При моём появлении Помпей отложил пергамент, который читал.
— А, Сыщик. Сказать по правде, я немало удивился, когда мне доложили о твоём приходе. Не думал, что ты опять придёшь.
— А я не думал, что ты сразу же согласишься принять меня.
— Тебе посчастливилось придти как раз тогда, когда у меня нет неотложных дел и назначено никаких встреч. У тебя осталось ко мне какое-то дело?
— У меня к тебе просьба, Великий.
— Это хорошо. Люблю, когда ко мне обращаются с просьбами — независимо от того, выполню я её или нет. Это даёт мне возможность оправдать своё имя. Так о чём же ты просишь, Сыщик?
— Насколько мне известно, приговор Милону включает конфискацию имущества.
— Не всего имущества; полагаю, ему будет позволено взять с собой нескольких рабов и достаточно средств, чтобы устроиться в Массилии. Конфискованное имущество пойдёт, прежде всего, на выплату его долгов — а кредиторов у него наберётся на легион. Остаток почти весь отойдёт в казну. Так что Милону не останется ничего, заслуживающего упоминания.
— Я хотел бы быть внесённым в список его кредиторов.
— Откровенно говоря, мне как-то не верится, что ты одалживал ему деньги. А может, ты в своё время работал на него, а он тебе не заплатил?
— Ни то, ни другое. Но он причинил мне ущерб. Это по его приказу меня и моего сына похитили и продержали в заточении больше месяца. Теперь у меня есть доказательство.
— Понятно. Но подать иск против него ты не можешь. Милон уже приговорён к изгнанию и скоро покинет Италию навсегда. Он просто не сможет явиться на суд.
— Именно поэтому я и обращаюсь к тебе, Великий.
— И чего же ты хочешь?
— Чтобы меня включили в список его кредиторов. Хочу получить с него компенсацию за причиненный мне ущерб.
— Во сколько же ты оцениваешь своё заточение и заточение своего сына?
— Такое не оценишь. Но есть сумма, которой я удовольствуюсь. — И я назвал сумму.
— Ровно столько — ни больше, ни меньше? Как же ты это подсчитал?
— Во время беспорядков, которые вспыхнули после убийства Клодия, мой дом был разграблен, а статуя Минервы в моём саду сброшена с постамента и повреждена. Это цена её ремонта.
— Но ведь это сделали клодиане. Справедливо ли взыскивать с Милона за то, что учинили его враги?
— В юридическом смысле это и правда несправедливо. Но да позволено будет мне перефразировать то, что ты, Великий, сам сказал однажды.
— Что же?
— Не надо читать нам законы. У нас есть просроченные векселя.
Помпей от души рассмеялся.
— Ты по душе мне, Сыщик. И я очень надеюсь, что когда придёт время, ты примешь мою сторону.
— Не понимаю, Великий.
— Понимаешь, Сыщик, прекрасно понимаешь. Что ж, я выполню твою просьбу.
Помпей вызвал секретаря и продиктовал ему постановление, которое тот и записал в двух экземплярах, и подписал оба. Один экземпляр отправился в шкафчик, где уже находилась целая стопка документов. Второй секретарь туго свернул и мазнул расплавленным красным воском, к которому Помпей тотчас приложил своё кольцо с печаткой.
— Держи, Сыщик. И позаботься о том, чтобы это было доставлено в дом Милона. Удачи. Она тебе понадобится. К Милону уже выстроилась целая очередь кредиторов, и многие из них очень влиятельные люди. С другой стороны, твой счёт ему, скорее всего, самый маленький. Так что вполне возможно, он расплатится с тобой первым — просто-напросто чтобы избавиться хотя бы от этого счёта.
— Благодарю, Великий.
Помпей улыбнулся, жестом отпустил меня и прошёл в другой конец комнаты. Мгновение спустя он обернулся, удивлённый, что я всё ещё здесь.
— Что ещё, Сыщик?
— Есть ещё одна проблема. Противоречие — между данной мною клятвой и моими обязательствами перед тобой.
— Слушаю тебя.
— Теперь, когда Милон осуждён, желаешь ли ты по-прежнему узнать, что именно произошло в тот день на Аппиевой дороге?
— Я не уверен, что понимаю тебя, Сыщик.
— Если бы я сказал тебе, что хотя рана, полученная Клодием от людей Милона, была тяжёлой, возможно, смертельной, но убил его кто-то совсем другой, не имеющий отношения ни к Клодию, ни к Милону — кто-то совершенно посторонний…
— То есть, помимо людей Клодия и Милона, там был замешан кто-то ещё? И этот кто-то его и прикончил?
— Я дал клятву не называть имён.
— Вот как. — Помпей подумал. — Тогда, полагаю, тебе следует держать язык за зубами.
— Ты уверен, Великий?
— Уверен. Я не желаю, чтобы из-за меня ты нарушил клятву. Клодий мёртв. Милон повержен и скоро покинет Рим навсегда. С этими двумя покончено. Мне предстоит позаботиться о том, чтобы виновные в сожжении курии понесли заслуженное наказание. Республика должна равно покарать всех, кто виновен в нарушении закона. Иначе порядка у нас никогда не будет. То, что ты узнал, может как-то способствовать восстановлению законности и порядка?
— Не думаю, Великий.
— Тогда держи свои сведения при себе. Мне они ни к чему. С расследованием убийства Клодия покончено. Ты понял меня, Сыщик? — Тон его был почти угрожающим.
— Понял, Великий.
Хотя я никогда прежде не бывал в доме Милона, обстановка показалась мне знакомой. Мозаики на полу, светлая окраска стен, статуэтки и драпировки — словом, всё, что я увидел в передней и что, идя по коридору, мельком замечал в комнатах, напоминало дом Цицерона. Лишённый художественного вкуса, Милон попросту копировал стиль своего друга.
Атмосфера же в доме странным образом напомнила мне особняк Клодия на Палантине, ибо здесь тоже царил беспорядок. Только дом Клодия отделывали и обставляли мебелью; здесь же, наоборот, обстановку разбирали и готовили к выносу. Картины стояли, прислонённые к стенам, статуэтки были уложены в ящики; занавеси, снятые и аккуратно сложенные, лежали на маленьких столиках.
И как в доме Клодия в ту ночь, повсюду царили растерянность и уныние. Изредка покажется раб, спешащий с каким-то поручением, глянет мельком и без единого слова торопливо пройдёт мимо. Я прождал довольно долго и уж думал, что обо мне забыли. Наконец раб, который пошёл доложить обо мне, вернулся и жестом предложил следовать за ним.
Может, я свалял дурака, оставив Давуса ждать меня снаружи? Пожалуй, глупо было отправляться на встречу с Милоном без телохранителя — мало ли что. Сейчас я окажусь с ним лицом к лицу. Странное дело: после всего, что я натерпелся по милости Милона, мне бы следовало его ненавидеть — а я поймал себя на том, что почти жалею его. В той яме я понял, как это ужасно — когда у тебя отняли всё, оставив лишь ежедневное скудное пропитание. Милон, не обладая знатным происхождением, достиг самых вершин, до консульства было рукой подать — как вдруг всё рухнуло, и судьба его стремительно покатилась под откос. Он поставил на кон всё — и проиграл. Вполне возможно, что он лишь получил по заслугам; и всё же мне было его жаль.
Но жалость жалостью, а я выскажу Милону всё, что думаю о том, как он поступил со мной и моим сыном. И компенсацию он мне заплатит.
Комната, куда привёл меня раб, явно служила спальней женщине. Стены были разрисованы павлинами, шагающими с распущенными хвостами по цветущим садам. Низенький столик был сплошь занят баночками для кремов и притираний, шкатулочками, щётками, гребнями и отлично отполированными зеркальцами — всё из самого лучшего дерева и металла и инкрустировано драгоценными камнями. Распахнутый шкаф для одежды в углу переполняли столы и яркие накидки. Большую часть комнаты занимала просторная кровать под пологом из тонкой, почти прозрачной красной ткани. В воздухе стоял сильный запах жасмина и мускуса. Из-за двери в дальнем конце комнаты доносились плеск и смех. Там явно находилась ванная комната. Слышались голоса — мужские и женский. Зачем раб привёл меня сюда? И почему ушёл, не доложив обо мне?
Я громко прокашлялся. Плеск и смех разом оборвались. Я снова кашлянул и громко позвал.
— Милон!
За дверью заплескались и засмеялись заливистее прежнего. Затем женский голос произнёс:
— Подожди, я сейчас.
До меня донеслось торопливое перешёптывание, дверь распахнулась — и появилась Фауста Корнелия в свободной, не подпоясанной тунике, почти не скрывавшей очертаний её пышной фигуры. Густые, слегка подкрашенные волосы были уложены в высокую причёску и выглядели совершенно сухими. Что бы она ни делала в той ванной, волос она не намочила.
Однажды мне довелось видеть её отца — незадолго до его смерти. Фауста Корнелия была тогда ещё совсем ребёнком. Теперь, тридцать лет спустя, она всё ещё оставалась достаточно молодой, чтобы разрушительные следы разврата, в своё время в своё время лишившие её отца красоты, пока ещё не сказывались в её лице. Всё же фамильное сходство было несомненным: то же бледное, не знающее загара лицо, та же плотоядная усмешка, тот же упрямый, своевольный блеск в глазах. Фаусту Корнелию никак нельзя было назвать грациозной: когда она двигалась, какая-то часть её тела непременно тряслась или колыхалась, да и ходила она вперевалку; однако недостаток изящества с лихвой возмещался создаваемой ею вокруг себя атмосферой чувственности. Она была, что называется, женщина в самом соку; это сквозило во всём её облике, в каждом движении. Даже с противоположного конца комнаты я ощутил тепло раскрасневшегося, распаренного ванной тела. То обстоятельство, что она была дочерью диктатора Суллы, дважды помогало ей найти мужа из числа наиболее видных римских граждан; её прелести, которые она не считала нужным скрывать, всё ещё продолжали привлекать к ней любовников.
— Значит, ты и есть тот самый Сыщик, — сказала она.
— Да. Я пришёл повидать твоего мужа. У меня к нему дело.
— Моего мужа нет дома.
— В самом деле? — Я глянул на дверь в ванную, откуда время от времени слышались голоса и плеск.
— Думаешь, будь Милон здесь, я стала бы принимать ванну вместе с двумя его телохранителями? — Она смотрела мне прямо в лицо, точно желая увидеть, не смутит ли меня такая откровенность.
— Я понимаю, что последнее время Милон был очень занят, — сказал я, надеясь, что мне удалось сохранить выражение невозмутимости. — Мне не обязательно видеться с ним. Я просто хочу быть уверенным, что он получит это. — И я показал свиток с печатью Помпея.