбка тронула её губы. — А пока что последую твоему совету и умолкаю. — И так же беззастенчиво, как до этого её брат, она протянула руку ладонью кверху. Эко поджал губы. Я взял у него кошель, отыскал монету покрупнее и положил на ладонь Фелиции.
— О! — При виде монеты глаза её вновь расширились. — Ты и на деньги щедр не меньше, чем на советы.
— Пусть у тебя будет в отъезде, чем заплатить за кров и хлеб.
— Хорошо. Но за такое вознаграждение ты слишком мало от меня услышал. Хочешь узнать ещё кое-что? Кое-что такое, что я не рассказываю каждому путнику? — Заметив выражение моего лица, она рассмеялась. — О, мне нравится, когда у мужчины делается такое лицо. Когда на лице написаны жадный интерес, внимание. Ладно, слушай. По дороге сюда вы проезжали Обитель весталок — недалеко за Бовиллами, верно?
— Да. Твой брат указал нам.
— Но туда вы не заезжали?
— Нет.
— Раз уж тебе так важно знать правду, стоит поговорить с их старшей. Спроси её о той посетительнице, что явилась к ним после битвы. И о даре, что был предложен и отвергнут.
— А ты не можешь мне сказать?
— Я не вмешиваюсь в дела жриц Весты, а они не вмешиваются в мои. Спроси старшую жрицу, если сумеешь убедить её снизойти до разговора с тобой. Только не говори, что это я тебя надоумила. Ответит она тебе или нет — это уже её дело. Теперь ты узнал достаточно за свои деньги. Мы в расчёте. — И, повернувшись, она направилась к святилищу.
— Фелиция?
— Да? — обернулась она.
— Ещё только один вопрос. Я хотел спросить твоего брата, но забыл. Имя Марк Антоний тебе что-нибудь говорит?
Она отрицательно покачала головой и опять отвернулась, но я снова окликнул её.
— Фелиция!
— Да?
— Пусть хранит тебя Добрая Богиня.
Глава 18
Расставшись с Фелицией, мы повернули назад. Просёлок, ведущий к новому дому весталок, отходил от Аппиевой дороги примерно на полпути от святилища Доброй Богини к алтарю Юпитера и был проложен в лесу совсем недавно, о чём красноречиво свидетельствовали поваленные деревья и свеженасыпанные кучи земли. Узкая извилистая дорога привела нас прямиком к главному входу. Дом тоже был совсем новый; время и непогода ещё не успели оставить следов на его каменных стенах. Он хоть и не шёл ни в какое сравнение с Домом весталок в Риме, но вовсе не производил впечатления убогого. Многие обитатели Палатина гордились бы таким жилищем.
Бытует мнение, что ни один мужчина не имеет права входить в жилище жриц Весты; но это не что иное, как широко распространённое заблуждение. Мне самому однажды довелось побывать в святая святых римского Дома весталок — в их кельях. Это случилось двадцать лет назад, ко мне тогда обратились с просьбой расследовать неслыханное происшествие, повлёкшее за собой судебный процесс над Катилиной и Крассом по обвинению в сожительстве с некоторыми из жриц. Наказание тому, кто посмел осквернить чистоту жрицы Весты — смертная казнь. Но кара самой весталке, нарушившей обет девственности, ещё ужаснее — её хоронят заживо.
Дело, которое мне довелось расследовать, было в высшей степени необычайным. Кстати сказать, и там не обошлось без Клодия. То была одна из его ранних эскапад. В конце концов, общественное мнение пришло к единому выводу, что Клодий попросту оклеветал Катилину и Красса ради каких-то одному ему ведомых целей. Негодование против него было настолько сильным, что на некоторое время ему пришлось уйти в тень. На заре карьеры Клодий имел обыкновение развязывать кампании против влиятельных людей и солидных ведомств; и бывало, что собственные затеи выходили ему боком.
Я не ждал, что на этот раз меня допустят в кельи жриц; но если правила в обители весталок на горе Альба такие же, как у их сестёр в Риме, то в дневное время мужчины должны допускаться в переднюю и в одно-два общих помещения. В конце концов, весталки не затворницы, не смеющие дышать одним воздухом с мужчиной. Приходится же им общаться со жрецами, надзирающими за тем, как они отправляют службу; да и с поставщиками припасов тоже.
Всё же отворившая нам двери дряхлая рабыня с морщинистым лицом воззрилась на нас с Эко так, словно в жизни своей не видела мужчины. Потом я сообразил, что она просто подслеповата от старости. Прожитые годы, видимо, сказались и на её слухе: несколько раз, всё повышая голос, я повторял, что мне необходимо видеть старшую жрицу, а она всё не могла взять в толк, что мне нужно. На шум вышла полная женщина; она тихонько тронула рабыню сзади за плечо и велела ей отойти.
Женщина была одета в простой белый шерстяной плащ, какие обычно носят весталки. Волосы, по обычаю, были коротко острижены; на голове шерстяная повязка, скреплённая спереди металлической застёжкой. Круглое, с правильными чертами лицо явно не знало косметики, но сохраняло ровный оттенок, характерный для женщин, которые большую часть жизни проводят в помещении и которым не приходится трудиться. На вид ей было под семьдесят; видимо, прослужив в храме положенные тридцать лет, она не пожелала покинуть его и, по примеру многих своих сестёр, решила остаться среди весталок до конца дней своих.
— Наша рабыня немного глуховата, — сказала она.
— Я так и подумал. Вот только тебя она расслышала без труда, хотя и стояла к тебе спиной.
— О, ей трудно слышать лишь низкие, мужские голоса. Женские голоса она слышит довольно хорошо, так что нам её глухота не мешает. Но ты сказал, что хочешь видеть старшую жрицу. Какое у тебя к ней дело?
— Это дело довольно деликатное. Я предпочёл бы изложить его старшей жрице.
— Одного утверждения недостаточно, чтобы быть принятым старшей жрицей. — Её усмешка совершенно не вязалась с добродушным выражением круглого лица. — Прежде всего, кто ты и откуда?
— Меня зовут Гордиан, а это мой сын Эко. Ещё с нами раб; он остался во дворе, присматривает за лошадьми. Мы прибыли из Рима.
— И что же привело вас сюда?
— Я всё же предпочёл бы говорить об этом…
— Ты должен понять, Гордиан из Рима, что в последнее время здесь творилось беззаконие. Средь бела дня в нескольких шагах от нашего порога бандиты учинили самую настоящую резню. Кроме того, ими был убит владелец местной харчевни, у которого остались жена и маленький ребёнок. Наши же беды начались намного раньше. Изгнанные из своего дома, вынужденные беспомощно смотреть, как оскверняют и уничтожают священную рощу… Но я не стану докучать тебе рассказами о