Я с удивлением ощутил что-то, похожее на сочувствие. По вине Милона мне довелось пережить самые страшные дни в моей жизни; он разлучил меня с родными; он обошёлся со мною, как со скотиной. Но в той вонючей яме я почувствовал, как ужасно сделаться изгнанником, навсегда оторванным от семьи и друзей, от родных мест, от всего, что близко, дорого и привычно, сознавая, что никогда не сможешь вернуться; что там, где ты родился и вырос, тебя не примут даже мёртвым, чтобы похоронить. По милости Милона мне довелось испытать отчаяние. Теперь же Милон был конченый человек. И подобно тому, как я почти жалел Цицерона, я почти сочувствовал Милону.
Всё было кончено. Милон поднялся среди ликующих воплей толпы и с каменным лицом прошествовал в свои закрытые носилки. Цицерон последовал за ним, глядя перед собой невидящими глазами. Вокруг носилок тотчас сомкнулись телохранители: к ним присоединились солдаты Помпея, дабы Милон мог беспрепятственно покинуть Форум.
Помпей может быть доволен. После того, как бесчинствующая толпа в первый день сорвала заседание суда, он сумел восстановить порядок, и никто не больше не посмел нарушить его. Теперь, когда Милон получил по заслугам, сторонники Клодия успокоятся. Самого Милона можно больше не опасаться; да и у Цицерона поубавится гонору, и он перестанет досаждать Помпею — по крайней мере, на некоторое время; так что у Великого появится возможность заняться сугубо городскими делами. Какого наказания заслуживают те, что подстрекали народ сжечь курию? Закон и порядок были необходимы Риму, как воздух; и похоже было, что теперь Рим их получит.
Питейные заведения должны были открыться сразу после окончания заседания суда. Сегодня в них наверняка отбою не будет от посетителей. Сторонники Клодия будут праздновать победу, сторонники Милона — топить в вине горечь поражения. Я счёл за благо поскорее вернуться домой и хорошенько запереть двери.
За ужином я рассказал домашним, что похитил нас Милон, и что Цицерон тоже приложил к этому руку. Эко ничуть не удивился. Бетесда и Менения пришли в ярость. Диана выбежала с плачем.
Милона уже наказал суд — наказал так, что дальше некуда; что же до Цицерона, то Бетесда пообещала наслать на него египетское проклятье. Я сам не знал, как следует поступить. Разумеется, всякое сотрудничество между нами отныне прекращено. Однажды я уже почти решил не иметь с ним больше никаких дел; теперь я зарёкся даже просто общаться с ним. Но похоже было, что кроме как отвернуться от него при встрече, я ничем не могу ему досадить.
Мы засиделись допоздна. Масло в светильниках почти догорело; рабы вновь наполнили их. За разговорами захотелось есть, и Бетесда распорядилась опять подавать к столу. Мы снова ели и разговаривали. В какой-то миг я почувствовал себя совершенно счастливым — под родным кровом, рядом со своими близкими, в самом сердце родного города и в полной безопасности. Может, и другие, сидя в своих домах, также испускают вздох облегчения?
Мир пережил потрясения; мир перевернулся с ног на голову. Суд вершился под надзором солдат; в республике был лишь один консул, чьи действия подозрительно смахивали на действия диктатора; а Цицерон — Цицерон! — стушевался и не сумел произнести речь — самую важную речь в своей жизни. Это были знамения, более важные и угрожающие, чем расположение светил и странные формации облаков — словом, те знамения, о которых говорят нам жрецы и предсказатели. Но теперь мир вернулся в нормальное положение. И сам я впервые за много дней ощутил под ногами твёрдую почву. С Милоном худо-бедно разобрались, так что теперь всё наверняка наладится. А как же иначе?
От Бетесды в этот вечер прямо-таки исходило сияние. Я понимал, что виною тому частично выпитое мною за столом, частично ощущение полного желудка. Глядя на неё в свете колеблющегося пламени светильников, я вдруг вспомнил о Диане. Она как выбежала из комнаты с плачем, так больше не показывалась. Я хотел послать за ней Давуса, но его нигде не было видно, и я решил сходить за дочерью сам.
Постучав в стену рядом с заменяющей дверь занавеской и не получив ответа, я подумал, что Диана спит, или, может, её нет в комнате. Но отодвигая занавеску, я уловил приглушённый шум. Диана как раз снимала с кровати покрывало. Увидев меня, она опустилась на кровать.
— Папа? Что ты здесь делаешь?
— Диана, только что ты плакала от жалости к нам с Эко. А теперь не рада меня видеть?
— Ну что ты, папа.
— Тогда что с тобой? Я же вижу — с тех пор, как я вернулся, ты сама не своя. Как будто ты не рада, что я вернулся домой. — Я сказал это шутливо, но увидев, как изменилось её лицо, осёкся. — Диана, что с тобой творится? Эко говорит, это потому, что ты хочешь поскорее выйти замуж и оставить родительский дом. Или же потому, что ты не хочешь выходить замуж и оставлять родительский дом…
— Ох, папа! — И Диана отвернулась.
— Но ты хотя бы рассказала об этом маме?
Она отрицательно покачала головой.
— Диана, я знаю, меня долго не было дома. А когда я вернулся, у меня голова была занята не тем. Надеюсь, теперь всё войдёт в норму. Но ведь мама всегда рядом, и она так тебя любит. Почему ты не поговоришь с ней?
— Мама меня убьёт! — чуть слышно прошептала Диана. — Убьёт, если узнает!
Да что же с ней такое, что она боится даже маме сказать? Или она всё преувеличивает, как свойственно юности? Не зная, что и думать, я беспомощно огляделся, и взгляд мой упал на ночную посудину, стоящую у кровати. И хотя я тут же машинально отвёл глаза, но свет от ночника падал так, что я успел разглядеть содержимое.
— Диана! Тебя что, рвало? Ты больна?
Она быстро задвинула горшок ногой под кровать.
— Диана!
Звук за спиной заставил меня обернуться. Позади стоял Давус. Как же это я не услышал, как он вошёл?
— Давус, что ты здесь делаешь? Тебя никто не звал. Иди. Это тебя не касается.
— Касается, — прошептала Диана одними губами. — Ещё как касается.
— Но ведь…
— Это касается Давуса! Как ты не понимаешь, папа! Это касается Давуса!
И тут я наконец понял.
И не я один. Ибо в дверях, уперев руки в бока, стояла Бетесда, и взгляд её способен был обратить человека в камень.
Глава 33
Мне позарез требовалось выпить. Но в первую очередь мне нужно было убраться куда-нибудь из дому. Я больше не мог выносить ни плача Дианы, ни ярости Бетесды, ни укоризны во взгляде Минервы. Я не желал слушать, как перешёптываются мои рабы: «Что им теперь с ней делать?» Или: «Что они с ним сделают?» Или же: «А я давно знал».
Куда человек может сбежать от забот среди ночи?
Харчевня, которую Катулл в своей поэме назвал «таверна злачная»[15], находилась к северо-востоку от Палатина. Не заметить её было невозможно благодаря колонне в виде фаллоса. Последний раз я был там ровно четыре года назад и тоже после суда — суда над Марком Целлием.
В сопровождении двух телохранителей (без Давуса, разумеется) мы с Эко прошли через район складов и довольно скоро оказались перед дверью, освещённой фонарём в форме фаллоса.
Внутри ничего не изменилось — всё тот же запах дешёвого лампового масла и дешёвого вина, ударяющий в нос, как только переступишь порог; стук игральных костей и выкрики выигравших и проигравших, прорывающиеся в общем гаме. Несколько присутствующих женщин явно пришли торговать собой — или же кто-то торговал ими. Присутствующие, судя по всему, пребывали в хорошем расположении духа. Если завсегдатаи «таверны злачной» вообще интересовались политикой, все они были приверженцы Клодия. Оглядываясь в поисках свободной скамьи, я ловил обрывки разговоров.
— Цицерону за такие слова стоило бы язык отрезать. Может, ещё отрежут — если у Помпея хватит духу сделаться диктатором и взять суд в свои руки…
— Ничего себе, наказание — жить себе в Массилии, жрать устриц в своё удовольствие и валяться с галльскими шлюхами!
— Ты из речи Антония вообще что-нибудь понял?
— Не больше, чем из речи Цицерона!
— Я плакал, говорю тебе, плакал, когда его племянник рассказывал, как он истекал кровью — один, на Аппиевой дороге. Он был великий человек…
Мы наконец углядели свободную скамью и уселись. Тотчас появился мальчик-слуга с чашами и кувшином вина, которое оказалось столь же отвратным, сколь быстрым было здесь обслуживание.
— Что мне с ними делать, Эко?
— Хороший вопрос, папа.
— Как это вообще могло случиться?
— Ты не знаешь, как это бывает?
— Ты прекрасно понимаешь, о чём я!
— Это точно? В смысле… Диана уверена насчёт… своего положения?
— Вроде бы да. И Бетесда вроде уверена — после того допроса, который она ей учинила.
— Когда это случилось папа? Я хочу сказать, когда это началось… если допустить, что был не один раз…
— Помнишь то контио, когда на Форуме устроили резню? В тот день ещё убили Белбо. На следующий день мы решили, что вы переберётесь к нам. Ты взял с собой своих телохранителей и отдал мне Давуса вместо Белбо. Думаю, в тот день всё и началось. Вернее, в ту же ночь.
— О, нет!
— О, да. И чему это ты улыбаешься?
— Да просто подумал: как хорошо, что тогда Давус уже не был моим рабом, хвала богам. Я отдал его тебе в личные телохранители. Формально его хозяином бы уже ты.
— То есть это теперь не твоя забота, так?
— Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду. Это и моя забота, конечно же. Но вот что делать с Давусом — решать тебе и только тебе.
— Премного благодарен.
Едва мы осушили чаши, как выросший словно из-под земли мальчик-слуга вновь наполнил их.
— Он ведь спас мне жизнь, — медленно произнёс я.
— Это когда?
— Там, на Форуме, когда Милон и Целий бежали, бросив свои тоги, в рабских туниках. Меня самого тогда едва не прирезали. Давус выволок меня оттуда. Он может быть кем угодно, но он не трус.
— Я думаю. Рабу, который, едва переступив порог в доме нового хозяина, заводит шашни с его дочерью, отваги не занимать. О чём он только думал?