— Ну и ладно, что избавились. Толку от этих двух сопляков чуть, а мнят о себе невесть что. Ты заберёшь их город?
— Я затем и приехал.
Он покачал головой.
— Ну, дай им только освоиться, а уж они там натворят дел. Ладно, идём. Они, наверно, на конюшне.
Мальчики узнали нас сразу же. Появление Давуса, «этого здоровенного слона», как назвал его Мопс, вообще привело их в полный восторг. Весть о том, что они теперь принадлежат не госпоже Фульвии, а мне, ребята встретили с удивлением; но на коня сели с готовностью. Мы тронулись в путь, и тут, сообразив, что они расстаются с охранниками виллы навсегда, Мопс обернулся, сунул в рот большой палец и щёлкнул языком в адрес остающихся на вилле рабов.
— Счастливо оставаться, пьянчуги никчёмные!
Андрокл повторил жест старшего брата, и мальчики отпустили несколько замечаний, касающихся телесных отправлений остающихся. Те, стоявшие у дороги и глазевшие на наш отъезд, прикинулись разъярёнными и сделали вид, что выискивают подходящие камни; некоторые, впрочем, вполне добродушно смеялись.
Как это я охарактеризовал Бетесде своё приобретение? «Ребята бойкие, проворные и сообразительные. Они внесут в наш дом новую жизнь». Тогда я ещё не подозревал, что новая жизнь уже внесена в наш дом — стараниями Дианы и Давуса. И не сомневался, что если уж Бетесда сумела вымуштровать охранников Помпея, то с двумя мальчишками она справится без особого труда.
Теперь я уже не был так в этом уверен.
Давус наконец-то перестал нервничать и заметно приободрился. Присутствие мальчиков явно придало ему уверенности: не стану же я убивать его на глазах у детей.
Ближе к вечеру мы вернулись в Бовиллы, не ища ничего, кроме сытной трапезы и достаточно чистого места для сна. Я рассчитывал лечь спать пораньше, чтобы завтра выехать с рассветом.
Сперва мне показалось, что хозяйка сильно похудела и умудрилась каким-то образом изменить цвет волос; но потом я понял, что это просто другая женщина. Похожая на ту, что встречала нас в прошлый раз, но моложе и миловиднее. Она бы даже была красивой, если бы не выглядела такой измученной. Я сказал ей, что мы хотим переночевать.
— А, ранние гости. — Она слабо улыбнулась. — Вам повезло; вы приехали первые. Так что можете выбирать.
— А что, богатый выбор?
— Вообще-то не особенно. У нас только одна комната для постояльцев. Но некоторые предпочитают спать у стены, а некоторые — наоборот, ближе к окнам и двери. Пойдёмте, я вам покажу комнату, а потом вы сможете взять свои вещи и поставить на занятые кровати.
Мы последовали за ней наверх. Верхний этаж оказался именно таким, каким я себе и представлял: одна большая комната с несколькими маленькими оконцами и койками.
— Отлично, — сказал я. — Давус, отведи с ребятами лошадей в конюшню, присмотри, чтобы им задали корм.
Давус тяжело затопал вниз; Мопс и Андрокл, проскользнув мимо него, наперегонки промчались по ступенькам. Женщина проводила их долгим взглядом.
— Мальчишки, — грустно улыбнулась она. — У меня у самой сын, но он ещё совсем маленький. Вы тут устраивайтесь, а я пока…
— Ты, верно, отсюда тогда смотрела, — сказал я, шагнув к окну с открытыми ставнями и выглянув наружу.
— Когда — тогда?
— Потом, когда всё кончилось, и ты решилась вылезти из-под кучи одеял. Твоя сестра рассказала мне, что ты выглянула в окно и увидела, что никого уже нет, кроме сенатора Тедия — он, должно быть, как раз подъехал в своих носилках. — Я смотрел в окно, представляя себя, что она тогда видела: убитых и лужи крови, носилки и свиту, и Секста Тедия с дочерью, стоящих над мёртвым Клодием.
— Кто ты? — Голос её дрожал.
— Меня зовут Гордиан. Я побывал здесь в феврале по поручению Фульвии, вдовы Клодия, и разговаривал с твоей сестрой. Она рассказала мне то, что узнала от тебя — про сражение между Клодием и Милоном. Ты ведь вдова здешнего хозяина?
— Да. Сестра мне говорила про тебя, — сказала она уже спокойнее. — И про того красивого юношу, твоего телохранителя. Это ведь он с тобой?
— Да. — Я невольно улыбнулся. — Я помню, он пришёлся ей по сердцу. Похоже, не ей одной.
— А кому ещё?
— Это я так, не обращай внимания. А ты на самом деле уехала тогда в Регий к тёте?
Она бросила на меня быстрый взгляд.
— Нет. Но мы решили всем говорить, что я уехала. На всякий случай.
— Значит, твоя сестра говорила неправду, когда сказала, что я не смогу с тобой поговорить.
— Я долго не могла прийти в себя. Моя сестра хотела уберечь меня от лишних потрясений. Если она сказала тебе, что ты не можешь со мной поговорить, она сказала правду.
— Я хотел спросить тебя, что ты тогда видела…
— Многие хотели. Моя сестра всем говорила, что я уехала. Она сама не боялась выступить на суде — кто-то же должен вывести Милона на чистую воду, сказала она. Но меня она защищала, как могла.
— Но суд закончен, и ты снова здесь. Так сказать, вернулась. Из Регия.
— Да. Вернулась. — Вдова снова слабо улыбнулась. — Хорошо снова быть здесь. Снова работать. Мне всегда это нравилось. Прежде мы с Марком…
— А в тот день…
Она покачала головой.
— Я всё ещё не могу об этом говорить.
— Совсем не можешь?
Она ухватилась за перила и несколько раз судорожно вдохнула.
— Я никогда об этом не говорю. Только один раз — когда рассказала всё своей сестре. Больше никогда ни она, ни я об этом не говорили. Просто не можем.
— Понимаю, — отозвался я и про себя отметил, что её старшая сестра была совершенно права: вдова просто не смогла бы выступить свидетельницей. Даже сейчас она вся дрожала. О том, чтобы она свидетельствовала в разгорячённой атмосфере суда, когда у самого Цицерона язык одеревенел, не могло быть и речи.
Она глянула вниз.
— Даже сейчас, когда мне приходится спускаться по лестнице, я всякий раз боюсь найти его внизу, как тогда.
— Твоего мужа?
— Да. Лежащего в крови…
— Тебе помочь сойти вниз?
— Не сейчас. Я пока не хочу спускаться.
— Сходить за твоей сестрой или её мужем?
— Нет! — Это прозвучало с внезапной яростью. — Думаю, они сыты мною по горло. А уж меня от них просто тошнит. Как они быстренько перебрались сюда, всё забрали в свои руки — о, конечно, ради моего малыша, чтобы сохранить для него харчевню, чтобы она не пришла в упадок, пока он подрастёт. А пока что они здесь всем распоряжаются, как будто всё это принадлежит им, а Марка никогда не было. Они даже имени его никогда не произносят, чтобы не огорчать меня. О, если бы только всё могло стать как раньше! Будь прокляты и Клодий, и Милон! Будь прокляты боги!
Я думал, она расплачется, но глаза её оставались сухими. Она выпрямилась и перевела дыхание.
— Что ты хочешь знать?
— А ты можешь говорить об этом?
— Спроси меня и увидишь.
Я выглянул в окно. Давус и мальчики уже успели отвести лошадей в конюшню и теперь все трое с хохотом гоняли кожаный мяч. Давус смеялся, как мальчишка. Интересно, что за отец из него получится?
Я оторвал взгляд от окна и обернулся к вдове. Собственно, что мне ещё требовалось узнать? Все детали легли на место, все события того дня были полностью восстановлены, задокументированы должным образом и представлены на рассмотрение суда. Суд вник в обстоятельства дела и вынес своё решение; показания вдовы даже не понадобились. Вроде бы ни к чему ворошить прошлое; и всё же…
— Что ты увидела, когда решилась выглянуть в окно?
Она опустила глаза.
— Мёртвых. Кровь. Сенатора с дочерью. Их свиту. Их носилки.
— А Евдама и Биррию? Других людей Милона?
— Их я не видела. Они все куда-то подевались. Не знаю, куда.
— Ну, да; они гонялись по лесу за человеком по имени Филемон и его друзьями, которых угораздило как раз тогда заявиться в Бовиллы и угодить в гущу событий.
— В самом деле? Я об этом не слыхала.
— Сестра не рассказала тебе? Филемон тоже давал показания в суде.
— Нет, она ничего не говорила. Наверно, не хотела лишний раз напоминать мне. Что ты ещё хочешь знать? — Лицо её приняло выражение мрачной решимости, какое бывает у человека, решившегося покончить с чем-то неприятным раз и навсегда.
— Значит, ты выглянула, увидела Тедия с дочерью, их носилки и свиту. А Клодия?
— Да. И Клодия. Они склонились над ним.
— А как ты узнала, что это Клодий?
Она пожала плечами.
— Что значит, как узнала? В лицо.
— То есть, он лежал лицом вверх?
— Да. Лежал на спине и смотрел на них.
Я почувствовал, как по спине прошёл озноб.
— Как ты сказала?
— Я сказала, что Клодий лежал на спине и смотрел на сенатора с дочерью.
— Как это «смотрел»? У него что, глаза остались открытыми?
— Обыкновенно смотрел. Сенатор и его дочь стояли над ним, а он смотрел на низ снизу вверх. Они ему что-то говорили. Он ответил. Потом они помогли ему подняться и сесть в носилки.
— Он был жив, — медленно сказал я.
— Да. Чуть живой. Так мне показалось.
Я выглянул на дорогу, пытаясь представить эту сцену. Мог ли у вдовы от горя помутиться рассудок?
— Но со слов твоей сестры я так понял, что Клодий был уже мёртв, когда Тедий нашёл его на дороге. И на суде она говорила то же самое: как ты видела, что Тедий и его дочь взяли Клодия в свои носилки; но ни слова не сказала о том, что тогда он был ещё жив. — Я умолк, пытаясь точно припомнить её слова.
— Он был ещё жив, — сказала вдова. — Должно быть, моя сестра неправильно меня поняла. И то сказать: я же была как в бреду.
— Да, похоже, вы с сестрой не до конца поняли друг друга. Но ведь и сенатор давал показания на суде. И тоже ни словом не обмолвился, что когда он нашёл Клодия, тот был ещё жив.
— Он был жив. Весь изранен и еле держался на ногах — им пришлось поддерживать его с двух сторон, чтобы он мог сесть в носилки — но жив. Если только мёртвые не способны ходить и разговаривать, Клодий был жив! А мой Марк лежал возле лестницы мёртвый! Зачем ты меня мучаешь?
Она разрыдалась, сорвалась с места и сбежала вниз.