Выслушав мои рассуждения, Эко задумался.
— Сколько дней в интеркалярии в этом году?
— Вроде двадцать семь.
— Странно. — Эко с сомнением покачал головой. — Я думал, в интеркалярии всегда столько же дней, сколько в феврале.
— Нет.
— Но…
— В любом случае. В этом году в феврале было только двадцать четыре дня.
— Не двадцать восемь?
— Нет. В этом году в январе было, как всегда, двадцать девять дней, в феврале двадцать четыре, в интеркалярии двадцать семь, а в марте, как всегда, будет тридцать один. Да ведь списки месяцев с числом дней в них вывешивались на Форуме каждый день с начала года. Неужели ты ни разу их не видел?
— Я никогда не обращал внимания на такие пустяки. У меня и так голова забита.
— Но откуда же ты тогда знаешь, в какие дни бывают заседания сената, и на когда выпадают праздники, и когда открыты банки?
— Да очень просто. Спрашиваю Менению. Женщины всегда знают такие вещи. У них, должно быть, от природы чувство времени. Они всегда могут сказать, на каких рынках завтра будет торговля, а на каких нет; когда надо купить больше продуктов, потому что завтра праздник, и торговцы не приедут; ну, и всякое такое в том же духе.
— Значит, когда тебе нужно узнать, какое сегодня число, ты спрашиваешь у Менении?
— Ну, да.
— Даже когда пишешь важное письмо и хочешь узнать, какой сегодня день месяца?
— Да.
— И она всегда знает?
— Всегда. А разве Бетесда не знает, какой нынче день?
— Вообще-то я обычно у неё не спрашиваю.
— А ты спроси. В следующий раз, когда тебе нужно будет узнать дату, просто спроси у Бетесды и увидишь.
— Только и всего — спросить жену? Подумать только, сколько же времени я потратил впустую, следя за объявлениями на Форуме и ломая голову над подсчётами…
Мы оба засмеялись.
— Значит, — продолжал я, — если сегодня и вправду сорок первый день…
— А вот чего я не понимаю, — перебил Эко. — Как жрецы определяют, сколько дней должно быть в этом году в интеркалярии? И зачем каждый раз менять количество дней в феврале?
— Определяют по движению звёзд, фазам луны, продолжительности каждого времени года и так далее. Каждый следующий год всегда хоть чем-то, да отличается от предыдущего. Один цикл длиннее, другой короче, поэтому раз в два года приходится добавлять дополнительный месяц.
— Загвоздка в том, что не каждый раз. Иногда не добавляют.
— Бывают календари и похуже. У других народов…
— У других народов и цари есть.
— Вот уж чего в Риме больше не будет, так это царя.
— Как знать, как знать.
— Будет тебе. Наш календарь самый совершенный из всех, что есть. В нём хотя бы двенадцать месяцев.
— Не всегда. Иногда тринадцать. Как в этом году, например.
— И в каждом месяце тридцать один или двадцать девять дней.
— Кроме февраля; в нём двадцать восемь. А в этом году вообще почему-то только двадцать четыре. Ты сам сейчас сказал.
— В конце концов, дело того стоит, раз календарь более-менее соответствует смене времён года.
— Хорошее соответствие. С таким соответствием у нас праздник жатвы иной раз выпадает на зиму.
— Что правда, то правда. Я тебе больше скажу: чем дальше, тем всё запутаннее. Но думаю, без урезания февраля и введения интеркалярия было бы ещё хуже.
— Говорю тебе, в том-то и загвоздка. Жрецы почему-то объявляют о високосном месяце в самый последний момент. По идее, они за год вперёд должны знать, что в следующем году понадобится дополнительный месяц.
— Получается, что не знают.
— Говори что хочешь, папа; но по моему мнению римский календарь нуждается в серьёзном исправлении.
— Забавно, что ты это сейчас сказал. В последнем письме, которое я получил от твоего брата. Метон пишет, что Цезарь такого же мнения. Это один из его проектов — пусть не самый значительный, но Цезарь с ним носится. На досуге, в промежутках между уничтожением непокорных галлов и диктовкой мемуаров на марше, командующий любит поговорить о мерах по улучшению римского календаря.
— Изменить римский календарь? Для этого понадобится царь, никак не меньше.
Он, конечно, шутил; но мне стало не по себе.
— Никогда не говори так, Эко. Даже в шутку не говори.
— Извини, папа. Я не хотел.
— Как бы то ни было, если Цезарю удастся привести календарь в порядок, мы с тобой, по крайней мере, сможем сами определять, какой сегодня день.
— Не спрашивая своих жён?
— Самостоятельно. Итак, если прошло…
Знакомый скрип двери, донёсшийся сверху, заставил меня затаить дыхание. Сидя на земле, я испустил тихий стон и скорчился, опустив голову и обхватив живот руками.
За скрипом двери последовал скрип открываемой решётки. Вниз скользнула верёвка с привязанной корзиной, от которой пахло хлебом. Эко отвязал её и привязал пустую корзину, оставшуюся со вчерашнего дня.
Я снова издал сдавленный стон, делая вид, будто сдерживаюсь изо всех сил. Гражданину не подобает показывать слабость рабу своего врага.
— Что это с ним? — донёсся голос сверху.
— Тебе-то что? — угрюмо спросил Эко.
Я сидел с опущенной головой, хотя мне и очень хотелось взглянуть наверх, чтобы увидеть, какое лицо сделалось у человека наверху. Впрочем, скудный свет, проникающий сквозь прорехи в крыше, и не позволял толком разглядеть лица наших тюремщиков. Только неясные силуэты.
— Может, выльешь ведро? — попросил Эко.
— Я же только вчера выливал.
— Что тебе стоит?
— Ладно, — буркнул сторож и снова спустил верёвку. — Привязывай.
Эко привязал ведро. Медленно, осторожно человек сторож поднял его, отвязал и шагнул к выходу. Я слышал, как он пробормотал.
— Это ещё что?
Затем наступила пауза. Я представил, как стиснув зубы и зажав нос, он с отвращением всматривается в содержимое ведра. Стало светлее — это наш сторож распахнул дверь. До нас донеслись отдалённый голоса — человек переговаривался со своим товарищем. Потом раздался звук выплеснутой из ведра жидкости.
Чуть погодя сторож вернулся и спустил нам на верёвке пустое ведро.
— С ним всё в порядке? — спросил он Эко, кивая на меня.
Я снова застонал.
— Уйди, — мрачно сказал Эко.
Звук удаляющихся шагов. Стук захлопнувшейся двери. Выждав немного на всякий случай, я тихонько спросил у Эко.
— Как по-твоему, они клюнули?
— Думаю, да. Во всяком случае, я бы клюнул.
Мы оба поглядели на едва заметный холмик, скрывавший тело крысы, которую Эко убил нынче под утро. Её-то кровь мы и добавили в ведро, служившее нам отхожим местом.
— Думаешь, нам удастся поймать ещё одну? — спросил я.
— Даже средь бела дня, — уверил меня Эко.
Глава 23
Я открыл глаза.
Ночь. Ни зги не видно. Темно, холодно, сыро и затхло. Где я?
Ах, да. В яме. В яме, где мы с Эко находимся уже сорок с чем-то дней. Где один день похож на другой. Где ничто никогда не меняется. Вернее, не менялось — до сих пор.
Что-то не так. Здесь кто-то есть. Кто-то ещё, кроме нас с Эко. Я чувствовал его присутствие — или их присутствие? Оно-то и разбудило меня. Может, то был звук; может, чьё-то дыхание, ветерок от движения, чужой запах…
Точно, запах. Запах чеснока, примешавшийся к ставшей уже привычной ночной сырости, запаху земли и вони от отхожего ведра. Застарелый, въевшийся намертво. Дыхание было насыщено им; он исходил из пор кожи.
Меня бросило в жар. Кто ест чеснок? Гладиаторы. Считается, что чеснок придаёт им силу. Ага, такую, что одно их дыхание сбивает противника с ног. Старая расхожая хохма.
По лбу заструился пот. Я отёр его рукавом туники — грязной, засаленной, вонючей туники, которую носил уже сорок с лишним дней. Теперь я отчётливо слышал чужое дыхание — громкое; громче даже, чем стук моего сердца. Кто здесь? И как они сумели спуститься в яму неслышно? Между прутьями решётки человеку ни за что не пролезть. Нас с Эко спустили сюда через люк, который потом больше не открывали. Его крышку удерживает тяжёлая цепь; она непременно загремела бы и разбудила бы нас. Да и заржавленные петли обязательно бы заскрипели. Так как же они сюда пробрались?
И тут я понял, как. Где-то глубине полыхнуло, и я увидел расщелину в стене — сама земля разверзлась, чтобы впустить в яму наших незваных гостей. В красноватом свете, пробивающемся из расщелины, маячили два силуэта, громадных и громоздких, делающихся всё больше по мере того, как они приближались. Они, должно быть, явились сюда из самого подземного царства Плутона…
Эко беспокойно зашевелился и поднял голову.
— Папа? Что…
Я торопливо коснулся его губ, призывая к молчанию. Слишком поздно. Те двое нас уже заметили. Свет из расщелины залил всю яму, осветил окровавленные мечи в их руках и их отвратительные, уродливые лица. Как могут выглядеть те, кто убивал десятками, сотнями, без колебаний и жалости, кто упивался собственной жестокостью, кто наслаждался тем, что лишал других жизни? Только как Евдам и Биррия. Конечно же, это они. Вот они стоят перед нами, смотрят с дурацкими улыбками, делающими их почти смешными. Какая злая шутка богов, если две эти мерзкие рожи будут последним, что мне суждено увидеть в этом мире…
Или же…
Нет, не смей даже думать об этом! Но почему? Пока ты жив, есть надежда. Цепляйся за неё до самого последнего мига, не упускай, вцепись намертво. Боги более пятидесяти лет развлекались, наблюдая за мелкими перипетиями твоей жизни — так почему бы им лишать себя развлечения именно сейчас? Подумай, Гордиан: разве может смертный знать, кто ему друзья и кто враги? Возможно — возможно — Евдам и Биррия явились сюда не убить вас, а спасти? Да, спасти — освободить из этой ненавистной ямы?
Гордиан! Пусть ты безоружен, но у тебя осталась твоя гордость. Встань. Выпрямись во весь рост, не смей сгибаться. Стой твёрдо, помни: ты свободнорождённый римский гражданин, а они лишь чьи-то рабы. Едва заметный кивок — в знак того, что ты их заметил. На мечи не смотри. Гляди им прямо в глаза. Не вздумай показать, что ты напуган. Не важно, что они выше тебя на целую голову — смотри на них сверху вниз. Не важно, что их провонявшее чесноком дыхание забивает тебе дух — не отворачивайся. Не важно, что блеск их мечей заставляет тебя холодеть от страха — не дрогни ни единым мускулом. Что же ты дрожишь, как осенний лист, Гордиан?