Порой невозможное, если высказать его вслух, начинает казаться возможным. Я напряжённо уставился на крышу курии, пытаясь представить, что сейчас там, внутри вытворяет Секст Клелий. Не станет же он…
В воздухе появились струйки дыма. Первые, слабые, они пробивались из наглухо закрытых ставнями окон здания сената.
— Папа…
— Да, да, Диана, вижу. Похоже, они решили сжечь тело прямо в курии. Сумасшедшие. Малейшая неосторожность…
— Они непохожи на осторожных, — негромко сказал Белбо.
Из окон вырвались языки пламени. Вспыхивали ставни. Повалил густой чёрный дым — сперва из окон, затем из открытых дверей. Из курии выбежал Секст Клелий, победоносно размахивая факелом. При виде его толпа смолкла на миг, явно поражённая случившимся, а затем испустила рёв, который наверняка был слышен до самых Бовилл.
В доме Цицерона его уж точно услышали. Краем глаза я заметил движение у них на крыше. Цицерон вернулся — вместе с Тироном. Оба стояли во весь рост, уже не скрываясь. Тирон закрыл лицо руками. Секретарь плакал. Сколько счастливых часов провёл он в этом здании, переписывая речи своего господина по изобретённой им системе скорописи, отдавая распоряжения писцам, наблюдая за великой карьерой великого человека, которой сам столь немало способствовал? Рабы бывают очень сентиментальны.
Цицерон же не плакал. Скрестив на груди руки, сомкнув губы, он угрюмо смотрел на разыгрывающуюся внизу оргию уничтожения.
— Смотри! — Диана указала на Цицерона. — Смотри, папа! Вот так, наверно, выглядел Юпитер, когда смотрел на уничтожение Трои.
Зная Цицерона дольше и лучше, чем моя дочь, я был убеждён, что совершенно ничего божественного в нём нет, и уже собирался сказать это Диане, когда вмешался Белбо.
— Точно, — сказал он. — Совсем как Юпитер.
Их слова заставили меня поглядеть на Цицерона ещё раз. Моя дочь и мой раб были правы. Стоя на крыше, угрюмо созерцая, как толпа уничтожает здание, где заседал сенат Рима, Цицерон очень походил на Юпитера, когда тот наблюдал с горы Ида за безумной вознёй смертных вокруг обречённой Трои.
Глава 4
Холодный порывистый ветер раздувал пламя, и скоро всё здание курии было охвачено огнём. И приплясывающие на ступенях со смехом уворачивались, когда ветер швырял в их сторону золу и пепел.
Потом огонь стал распространяться к югу, на табулярий. Те, кто находился там, бежали заблаговременно, когда толпа только показалась на Форуме. Всё же теперь из дверей выскочили несколько остававшихся до последнего в здании писцов с охапками документов. Уворачиваясь от гоняющейся за ними с улюлюканьем толпы, они петляли, спотыкались, падали, роняли свою ношу. Восковые таблички рассыпались, как игральные кости; свитки разворачивались и трепетали на ветру, как флажки.
Внезапно ветер переменился, и огонь перекинулся на базилику Порция — одно из великолепнейших зданий Форума, выстроенное сто тридцать лет назад. То была старейшая базилика во всей республике, с широким проходом между двумя рядами колонн, завершающимся полукруглым выступом с двумя боковыми приделами, каждый со своей колоннадой. По её образцу строились теперь здания во всей Италии и в провинциях. В базилике Порция самые состоятельные банкиры Рима хранили свои архивы.
Менее чем за час огонь превратил всё это великолепие в кучу дымящихся обломков.
Позднее я узнал, что именно банкиры, в отчаянной попытке спасти свои архивы, организовали тушение пожара. Действуя из чистого корыстолюбия, они, пожалуй, спасли Рим от гибели в огне, отрядив на борьбу с пожаром множество рабов и вольноотпущенников. Цепочки людей с вёдрами протянулись от Форума через скотный рынок и дальше до самого Тибра. Наполняя вёдра из реки, люди передавали их по цепочке, заливали пламя и, пустые, передавали обратно. Я видел, как из толпы пляшущих то и дело выбегали по нескольку человек и принимались забрасывать пожарных камнями. То тут, то там возникали потасовки. Скоро банкиры прислали вооружённых охранников, и те стали отгонять бунтовщиков.
Этот день запомнился сплошным безумием. Рим был как в бреду или в пьяном угаре. Предав тело обожаемого лидера, а заодно и курию Гостилия погребальному костру, клодиане устроили пышные поминки. Не знаю уж, придумали они это заранее или позднее, когда зрелище огня, дыма и торжество успеха разожгли их аппетит; но к полудню перед дымящимся зданием курии были установлены покрытые чёрными скатертями столы, и начался пир. И пока люди с вёдрами отчаянно пытались отстоять от огня базилику Порция, клодиане ели и пили в честь своего погибшего главаря. Постепенно на Форум стали собираться немощные и убогие со всего Рима — сперва робко; затем, заметив, что их не прогоняют, всё смелее и смелее. Угощение прибывало в изобилии: горшки с чёрными кровяными колбасами и горшки с чёрными бобами, и множество караваев чёрного хлеба — ели лишь чёрное, как надлежит на поминках, и запивали кроваво-красным вином из множества кувшинов. А перепуганные, растерянные горожане — те, кто не имел возможности наблюдать за происходящим с крыши собственного дома — кружили вокруг Форума, выглядывали из-за углов, смотрели со стен — некоторые с яростью, некоторые с удивлением, некоторые с ужасом, некоторые в восторге.
Я провёл большую часть дня на крыше, глядя, что творится на Форуме. Цицерон тоже почти всё время находился на крыше, время от времени исчезая лишь затем, чтобы вскоре опять появиться с каким-нибудь важным гостем. Некоторые гости были в сенаторских тогах. Они смотрели, качали головами с выражением отвращения и ужаса; затем снова исчезали внизу. Похоже, в доме Цицерона весь день шло важное совещание.
Приходил Эко. Я отругал его, сказав, что это чистейшее безумие — выходить из дому в такой день. С их дома на Эсквилине Форума не было видно, и Эко, услышав, что курию сожгли, решил, что это, должно быть, только слухи. Поднявшись ко мне на крышу, он некоторое время смотрел на то, что осталось от здания сената, и на пирующую толпу. Затем он поспешил домой, к жене и детям.
Даже Бетесда превозмогла страх высоты и ненадолго присоединилась ко мне, чтобы взглянуть, из-за чего весь переполох. Чтобы поддразнить её, я сказал, что это зрелище, наверно, пробудило в ней тоску по родной Александрии, чьи жители славятся привычкой бунтовать по малейшему поводу. Она даже не улыбнулась. Да и мне собственная шутка показалась совсем не смешной.
Борьба с огнём и пир продолжались ещё долго после наступления темноты.
Ближе к вечеру Белбо принёс мне миску горячего супа и снова спустился вниз. Чуть позже Диана присоединилась ко мне со своей миской супа. Вдвоём мы сидели и смотрели, как постепенно темнеет небо. В любое время года сумерки — лучшее время дня в Риме. На небе зажглись звёзды. Теперь, когда темнота скрыла обугленное дерево и почерневшие камни, и пожар почти утих, мелькание крошечных огоньков внизу было бы даже уютным, если бы не дым от сгоревшей базилики Порция и сенатских архивов.
Доев суп, Диана отставила миску и поплотнее запахнула наброшенное на плечи одеяло.
— Папа, а как погиб Клодий?
— Думаю, умер от ран. Ты ведь не хочешь, чтобы я опять рассказывал, в каком виде его привезли?
— Нет, я не об этом. Как это вообще случилось?
— Не знаю. И думаю, никто не знает — кроме убийц, конечно. Вчера ночью никто не мог мне толком ничего сказать. Клавдия говорит, что была вроде как стычка на Аппиевой дороге поблизости от Бовилл — там, где у Клодия вилла. Клодий и его люди и не поладили с Милоном и его людьми, и Клодию не повезло.
— Но почему они стали биться?
— Клодий и Милон были давние враги.
— Почему?
— Почему вообще становятся врагами? Враждуют обычно, если не могут чего-то поделить.
— Женщину?
— Иногда. А иногда мальчика. А иногда отцовскую любовь. Или наследство. Или участок земли. В нашем случае два человека не поделили власть.
— А они не могли договориться, кто кем будет командовать?
— Видимо, нет. Власть, Диана — это такая вещь, которую очень трудно поделить. И бывает, что двоим, рвущимся к власти, тесно на земле. Чтобы один продолжал жить, другому приходится умереть. Это то, что мы, римляне, называем политикой. — Я улыбнулся, но улыбка вышла совсем не весёлая.
— Ты ведь терпеть не можешь политику, да, папа?
— Хотел бы я так думать.
— Но мне казалось…
— Я похож на человека, который кричит, что терпеть не может театра, и при этом не пропускает ни единой пьесы. Он уверяет, что ходит в театр лишь за компанию, но знает назубок всего Теренция.[4]
— Значит, в душе ты любишь политику.
— Нет, не люблю. Но политика — она как воздух, которым мы дышим; а мне совсем не хочется перестать дышать. Можешь назвать это иначе: политика — болезнь римлян, и я подвержен ей не меньше других.
— Как это?
— Бывают народы со своими, особенными болезнями. Помнишь, Метон рассказывал о галльском племени, где все рождаются глухими на одно ухо? А мама говорит, что где-то на Ниле есть деревня, где у людей появляется сыпь, как только рядом оказывается кошка. Я сам как-то читал, что в Испании люди страдают от болезни зубов, и единственное исцеление от этой болезни — пить собственную мочу.
— Папа! — скривилась Диана.
— Недуги бывают не только телесные. Афиняне привержены к искусству; без него они делаются раздражительными и страдают несварением желудка. Александрийцы живут ради торговли — они продали бы дыхание девственницы, если бы сумели закупорить его в сосуд. Про парфян говорят, что они помешаны на чистокровных скакунах, и род идёт войной на род, чтобы отбить племенного жеребца. А недуг римлян — политика, и рано или поздно им заражается каждый. В наше время он не минует даже женщин. Болезнь эта подкрадывается исподволь, и лекарства от неё нет. Разные люди болеют по-разному: некоторые переносят её тяжело, некоторые совершенно не замечают. Одного она калечит на всю жизнь, другого убивает, а третий наоборот, делается здоровее и сильнее.