— А ведь недурно было придумано, — с сожалением заметила Фауста. — Но ему было уже не выкрутиться — даже Цицерон уже не мог ему помочь. Он, кстати, больше навредил, чем помог. Самое забавное, что Милон был далёк от мысли убить Клодия и уж тем более схватить или убить его сына. Он просто хотел, раз уж ты, негодный мальчишка, — она погрозила Биррие пальцем, — не смог проехать мимо Клодия без того, чтобы его ранить, схватить его и спрятать где-нибудь в укромном месте, чтобы спокойно решить, как быть дальше. Но тут не вовремя подвернулся Филемон со своими дружками, Биррия с товарищами погнались за ним, оставив Клодия в той харчевне — и либо раны Клодия оказались серьёзнее, чем мы думали, либо…
— Либо что?
— Милон предположил, что пока Клодий оставался один, кто-то набрёл на него и прикончил.
— Как это?
— Да так. У Клодия в тех краях врагов хватало. Многим сильно не понравилось, что он вырубил рощу Юпитера и выселил весталок из их дома. Кто-нибудь из местных вполне мог заглянуть в ту харчевню и, обнаружив Клодия раненым и без охраны, воспользоваться возможностью отомстить. Все, кто видел Клодия, в один голос твердят, что у него на горле были отметины — да ты и сам говорил о них Цицерону. Откуда им взяться? Евдам и Биррия клянутся, что это не их рук дело. Так откуда же эти отметины, если только кто-то не набрёл на Клодия и не удавил его, пока Биррия с Евдамом гонялись за Филемоном? Это объясняет, почему Секст Тедий нашёл Клодия мёртвым на дороге, после того как Евдам и Биррия оставили его живым в харчевне. — Она вздохнула с таким видом, будто вся эта история ей порядком наскучила. — По крайней мере, так думает Милон. Он говорил об этом Цицерону, но Цицерон сказал, что нечего и думать убедить в этом судей. «Что толку уверять их в своей невиновности, доказывая с помощью запутанных логических рассуждений, что твои рабы лишь ранили Клодия, а убил его кто-то совсем другой?» — говорил он. «Судьи ни за что в это не поверят, будь оно хоть десять раз правдой», — говорил он. «Лучше стоять на своём и утверждать, что ты защищал свою жизнь», — говорил он. Если бы ни Филемон, мы захватили бы Клодия живым. Но Секст Тедий появился в самый неподходящий момент и отправил тело Клодия в своих носилках в Рим прежде, чем мы об этом узнали. Улавливаешь иронию судьбы, Гордиан?
— Ещё как. Лучше, чем ты думаешь.
Фауста снова вздохнула.
— Все эти разговоры только портят настроение. Что ж, Гордиан, ты сделал то, за чем пришёл, и если у тебя нет больше дел к моему мужу — я только что приняла ванну и теперь собираюсь принять массаж. — Внезапно лицо её прояснилось. — А может, присоединишься?
— Благодарю, нет.
— Подумай хорошенько, Гордиан. Евдам и Биррия замечательно делают массаж. Двадцать пальцев — девятнадцать, если уж быть точным, поскольку Евдам потерял в бою мизинец — и в каждом из них столько силы! Они могли бы без труда переломить меня пополам, как тростинку, но я лишь чувствую себя лёгкой, как пушинка, и воздушной, как облако. Они управятся с двумя так же легко, как с одной. — Выражение её лица ясно говорило, что именно она имеет в виду.
— А твой муж?
— Он вернётся не скоро.
— Ты уверена?
— Насколько я знаю.
Я вспомнил, что Фауста любит, когда её застигают в компрометирующих ситуациях, и представил себе, как Милон застаёт нас вчетвером. Мне вовсе не улыбалась такая перспектива, как бы это ни позабавило Фаусту.
— Сожалею, но у меня ещё одно дело, с которым я хочу покончить засветло.
Она пожала плечами.
— Что ж, очень жаль. Так что мне передать мужу — что ты заходил попрощаться, но не смог дождаться его?
— Будь так добра.
Глава 37
Тёплый ясный день клонился к закату. Был самый разгар весны, когда всё вокруг цветёт.
В такую чудесную пору я не сомневался, где следует искать её.
— Куда мы идём, господин? — спросил Давус, когда мы, пройдя через скотный рынок к западу от Палантина, ступили на старый деревянный мост через Тибр.
— На тот берег Тибра, куда же ещё. Разве это не ясно?
Лицо Давуса омрачилось. Хватит уже поддразнивать его, сказал я себе. Скоро ты уже не будешь его хозяином.
А жаль. Мне будет не хватать тех отношений, что установились между нами.
— Мы с тобой, Давус, направляемся на загородную виллу на западном берегу Тибра, по ту сторону Марсова поля. Очень красивая вилла, а перед ней просторная лужайка, окаймлённая старыми раскидистыми деревьями. И речной участок — как раз там, где хорошее дно и удобно плавать. Я предпочёл бы, Давус, чтобы ты не рассказывал об этом нашем визите никому, даже Эко. И в особенности — Бетесде. Мне хотелось бы сохранить наш поход в тайне. Ты способен хранить тайну, Давус?
Он тяжело вздохнул.
— Разве это не ясно, господин?
Мы свернули с дороги, прошли по аллее в негустой тени под пологом сплетающихся ветвей высокого кустарника и вышли на широкую лужайку, над которой порхали пчёлы и бабочки. Память не подвела меня: слева виднелось длинное здание виллы. Зная, что в такой чудесный день она вряд ли станет сидеть в четырёх стенах, я велел Давусу ждать где-нибудь в тени и направился наискосок через лужайку, ступая по колено в густой траве. Скоро между деревьями блеснула река, и я увидел шатёр в красно-белую полоску — такой же, как занавеси в её носилках. Носилки стояли тут же, а это значило, что и она где-то рядом.
Меня никто не заметил. Все носильщики и телохранители купались в реке, обдавая друг друга брызгами и играя в мяч. Я обошёл шатёр и остановился со стороны реки. Края были задёрнуты, чтобы не мешать хозяйке наслаждаться ветерком и любоваться рекой. Сама хозяйка, облачённая в столу из полупрозрачной ткани и с чашей вина в руке, полулежала на кушетке с разбросанными подушками, глядя на происходящее с выражением полнейшей безнадёжности — словно смотрела трагедию, а не наблюдала за дурачащимися молодыми рабами, нагими и полными жизни.
При виде меня она вздрогнула; затем, узнав, слабо улыбнулась. Служанка, сидевшая в ногах кушетки, вскочила, вопросительно глядя в лицо госпоже. Та кивнула, и девушка удалилась.
— Гордиан, — произнесла Клодия голосом дремотным, как ленивое журчание реки. Казалось, кожа её мягко светится в приглушённом пологом свете. Я ощутил аромат крокуса и аралии.
— Я причинил тебе боль — в тот день, когда мы виделись, — сказал я.
— В самом деле? — Взгляд её вновь обратился на купальщиков.
— Да. Прости.
— Незачем извиняться. Я уже всё забыла. Боль и наслаждение утратили свою остроту для меня с того дня…
— Как не стало твоего брата?
Она опустила глаза.
— Это единственная боль, которая никогда не утихнет.
— По крайней мере, исход суда должен был тебя хоть немного утешить.
— Я больше не верю в суд. Нашим римским правосудием я сыта по горло.
— Но Милона приговорили, а Цицерон едва мямлил в его защиту.
Она тихонько рассмеялась.
— Да, на мямлящего Цицерона посмотреть стоило. Но в целом — Публия это не вернёт.
— Что верно, то верно. Но людям бывает свойственно жаждать справедливости — или мести.
— Что толку в мести? Однажды я пыталась отомстить — Марку Целию. И с тех пор понимаю, что месть не стоит трудов.
— Значит, месть тем, кто его убил, не принесёт тебе облегчения? — спросил я осторожно, тщательно подбирая слова.
— Ни малейшего, Гордиан. И почему ты заговорил о мести? — Она глубоко вздохнула. — У моего брата хватало врагов, у которых хватало причин желать ему смерти. Я любила Публия больше всех на свете; любила таким, каким он был, и не пожелала бы изменить ни единой черты в его характере, как не пожелала бы изменить ни единой черты его лица. Но это вовсе не значит, что я любила его слепо. Я ведь не дура, Гордиан. Я прекрасно видела, что он играет с огнём и не считается ни с кем и ни с чем. И прекрасно понимала, что рано или поздно он плохо кончит. Они все играют с огнём, не считаясь ни с кем, кроме себя, и все плохо кончат — Помпей и Цезарь, Целий, Антоний, Цицерон. Думаю, никто из них своей смертью не умрёт — даже Цицерон. Пока Публий был одним из игроков, исход игры занимал меня; но теперь… — Она опять вздохнула. — Я просто лежу и смотрю, как эти красивые молодые люди резвятся в своё удовольствие. И даже их не вижу. Одну лишь воду — как она обдаёт их и блестит на их коже, и стекает по их телам. И как она бежит к морю — никогда не останавливаясь, никогда не возвращаясь. Прежде всё это что-то значило для меня; но что — я уже не помню.
— Ты так несчастна, Клодия?
— Несчастна — это слишком сильно сказано. Я почти перестала плакать, и мне больше не снится, как он умирал. — Она вымучено улыбнулась. — Я ужасно выгляжу, да?
— Вовсе нет. Ты прекрасна. Так прекрасна, что и не скажешь словами.
Её пальцы коснулись моей руки. На миг, на один лишь миг наши глаза встретились. Потом я отвёл взгляд и стал смотреть на купающихся в реке.
Поначалу я смотрел на них, как Клодия — не замечая их самих, а лишь их движения и игру света на мокрой коже. И вдруг я заметил.
— Геркулес великий!
Один из пловцов, краснолицый и голубоглазый, как раз выныривал с мячом. Мгновенное напряжение исказило его лицо — точь-в-точь как в день резни на Форуме, когда он швырнул мне под ноги жемчужное ожерелье и со своими товарищами зашагал в противоположную от моего дома сторону. А когда я, ни жив ни мёртв, вбежал к себе домой, то увидел картину разгрома и мёртвого Белбо…
— Что такое, Гордиан?
— Вон тот, с красным лицом и голубыми глазами…
— Ты что, знаешь его?
— Он один из тех бандитов, что разграбили тогда мой дом и сбросили с пьедестала статую Минервы в моём саду. И убили моего телохранителя, Белбо.
— Вполне возможно. Он бывший гладиатор. Клодий купил его, а потом отпустил на волю, чтобы он мог получать зерно при раздачах. После этого он был телохранителем то одного, то другого из нашей семьи. Помнится, он затеял какую-то свару с рабами моего племянника Аппия. Ко мне он попал лишь несколько дней назад. Должно быть, родные решили, что мне будет приятно смотреть на него. Так, говоришь, он разграбил твой дом?