Теперь же я снова был дома — живой и здоровый; в окружении близких, целых и невредимых, после сытной трапезы. Но я чувствовал себя смертельно усталым. Четыре дня езды верхом вымотали меня; к тому же я ещё не совсем оправился после заточения в яме. Словом, я был слишком утомлён для того, чего хотела Бетесда… и всё же прикосновения её пальцев не оставляли мня безучастным, и тепло её тела вливало в меня силы. Я погружался в состояние, когда перестаёшь думать; я был словно кусок соли, растворяющийся в воде.
— Но только не здесь, — прошептал я. — Пойдём… в дом…
— Но почему?
— Бетесда!
Мы сделали это в саду, как молодые любовники — и не раз, а дважды, и луна светила нам, а ночной холод лишь заставлять сильнее гореть наши тела. В какой-то миг мне показалось, что на нас смотрят, и я обернулся — но то была лишь голова Минервы, валяющаяся на недавно проросшей траве. Я снова забыл о ней и вспомнил лишь когда всё уже было кончено. Минерва всё смотрела на меня глазами из ляпис-лазури. Грустный взгляд, казалось, вопрошал: «А обо мне ты когда позаботишься?» — точно я мог своими силами поднять её и вернуть на пьедестал.
Потом мы с Бетесдой перешли в нашу спальню. Позднее ночью мне понадобилось выйти. В саду я увидел чью-то тень и уже хотел поднять тревогу, но тут узнал Давуса.
— Давус, почему ты не спишь? Ночью дом охраняют люди Помпея.
— Я не мог заснуть.
— Но тебе нужно выспаться. Завтра ты мне будешь нужен. Я не хочу, чтобы ты зевал на ходу.
— Да, хозяин. Я постараюсь заснуть. — Ссутулившись, он двинулся было прочь, но я удержал его.
— Давус, я и правда очень рад, что ты спасся. Я уж боялся, что мы тебя навсегда потеряли.
— Спасибо, хозяин, — выдавил из себя Давус, глядя в сторону. Да что с ним такое творится? Откуда этот виноватый вид?
— Давус, никто не винит тебя, что всё так получилось.
— Но если бы я умел ездить верхом…
— Да я всю жизнь езжу верхом — и что с того? Они стащили меня с седла без особого труда.
— Но меня-то не стащили! Меня сбросил конь. Если бы я удержался, то мог бы поскакать за подмогой.
— Глупости, Давус. Ты остался бы и сражался бы с ними до последнего, и они бы тебя убили как пить дать. Ты сделал, что мог.
И где только он набрался такой щепетильности, если всю жизнь был рабом?
— Давус, то была милость Фортуны. Твой конь сбросил тебя, ты упал, потерял сознание, тебя сочли мёртвым и оставили на дороге — и потому ты жив. Фортуна улыбнулась нам всем. Мы дома, мы живы и здоровы — так чего тебе ещё?
— Хозяин, я должен тебе кое-что сказать. — Впервые с момента нашего возвращения Давус смотрел мне в лицо. — Ты говоришь, что рад был увидеть, что я остался жив. Но ты даже не представляешь, как я обрадовался, когда увидел тебя! Потому что… Я не могу тебе объяснить. Рад бы, но не могу. — Казалось, он готов был расплакаться. — Я теперь пойду?
— Конечно, Давус. Иди и постарайся хорошенько выспаться.
Он поплёлся прочь, сутулясь, будто придавленный тяжестью. В тот миг мне казалось, что я понимаю его.
Позднее я подумал, что Минерва, глядевшая на нас снизу, должно быть, здорово потешалась надо мной в ту ночь.
Утром я попросил Дину показать мне записку — ту, что доставил Бетесде неизвестный. В записке было написано именно так, как передала Диана в письме к Метону.
Не волнуйтесь за Гордиана и его сына. Они целы и невредимы. Позднее они вернутся.
Записку я показал Эко.
— Тебе не кажется, что почерк знакомый?
— Нет.
— Мне тоже. И всё-таки кое-что по ней можно узнать. Видишь, пергамент хорошего качества, да и чернила тоже — значит, писал не какой-нибудь оборванец, а человек состоятельный. И явно образованный — написано без ошибок, и почерк хороший.
— Ну, писать-то мог и раб под диктовку.
— Думаешь? А по-моему, человек, пустившийся в такое предприятие, постарается обойтись без лишних свидетелей и писать будет сам. Думаю, не помешает пересмотреть все сохранившиеся у меня письма. Возможно, и отыщется что-нибудь с тем же почерком.
— Не так уж много сохранилось у меня писем; да и у тебя, папа, тоже. Письма почти всегда пишут на восковых табличках, чтобы на них же можно было написать ответ.
— Так-то оно так; но ведь есть ещё и расписки, и счета — они-то на пергаменте. А вдруг? Смотри, как он пишет букву Г в моём имени. Своеобразно, правда? Если мы узнаем, кто вот так пишет Г…
— То мы узнаем, кто нас похитил — или кому известно, кто нас похитил.
— Именно.
— Ладно. Я так и так собирался навести у себя порядок — просмотреть записи, выбросить ненужные. С чьего кабинета начнём?
— Лучше с моего. Или ты хочешь заглянуть к себе и проверить, всё ли там в порядке — ты ведь там долго не был? Вообще-то рано или поздно мы должны будем отправиться к Великому и доложить ему, что нам удалось выяснить.
Тотчас, словно актёр, услышавший реплику, после которой должен быть его выход, появился Давус.
— Посетитель, хозяин.
— Кто-нибудь, кого я знаю?
— Да. Ты ещё дал ему прозвище. Смешное такое… а, Детское Лицо!
— Ну вот, даже раньше, чем я думал, — сказал я Эко. — Как там погода, Давус? Стоит надеть плащи?
— Нет, сейчас не холодно. И небо чистое. Мне пойти с вами?
— Нет. Думаю, Детское Лицо и его молодцы сумеют позаботиться о нас. Оставайся дома. Ты хорошо присматривал за женщинами, пока нас не было.
Я думал подбодрить Давуса, но вид у него сделался ещё более несчастный.
Глава 28
Хотя формально Помпей оставался командующим армией в Испании, теперешняя должность консула давала ему право находиться в черте Рима. Он, однако же, не пожелал водвориться в своём старом родовом доме в Каринах, предпочитая виллу на Пинцианском холме.
Должно быть потому, что подступы к вилле легче защищать, подумал я, подымаясь на холм по уже знакомой вымощенной дорожке вместе с Эко и телохранителями и замечая, как то тут, то там среди статуй на садовых террасах маячат фигуры вооружённых часовых. Должно быть, именно так жил бы царь Рима — если бы у Рима был царь.
Великий принял нас в той же комнате, что и в прошлый раз. Когда мы вошли, Помпей, сидя в углу с целой кипой пергаментов на коленях, что-то диктовал секретарю. При нашем появлении он, однако же, отложил документы и жестом отпустил писца. Как и в прошлый раз, мы вышли на опоясывающий виллу балкон, залитый теперь ярким солнечным светом. Ни единая струйка дыма не подымалась в небо. Помпей обещал, что наведёт в городе порядок, и сдержал слово.
— От вас так долго не было вестей, что сказать по правде, я уж не чаял, что вы когда-нибудь вернётесь. Тем приятнее мне было услышать вчера о вашем возвращении. Выглядите вы неплохо, разве что малость отощали. Я в курсе, что на вас напали возле гробницы Базилиуса. И что твоя женя, Сыщик, получила потом записку, где ей советовали не волноваться и обещали, что позднее вас отпустят, и вы сможете вернуться домой. Вот вы и вернулись.
— Вернулись, Великий; только никто нас не отпускал. Мы сбежали.
— Вот как? — вскинул бровь Помпей. — Садитесь и рассказывайте с самого начала. Я не прочь на часок-другой отвлечься от дел.
Хоть Помпей сказал «рассказывайте» вместо «докладывайте», но вопросы, которые он то и дело задавал, говорили сами за себя: Великий хотел знать всё, что мы увидели, услышали и узнали. Он не стал звать секретаря, чтобы тот записал наши слова — видимо, не желал никого посвящать в затеянное им расследование. Я почти ничего не скрывал. В конце концов, мы заключили сделку. Правда, плата Помпея не компенсирует нам тягостных дней плена; но он сдержал слово и оберегал наши семьи в наше отсутствие.
Когда речь зашла непосредственно о стычке Клодия с Милоном, Помпей буквально вцепился в нас, желая знать всё до мельчайших подробностей. Мы с Эко столько раз обсуждали детали случившегося на Аппиевой дороге, что казалось, разбуди нас ночью, ответили бы свой урок без запинки. Лично у меня история со всем этим убийством до того навязла в зубах, что при одном упоминании о нём меня уже начинало мутить. Помпей, видимо, чувствовал это, потому что время от времени менял тему разговора и расспрашивал нас, удобно ли нам было на его вилле и понравилось ли нам угощение — а затем, дав нам передохнуть, снова возвращался к расследованию. Подробные расспросы чередовались с непринуждённой беседой, и утро пролетело незаметно. Помпей был неважный оратор, но искусный командующий; он умел и инструктировать своих людей, и выслушивать их так, чтобы получить максимум информации. Не удивительно, что его судебные реформы были нацелены на придание большей важности допросу свидетелей, нежели ораторскому искусству обвинителя и защитника. Если что-либо из моего доклада — например, подробности нашего плена — удивило его или встревожило, он этого ничем не выказал.
Под конец я коротко рассказал о том, как нам удалось бежать, как мы приехали в Равенну и виделись там с Цезарем. На Помпея явно произвело впечатление, что Цезарь лично принял нас.
— Цезарь передаёт тебе наилучшие пожелания, — закончил я.
— В самом деле? — Губы Помпея тронула лёгкая улыбка. — А как он принял Цицерона? — Пока я подыскивал подходящий ответ, Помпей заметил ухмылку Эко и понимающе кивнул. — Без особого почтения, да?
— Цезарь был очень занят и всё откладывал встречу, — осторожно сказал я.
— То есть Цезарь сделал всё, чтобы Цицерон чувствовал себя последним дураком. Это, конечно же, потому, что прислал его я. — И перехватив мой недоумённый взгляд, продолжал. — А ты и не догадывался, Сыщик? Он, небось, наговорил тебе, что идея отправиться к Цезарю принадлежит ему?
— Не совсем так, Великий…
— Значит, он тебя провёл. Признайся же, Сыщик. Не ты первый, не ты последний. Он многих провёл в своё время, меня в том числе; так что стыдиться тут нечего. Ну, старый лис. Представляю, как он напустил на себя важный вид. Спаситель республики, как же. Снующий туда-сюда, безошибочно улавливающий, откуда ветер дует; примиря