Охранники Помпея покинули дом, пока я спал. Эко и Менения были заняты сборами — сегодня они намеревались вернуться в свой дом на Эсквилине. Даже странно, сколько их вещей перекочевало в наш дом за время их пребывания здесь. Больше мне не придётся натыкаться на каждом шагу на игрушки своих внуков — маленькие кораблики и колесницы, египетские игры с расчерченными досками и разноцветными камушками; и всё же в доме теперь будет чего-то не хватать.
Бетесда сочла нужным присутствовать при сборах. Видимо, всё, что она намеревалась высказать Диане, она успела высказать ночью. Диана нигде не показывалась. Давус же нес вахту на крыше, решив, что сейчас совершенно необходимо наблюдать за окрестностями.
Я хлопнул в ладоши. Один из рабов, паковавших вещи, оставил своё занятие и заглянул в кабинет.
— Где моя дочка? — спросил я.
Раб опустил глаза. Наверняка уже всё знает. Да все уже в доме знают.
— Кажется, она у себя, хозяин.
— Сходи за ней. Скажи, что я хочу её видеть.
При виде её у меня упало сердце. Какая же она хрупкая для женщины, носящей своего первого ребёнка. Гнев, тревога, стыд и отчаяние боролись в моей душе, но сильнее всего оказалось желание заключить её в объятия и прижать к себе. Так мы и стояли, пока Диана не отстранилась и не отступила на шаг, отведя глаза.
— Что, было ужасно — после того, как я вчера ушёл?
— Мама, ты имеешь в виду? — Диана вымучено улыбнулась. — Я думала, будет хуже. Поначалу она, правда, была в ярости; но потом, когда чуть успокоилась, мне показалось, что она не столько злится, сколько огорчена. Не понимаю. Она же сама родилась рабыней. А послушать её, так можно подумать, что я была предназначена в жёны патрицию и теперь всё испортила.
— Именно потому, что твоя мама сама родилась в рабстве, она желала тебе удачного замужества.
— Да, наверно. Теперь она просто со мной не разговаривает.
Я вздохнул.
— Я её понимаю… и тебя понимаю. А как ты себя чувствуешь? Я мало разбираюсь в таких делах, но мама…
— Она тоже спросила меня — потом, когда перестала орать. Много чём спрашивала. Потом сказала, что вроде всё в норме; вот только настроение у меня всё это время было хуже некуда. Самое худшее, что мне всё время хотелось рассказать обо всём тебе и маме, но я боялась. По крайней мере, хоть это позади.
Я повертел в руках палочку для письма.
— Может, ты ещё слишком молода, чтобы родить. Опять же, я в этом не разбираюсь; но мама, наверно, знает способ…
— Не, папа, я не хочу!
— Чего же ты хочешь?
— Неужели не понятно? Я люблю Давуса!
— Диана, только не надо опять плакать. У тебя и так глаза красные. Что до Давуса, то лучше сразу выкинь его из головы.
— Но мы с Давусом…
— Об этом не может быть и речи.
— Но почему? Мама была рабыней. Ты женился на ней, потому что она носила меня. И Метон был рабом, когда был маленьким; да и Эко был немногим лучше — уличным бродяжкой; но ты же усыновил их обоих. Почему же теперь…
— Нет!
Диана расплакалась.
— Ты такой же, как и мама! Вы оба ничего не хотите понимать! Так вот: я вам не весталка! Вы не можете похоронить меня заживо лишь потому, что я полюбила и отдалась любимому! И мне не стыдно, что у меня будет от него ребёнок!
— Громче кричи, пусть тебя ещё и в доме Цицерона услышат. Что ты ещё сделаешь — выбежишь из комнаты?
— И не подумаю. Какая мне разница, в какой я комнате? Я несчастна. Ты мужчина, ты не можешь этого понять. Если бы не ребёнок, я бы хотела умереть.
Ну вот; а ведь так хорошо начинался день.
— Мы поговорим об этом, когда я вернусь.
— А куда ты уходишь?
— Уезжаю, а не ухожу. У меня осталось одно незаконченное дело на Аппиевой дороге. К тому же мне не вредно уехать из дому ещё на одну ночь.
Всхлипывая, Диана ушла к себе. Я вышел в сад, обошёл всё ещё лежавшую на земле расколотую Минерву, стараясь избегать её укоризненного взгляда, и по приставной лестнице взобрался на крышу.
Давус сидел ближе к фасаду, обхватив колени руками. Завидев меня, он весь дёрнулся, так что на какой-то миг мне показалось, что он вот-вот сорвётся.
— Во имя Геркулеса, Белбо! Осторожнее!
— Давус, — пролепетал он, торопливо вскочив и глядя себе под ноги.
— Что?
— Давус, а не Белбо, хозяин.
— Ну, конечно же. У Белбо хватало ума быть осторожным на крыше. И он никогда бы не воспользовался доверчивостью моей дочери и не опозорил бы мой дом.
Давус рухнул передо мной на колени. Те, кто были в комнате, наверно, вздрогнули при звуке глухого удара по крыше.
— Хозяин, смилуйся надо мной! Убей меня, если хочешь, но только не пытай. Я слишком сильный. Слабым лучше, они быстро умирают. А сильных пытают много дней, и они мучаются и не могут умереть. Любой раб это скажет. Я не боюсь умереть, хозяин; но я боюсь пыток.
— И какую же казнь ты предпочитаешь?
Он побледнел и глотнул.
— Отруби мне голову, хозяин.
— Ты не головой меня опозорил, Давус.
Он содрогнулся, глядя на меня расширенными от ужаса глазами.
— Не надо оскоплять меня, хозяин! Только не это! Я не выдержу, если стану евнухом! Сжалься надо мной!
— Перестань, Давус. Ну же, перестань. Что мне с тобой делать? Неужели ты действительно думал, что я собираюсь тебя убить?
— А чего мне ещё ждать? Это самое лёгкое наказание за то, что я сделал.
— Что ты здесь сидишь?
— Хозяин?
— Почему ты до сих пор здесь? Почему сидишь, сложа руки, и ожидаешь своей судьбы вместо того, чтобы сигануть вниз и бежать, куда глаза глядят? Шансов у тебя, конечно, немного, но это всё же лучше, чем смерть. Добрался бы до Остии, а там спрятался на каком-нибудь корабле, уходящем из Италии. Почему ты не сбежал этой ночью?
— Потому что…
— Почему?
— Потому что…
— Ну же? Что держало тебя здесь в ожидании кары?
— Хозяин, ты хочешь, чтобы я сказал, почему? Из-за неё. Из-за Дианы. Я не могу покинуть её. Я не могу без неё жить.
— Давус, Давус. — Я тяжело вздохнул. Минерва лежала, поверженная и разбитая, и над моим домом властвовала Венера.
Мы отправились в путь в шесть часов, когда солнце уже стояло в зените. Конюх Помпея согласился дать нам лошадей, когда я напомнил ему, кто я такой, и сказал, что должен закончить для его хозяина одно дело на Аппиевой дороге — мелкая безобидная ложь, поскольку мои дела с Помпеем были закончены. По крайней мере, на тот момент я так считал.
Широко ухмыляясь, конюх вывел нам тех же троих вороных, что и в прошлый раз. Оказалось, что оставшись без всадников, они сами вернулись в конюшню. Странно было сознавать, что мне предстоит пуститься в путь на том же самом коне. Я не знал, счесть ли это добрым знаком или дурным, но отступать не собирался.
Путь мой лежал на виллу Клодия, откуда я собирался забрать Мопса и Андрокла — мальчиков-конюхов, которых выговорил себе в счёт платы у Фульвии. В этот раз я не стал брать с собой Эко и отправился вдвоём с Давусом. Третий конь предназначался для мальчишек. Я рассчитывал забрать их с виллы до захода солнца, а на обратном пути переночевать в Бовиллах.
Чем дальше мы отъезжали, тем беспокойнее становился Давус. Несколько раз он порывался заговорить и когда мы миновали гробницу Базилиуса наконец решился.
— Хозяин, ты уверен?
— В чём, Давус?
— В том, что тебе стоило взять меня с собой. Почему ты не взял вместо меня другого телохранителя?
— А в чём проблема, ты боишься ездить верхом? Но ведь ты уже научился. Это твоя вторая поездка на том же коне. Правда, в тот раз он тебя сбросил; но если тебя сбросили, остаётся лишь одно — снова сесть в седло.
— Нет, это не из-за коня. Конь мне нравится. По-моему, он меня признал и доверяет мне.
— Будем надеяться, что ему не придётся об этом пожалеть.
Давус помрачнел.
— И потом, — продолжал я, — дома я тебя оставить не мог, сам понимаешь.
— Это из-за твоей дочки…
— Нет, из-за моей жены. Мне совсем не улыбается вернуться домой и узнать, что пока меня не было, она тебя убила.
Давус глотнул.
— И всё же я не понимаю, почему ты взял с собой только меня.
— Да я и сам не понимаю. Доводы рассудка иссякли; я следую наитию. Посмотрим, куда приведёт нас эта дорога.
— Но мы же знаем это, хозяин.
— В самом деле?
— Ну, конечно. Она ведёт на гору Альба.
Я не мог не рассеяться.
— Какой у тебя редкий ум, Давус!
Давус тоже рассмеялся; но, как мне показалось, не совсем искренне. Возможно, виною тому был страх; а может, он просто не понял шутки.
Был тёплый весенний день, и щебет птиц наполнял воздух. По обочинам густо росла трава и цвели цветы. Полевые работы были в самом разгаре, да и сама дорога была оживлённой: в обоих направлениях гнали скот на рынок, торопились верховые гонцы, тянулись экипажи и носилки знати, сопровождаемые свитой. Окружающий мир пробуждался от зимнего оцепенения.
К тому времени, как мы добрались до Бовилл, я изрядно проголодался, но останавливаться не стал, торопясь забрать мальчиков с виллы Клодия и успеть вернуться в Бовиллы до захода солнца. Мы миновали алтарь Юпитера, возле которого я заметил Феликса — сидя на земле, привалившись спиной к стволу старого дуба, он дремал в негустой тени. Позади остались просёлок к новому Дому весталок и чуть дальше, по другую сторону дороги — святилище Доброй богини Фауны, где судя по стоявшим чуть поодаль носилкам и экипажам, как раз собрались почитательницы богини. Тут же в ожидании хозяек расположились служанки и телохранители. Изнутри святилища доносилось пение. Я узнал задорный голос Фелиции и подумал, что убийство Клодия могло взбаламутить Рим, но для неё ничего не изменилось.
На этот раз мы подъехали к вилле Клодия не через рощу, а по Аппиевой дороге, и были замечены задолго до того, как достигли вершины. Несколько угрожающего вида рабов преградили нам путь. Я предъявил им записку Фульвии, где она подтверждала, что передаёт мальчиков-конюхов в мою собственность. К счастью, один из рабов умел читать, хотя и с превеликим трудом. Он прочитал записку, шевеля губами, и вернул её мне.