Что чувствуешь, когда тебе отрубают голову?
— Папа! Проснись же!
Я открыл глаза.
В яму пробивается утренний свет. Эко, склонившись надо мной, осторожно трясёт меня за плечо.
— Эко? Что случилось?
— Похоже, тебе приснилось что-то нехорошее. Ты всё время ворочался и стонал, потом как будто успокоился, а потом опять застонал, да так страшно, что я решил тебя разбудить.
— Да, приснилось опять.
— Снова Евдам и Биррия?
— Да. — Я сглотнул и почувствовал, что во рту совсем пересохло. — А вода у нас осталась?
— Немного. Вот. — Он зачерпнул ладонью из ведра и поднёс к моим губам.
Я сделал жадный глоток.
— Иногда мне даже жаль, что это только сон. Пусть бы сюда уже и правда кто-то явился и всё бы уже кончилось, так или этак.
— Не говори так, папа. Встань, разомнись немного — и тебе сразу станет лучше.
Так начался очередной день нашего плена — сорок второй согласно подсчётам Эко; пятые день месяца марта, девятый день до мартовских ид года, когда в республике не было консулов.
— Как ты думаешь, папа, что сейчас делается в Риме? — грустно спросил Эко.
Я прочистил горло.
— Как знать? На Альбе болтали разное. Некоторые слухи были более-менее правдоподобны; некоторые — совершенно невероятны. Я, к примеру, в жизни не поверю, чтобы Милон покончил с собой. Он для этого слишком упрям. Может, он и угодил в ловушку, из которой ему не выбраться, как и его кротонскому тёзке; но Милон не сдастся. Он будет сражаться до последнего, отбиваясь и изворачиваясь. А в остальном — кто знает? За время, что мы здесь торчим, могло случиться всё что угодно; сорок два дня — это целая вечность!
— Тому богу евреев хватило, чтобы потопить мир, — угрюмо заметил Эко.
— А людям вполне могло хватить, чтобы потопить республику в крови. Но я, пожалуй, поставил бы на порядок против хаоса — во всяком случае, сейчас. Помпей намеревался добиваться разрешения сената на введение в город армии для подавления беспорядков, и я готов спорить, что он своего добился. А армия во главе с Помпеем — это силища, с которой не шутят.
Но Эко был настроен скептически.
— Против варваров в чистом поле — да, пожалуй. Но не против городского сброда, швыряющего камни в узких переулках.
— Я как-то плохо представляю себе, чтобы у сброда хватило духу схватиться с солдатами Помпея.
— Солдаты не могут быть повсюду одновременно. В отличие от беспорядков и поджогов.
— Да, верно. Беспорядки могут продолжаться и при армии Помпея, но лишь незначительные. Во всяком случае, на Форуме будет порядок.
— Настолько, чтобы можно было наконец провести выборы?
Я покачал головой.
— Пока не разберутся с убийством Клодия, о выборах и речи быть не может. Только представь, что выборы состоялись, и Милон победил. В принципе, такое возможно — сторонников у него по-прежнему хватает. Но тогда непременно вспыхнут беспорядки, и может дойти до того, что клодиане в открытую схватятся с армией Помпея. А это уже гражданская война. Сенат на такое не пойдёт.
— Но кто же будет управлять республикой? Как ты думаешь, сенат может провозгласить Помпея диктатором?
— Ни в коем случае. Есть ведь ещё и Цезарь, и у него тоже армия. Если Помпея провозгласят диктатором, Цезарь наверняка пойдёт со своим войском на Рим. Ничего другого ему просто не останется. — При мысли о том, что Метон, мой сын, окажется вовлечён в пучину гражданской войны, у меня холод пошёл по коже.
— Цезарь никогда не пойдёт на Рим.
— Звучит дико, что и говорить; но кто пару месяцев назад мог представить себе, что курию сожгут средь бела дня?
Обо всём этом мы говорили уже много раз. Случалось, что рассуждал здраво Эко; а сомневался во всём я. Не гадать, что происходит в Риме, мы не могли; точно так же, как не могли этого знать.
— Вообще-то я говорил о другом, — помолчав, сказал Эко.
— А о чём?
— Когда я спросил, что, по-твоему, сейчас делается в Риме, я имел в виду не беспорядки и не выборы. Я спрашивал…
— Я знаю, о чём ты прашивал. Я с самого начала понял по голосу.
— Тогда почему ты заговорил о политике и выборах? Неужели тебе не хочется поговорить, как там наши?
— Когда я о них думаю, иногда мне становится легче. А иногда — наоборот, страшно за них. Так, что внутри всё холодеет.
— Понимаю. Я тоже за них боюсь.
— Столько времени от нас никаких вестей. Они, должно быть, думают, что нас уже нет в живых. Только представить, что Бетесда… — В горле и у меня встал ком.
— Я понимаю, — отозвался Эко. У меня самого сердце разрывается, когда я думаю, что Менения плачет. Вообще, когда женщины оплакивают… Вспомни Фульвию и Клодию в ту ночь, когда мы видели тело Клодия. Он ведь был подонок ещё тот, верно?
Я пожал плечами.
— Для кого как. Тех, кто были ему врагами, он не жалел, это уж точно. И погубил на своём веку многих. Но многим он дал надежду и права, которых у них прежде не было. Не говоря уж о верном куске хлеба. Для них он герой и благодетель.
— И при всём при том, он был жаден до денег и власти. Вспомнить только его дом на Палатине и виллу на Альбе.
— Что верно, то верно.
— И всё же его сестра оплакивала его. И Фульвия — в доме она не подавала виду; но потом, перед толпой, завопила в голос. Тогда я подумал, что она работает на публику. А теперь думаю, что это и правда был взрыв горя. Я представляю, как Менения и Бетесда оплакивают нас, не зная, что с ними теперь будет; вспоминаю Клодию и Фульвию, потерявших мужа и брата — и на душе у меня делается тяжело. — Он поднял глаза к решётке, сквозь которую пробивался утренний свет. — Но мы опять говорим о другом. О том, как они переживают за нас. А главное не это.
— Ты думаешь, что с ними что-то могло случиться.
— Да.
Я вздохнул.
— Это опять же зависит от Помпея. Он обещал, что его люди будут охранять их, пока мы в отъезде. А Помпей человек слова.
— Но прошло уже много времени, а о нас ни слуху, ни духу. Он, наверно, думает, что нас убили.
— Наверно. Если он вообще о нас вспоминает.
— И потом, может быть, ему не удалось подавить беспорядки. Что, если его убили? Или началась гражданская война с Цезарем, и Помпей отправился в Испанию, к своему войску?
— Мы не знаем. Мы не знаем, мы не можем знать… — Я опустил голову и закрыл лицо руками.
Вовремя. Скрипнула дверь, послышались шаги. Я не поднимал головы, но чувствовал по запаху, что нам спускают корзину со свежим хлебом. Затем Эко, как всегда, привязал к верёвке пустую со вчерашнего дня корзину, и её подняли, а потом спустили нам ведро воды и подняли пустое.
— А с этим что?
— С твоим отцом, ты хотел сказать. Что тебе стоит спросить «что с твоим отцом»? — в голосе Эко слышалась неподдельная ярость.
— Ладно. Что с твоим отцом?
— Ему плохо. Что, по нему не видно?
— В самом деле? А ест не меньше, чем раньше.
— Да он вчера за весь день куска в рот не взял.
— И куда же тогда девался весь хлеб? Сам всё съел? Объедаешь больного отца?
— Я съел свою долю. Остальное сожрали крысы. Их тут хватает, чтоб ты знал.
Человек наверху немного помолчал.
— Ладно, — снова сказал он. — Давай ведро, вылью.
— Не надо.
— Почему?
— Уходи, ладно? Когда ты тут, моему отцу только хуже.
— Давай, привязывай. Зачем вам лишняя вонь?
— Да уходи же! — И не глядя больше на сторожа, Эко склонился надо мной.
Долгая пауза. Затем звук удаляющихся шагов и захлопнувшейся двери. Мы с Эко замерли, напряжённо прислушиваясь. Мне показалось, что за стеной приглушённые голоса о чём-то спорят.
Накануне нам не удалось поймать крысу.
Зато на следующую ночь судьба улыбнулась нам, расщедрившись на особенно крупную, недостаточно пугливую и, что важнее всего, не слишком шуструю крысу, чья кровь обильно пополнила содержимое отхожего ведра. То была большая удача, потому что наутро наш сторож непременно пожелал вылить ведро, и отговориться не получилось бы.
Эко потом уверял меня, что когда сторож заглянул в нашу ночную посудину, лицо у него сделалось прямо-таки испуганное. На этот раз мы явственно слышали, как он и его товарищ спорят за стенами конюшни. Похоже, каждый пытался свалить вину на другого. Затем второй сторож, которого мы за всё время заточения ни разу не видели, заглянул в яму.
— Где у тебя болит? — отрывисто спросил он меня.
— Живот у него болит, болван, — ответил Эко так, будто изо всех сил сдерживает ярость и страх за меня.
Оба тюремщика удалились, не сказав больше ни слова, но мы слышали, как они спорят снаружи, пока их голоса не затихли вдали.
— Раз уж мы скоро выберемся отсюда — начал я вечером того же дня.
В конце концов, почему бы не надеяться на лучшее? Шёл сорок четвертый день нашего плена, седьмой день до мартовских ид, четвёртый день с тех пор, как я стал симулировать болезнь. Эко опять удалось убить крысу, так что за содержимое отхожего ведра мы были спокойны. «Её прожорливость пересилила её рассудок», — такой надгробной речью почтил Эко крысу, которую мы затем закопали в самом тёмном углу ямы, где наши сторожа не смогут её ни заметить, ни, как мы надеялись, почуять запах падали.
— Так что же? — спросил Эко, видя, что я умолк.
— Я говорю, раз уж мы скоро выберемся отсюда, то почему бы и не попытаться узнать, кто нас сюда упёк.
— Может, наши сторожа нам кое-что поведают.
— Сомневаюсь. Если всё сложится удачно, то либо мы будем драпать от них, либо они от нас. Так или иначе, вряд ли нам удастся побеседовать. А рассуждения помогут скоротать время.
— Опять?
— Ну же, Эко, уважь старика отца. Или у тебя есть другие неотложные дела? Нет? Я так и думал. Итак, что такого мы узнали на Аппиевой дороге?
— Ну, знаешь, от такого вопроса и у Аристотеля голова кругом пойдёт. С таким же успехом можешь спросить у меня, чего такого нам не удалось узнать.
— Именно. Значит, рассуждаем по порядку. Если верить рассказу Фелиции, никакой засады не было. Милон и Клодий, каждый со своей свитой, повстречались на Аппиевой дороге совершенно случайно. Всё шло тихо-мирно, они почти разъехались, когда Клодия потянула нелёгкая за язык, и он отпустил непристойную шуточку в адрес Биррии, а тот швырнул в него копьё. Чисто импульсивно. Совершенно непроизвольно. Предвидено и обдумано ничуть не более, чем ссора в кабаке.