— Ты знаешь, кто это?
— Да. Мы действительно встречались в прошлом году — в ставке Цезаря, в Равенне. Он поскромничал, когда сказал, что тоже служит под командованием Цезаря. По словам Метона, он один из ближайших его помощников. Фактически правая рука. Мы виделись мельком, я и сам забыл об этом. Странно, что он нас узнал. Хотя он ведь политик, а политики хорошо запоминают людей. В Риме он уже несколько месяцев, добивается должности. Я пару раз слышал, как он выступал с речами на форуме. Да ты и сам наверняка его видел.
— Может, и видел. Как его зовут?
— Марк Антоний.
Глава 3
За завтраком Бетесда и Диана потребовали от меня подробностей. Щадя их аппетит, я старался по возможности опускать наиболее натуралистические детали; но мои женщины желали знать всё. Впрочем, политические соображения и препирательства мужчин оставили их равнодушными. Зато они проявили живейшее любопытство ко всему, что касалось убранства дома, и в особенности к тому, как выглядела и вела себя Клавдия.
— Неужели прошло уже четыре года после суда над Марком Целлием? — спросила Бетесда, осторожно дуя на ложку с горячей кашей.
— Да, почти.
— И подумать только, за всё это время мы ни разу не видели Клавдию.
— Вообще-то, ничего удивительного; нам ведь не приходится вращаться в высшем обществе. Хотя, кажется, она всё это время не часто появлялась на людях. История с судом не прошла для неё бесследно. Она показалась мне совершенно другой женщиной.
— Правда? А мне вот показалось, что она довольно-таки демонстративно пригласила тебя в дом своего брата — так, чтобы ты почувствовал, что тебя отличили. Ей что-то от тебя нужно.
— Да будет тебе, Бетесда, она просто не помнила себя от горя.
— В самом деле?
— Говорю же, она с трудом удерживалась, чтобы не разрыдаться в голос.
— Ну, рыдать — это одно. А не помнить себя от горя — другое.
— Не понимаю.
— Нет? Ешь осторожнее, Диана. Каша ещё горячая. Смотри, не обожгись.
Рассеяно кивнув, Диана проглотила полную ложку.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я ничуть не сомневаюсь, что она в горе из-за смерти брата. Все знают, как они были близки — по крайней мере, так считалось. Да ещё он погиб такой ужасной смертью, судя по ранам. Ужасно! — Бетесда помешала кашу в тарелке. От тарелки поднялся пар.
— Но что?
Диана кашлянула.
— Думаю, мама хочет сказать, что… — Они переглянулись и обе согласно кивнули. — Эти её носилки и охрана… Да ещё и с главного входа. Да, так и есть.
— На что это вы намекаете?
— Ну, хотя бы… — Бетесда снова зачерпнула ложкой кашу, осторожно попробовала и, решив, что каша успела достаточно остыть, проглотила. — Ты говорил, что кроме главного входа, есть ещё боковая дверь, через которую вы и вошли.
— Да.
— И оба входа ведут в главную переднюю?
— Верно.
— Так вот, не знаю, как Клавдия, но если бы я не помнила себе от горя, у меня духу не хватило бы показаться всей этой толпе. Я постаралась бы сделать так, чтобы меня никто не видел. Клавдия вполне могла проскользнуть в дом незаметно. Просто войти через ту самую боковую дверь. Что мешало им всем троим — ей, Метелле и Аппию — сойти с носилок у подножия лестницы, подальше от толпы, подняться к входу и спокойно войти в дом? Их никто бы даже не заметил.
— Да, пожалуй, она могла бы.
— Вместо этого, — подхватила Диана, — она велит целой армии рыжих великанов-гладиаторов расчищать путь в толпе и едет сквозь толпу в своих носилках с занавесями в красно-белую полоску, которые в Риме знает любая собака.
— Так, чтобы её появление уж точно все заметили, — кивнула Бетесда.
— И долго потом о ней говорили, — закончила Диана.
— И к чему вы клоните? — спросил я, переводя взгляд с одной на другую.
— К тому, папа, что Клавдия хоть и была охвачена горем, но себя при этом очень хорошо помнила.
— Именно, — подтвердила Бетесда. — И точно разыграла своё появление.
— Вы просто не были там. Вот если бы вы сами увидели всё это отчаяние, всё горе…
— Чем драматичнее, тем лучше, — отвечала Бетесда. — Пойми меня правильно, я нисколько не сомневаюсь в её горе; но горе не помешало ей выставить себя напоказ. Она прекрасно понимала, что не сможет появиться перед всеми рядом с телом брата, когда его покажут толпе — это право его вдовы, Фульвии.
— Вот почему Клавдия решила напомнить о себе единственно возможным способом — пышно обставив своё появление.
— То есть, вы считаете, что она элементарно работала на публику, лишь бы отодвинуть невестку на второй план.
— Вовсе нет. — Бетесда нахмурилась, явно раздосадованная моей непонятливостью. — Она претендовала лишь на то, что принадлежит ей по праву.
— На сочувствие толпы, на ту долю участия, которая, как она полагает, ей причитается — ведь это и её горе, — пояснила моя дочь.
— Понимаю, — сказал я, отнюдь не уверенный, что действительно понимаю. — И раз уж речь зашла о демонстративностьи, мне сразу же бросилась в глаза нарочитость в поведении Фульвии.
— Нарочитость? — переспросила Бетесда.
— Нарочитость, папа?
— Я же говорил: в доме она вела себя совершенно бесчувственно, даже когда они с Клавдией заспорили, надо ли обмывать тело, и Фульвия заявила Клавдии, что это не её дом и не её муж. А потом, перед толпой, Фульвия вдруг начинает вопить, да так, что кровь стынет в жилах!
— Но где же нарочитость, папа? — Жена и дочь глядели на меня с совершенно одинаковым выражением недоумения, и у меня шевельнулось подозрение, что они меня просто разыгрывают.
— Я всегда считал, что отдаваться горю женщина может лишь дома, в своём кругу, а на людях должна проявлять сдержанность. А не наоборот.
Бетесда и Диана недоумённо переглянулись.
— Какой же в этом смысл?
— Причём тут смысл, дело в чувствах…
— Муж мой! — Бетесда укоряюще покачала головой. — Разумеется, Фульвия не хотела отдаваться горю в присутствии тебя, постороннего человека, в обстановке своего дома. Она повела себя с достоинством — так, чтобы её мать могла гордиться ею; чтобы её дочь раз и навсегда поняла, что значит быть сильной; чтобы поставить на место золовку с её рыданиями. И чтобы покойному мужу не в чём было её упрекнуть — раз уж вы, римляне, верите, что лемур умершего некоторое время пребывает рядом с его телом. Так что она повела себя как нельзя более достойно.
— Но толпа снаружи — совсем другое дело. Фульвия хотела всколыхнуть, взбудоражить толпу — так же, как будоражил толпу её муж. Вряд ли она добилась бы этого, стоя рядом с телом молчаливая и бесчувственная, как истукан.
— То есть, по-твоему, это было специально сыграно?
— Специально — да. Сыграно — ни в коем случае. Она просто выбрала наиболее правильное время и место, чтобы дать выход обуревавшему её горю.
Я покачал головой.
— Не уверен, что в ваших словах есть какой-то смысл. Обмозгую-ка я лучше, что там замышляли политиканы в первой комнате.
Бетесда и Диана разом пожали плечами в знак того, что предмет нисколько их не занимает.
— Политики обычно слишком примитивны, чтобы их замыслы были интересны, — заявила Бетесда. — Само собой, я могу ошибаться насчёт Клавдии и Фульвии. Ведь я там не была и могу судить только с твоих слов.
Я поднял бровь.
— Неужели я такой уж никудышный наблюдатель? Меня, если ты помнишь, называют Сыщиком.
— Весь фокус в том, — продолжила жена, пропустив моё замечание мимо ушей, — что никогда нельзя ручаться, что у человека на уме. Особенно когда речь идёт о таких женщинах, как Фульвия и Клавдия — они ведь не какие-нибудь простушки. Кто может знать, что они на самом деле думают, чувствуют? И чего хотят? — Бетесда обменялась долгим взглядом с Дианой, и обе поднесли ложки ко рту, но тут же опустили их, потому что вошёл Белбо.
Много лет светловолосый великан был моим телохранителем и не однажды спасал мне жизнь. Годы не убавили ему силы, но лишили молниеносности. Оставаясь силён, как бык, он сделался так же неповоротлив; преданный, как верный пёс, давно уже не годился для преследования дичи. Я по-прежнему готов был доверить ему свою жизнь — и доверял, позволяя брить меня по утрам; но уже не полагался на его защиту на Форуме, где попадаются люди с кинжалами. Что прикажете делать с телохранителем верным и надёжным, но пережившим свою полезность? Читал Белбо по слогам, знал лишь простейшее сложение, а писать и вовсе не умел. Не умел толком ни плотничать, ни ухаживать за садом. Не считая выполнения случайных поручений, требующих большой силы — скажем, поднести мешки с зерном или передвинуть шкаф — Белбо служил теперь лишь привратником. Работа его заключалась главным образом в том, чтобы большую часть дня сидеть на солнышке в атриуме, и вполне отвечала его уравновешенному и флегматичному характеру. Белбо обладал той медлительной натурой, которую людям нередко случается принимать за тупость. А ведь это ошибка. Белбо медлителен, но вовсе не туп. Верно, что он улыбается шутке, когда остальные уже отсмеялись; и почти никогда не выходит из себя — даже если его намеренно оскорбляют; и никогда не выказывает страха. Он всегда спокоен, всегда невозмутим. Но не туп. Просто такой у него характер.
Однако на этот раз вид у Белбо был встревоженный.
— Что случилось, Белбо?
— Там на улице, перед самым входом, хозяин. Я подумал, что тебе лучше взглянуть.
Едва выйдя в атриум, я сразу же услышал смутно доносящийся с улицы шум — выкрики и топот множества ног. Всё это смахивало на уличный бунт. Я торопливо прошёл в переднюю. Белбо отодвинул маленькую панель в двери и посторонился, пропуская меня к крошечному отверстию.
Мимо двигалась толпа — справа налево. Все были одеты в чёрное. Слышались крики, но разобрать слов в общем шуме я не мог.
— Да кто все эти люди Белбо? Что вообще творится?
Внезапно от толпы отделилась фигура. Какой-то человек подбежал к двери и прокричал прямо в глазок.
— Мы сожжём его! Дотла спалим, вот увидишь!