Батья ГурУбийство на кафедре литературы
Глава 1
Даже обычный факультетский семинар, поскольку его вел Шауль Тирош, привлек внимание средств массовой информации.
В небольшом зале уже стояли телекамеры и микрофоны радиожурналистов. Камера отчетливо фиксировала свободную позу Тироша, его засунутую в карман руку, красный галстук. Первым кадром снимающегося телефильма был крупный план руки Тироша со стаканом воды.
Тирош сделал большой глоток, а затем характерным жестом легко пригладил и без того гладкую посеребренную шевелюру. Затем камера показала руку Тироша с длинными пальцами, державшую старую книгу; белый обшлаг выглядывал из-под темной ткани костюма. Объектив навели на золотое тиснение заголовка «Хаим Нахман Бялик». Лишь затем был показан общий план стола.
Камера скользнула по склоненной голове Тувье, по его руке, смахивающей невидимые крошки с зеленой скатерти. Следующим кадром был профиль аспиранта Идо, который не сводил глаз с узкого длинного лица Тироша.
Не в первый раз, говорили на литературном факультете, СМИ уделяют такое внимание Тирошу.
— Ну кто бы стал освещать такое рядовое событие, как факультетский семинар, если бы это не было связано с именем Тироша? — заметил Аронович.
В ответ послышались возмущенные возгласы работников кафедры.
После окончания семинара Кальман Аронович все же высказался в адрес Тироша, которому якобы свойственны эксцентричность и «дешевая театральность».
— Говоря «дешевая театральность», я имею в виду все, что Тирош делает, — уточнил Аронович, украдкой бросив неодобрительный взгляд в сторону Рухамы.
Все представители СМИ: журналисты, техник и редактор литературной программы радио, сотрудники ТВ (кому-то из них Рухама освободила свое постоянное место в первом ряду — крайнее справа) — все они сегодня пришли сюда, на последний в этом году факультетский семинар профессора Тироша.
Записывающая аппаратура, прожектора, оператор, перебегавший с места на место, — все это пробуждало в Рухаме праздничное чувство, которое, впрочем, никак не отражалось на ее скучном, будничном лице, как бы совершенно бесстрастном, будто все происходящее было для нее само собой разумеющимся.
Из своего угла во втором ряду Рухама в ином ракурсе, чем камера, видела присутствующих в зале людей. Она пыталась разглядеть группу лекторов, но ее заслоняли кудряшки Давидова, редактора телепрограммы «Страницы книг» — программы, попасть в которую было пределом мечтаний начинающих писателей и поэтов.
Присутствие Давидова настраивало на особый лад и Тироша.
Год тому назад на ТВ прошла программа «Литературный портрет Тироша», посвященная получению им премии президента страны в области поэзии. С тех пор Тирош и Давидов не встречались.
В начале той программы Давидов прочел известные стихи Тироша «Иной закат», назвав их визитной карточкой поэта.
Ведущий перечислил титулы и заслуги Тироша, его книги и напомнил, что профессор Тирош возглавляет факультет литературы Еврейского университета в Иерусалиме и что именно к нему нужно обращаться молодым поэтам. Давидов также указал на том литературного ежеквартального журнала, редактором которого был Тирош.
Затем ведущий драматическим тоном спросил Тироша: какова причина его литературного бездействия за последние шесть лет?
Этого вопроса до тех пор никто открыто задавать профессору не решался.
Прошлогодняя телепрограмма всплыла в памяти Рухамы сейчас, когда кудри Давидова вынуждали ее вертеться в кресле, высматривая длинную фигуру Тироша, державшего книгу.
Тогда, в той программе Давидов, указывая на четыре тонкие книжечки стихов, разбросанные по столу, решительно спросил профессора: «Как же случилось, что вы — поэт-новатор, создатель собственного стиля, собственной поэтической школы, за последние годы не опубликовали ни одного нового произведения, не считая нескольких политических стихов?» — и сопроводил свой вопрос выразительным жестом.
Рухама хорошо помнила ту долгую словесную баталию и несколько напряглась, увидев Давидова рядом с оператором перед началом нынешнего семинара.
Подготовка к семинару напомнила ей вечера культуры в столовой поселка, где она жила раньше.
Взгляд ее был направлен поверх зеленой скатерти и графина. Она внимательно наблюдала за Тирошем.
Рухама заметила в его лице некоторую напряженность и то, что он пытается скрыть это за своими обычными театральными жестами.
Со своего места Рухама не могла видеть его глаз, но вспоминала их особый блеск, зеленые молнии, сверкавшие в них.
Когда Тирош поднялся, чтобы начать свое выступление, взгляд Рухамы, подобно телекамере, зафиксировал движение его руки к посеребренной шевелюре, а затем — перелистывающей книгу. Лица Тувье она вначале не видела, так как между ней и ним стояли оператор и радиотехник, в десятый раз проверяющий аппаратуру.
Когда спустя некоторое время она смотрела готовый фильм, то не могла сдержать слез при виде того, как точно и ясно показаны все повадки Шауля Тироша, его якобы спокойная поза — с рукой, засунутой в карман, красный галстук, так выделяющийся на фоне снежно-белой сорочки и прекрасно гармонирующий с ярко-красной гвоздикой в петлице пиджака.
Рухама никогда не умела концентрироваться, но введение лекции врезалось ей в память:
— Уважаемые дамы и господа, наш последний в этом году факультетский семинар посвящен, как известно, теме «Критерии качества поэзии». Что такое «хорошая и плохая поэзия»? Кое-кто, вероятно, думает, что мы здесь сегодня сможем выработать четкие, ясные и однозначные критерии в этом вопросе. Должен вас разочаровать — я буду удовлетворен, если нам удастся сделать хотя бы некоторые выводы из сегодняшней дискуссии. Мне было бы интересно услышать, каким образом трактуют эту проблему мои присутствующие здесь коллеги-исследователи. Несмотря на мой интерес к данной теме, я настроен достаточно скептически.
Даже камера уловила веселый иронический взгляд, которым обменялся Тирош с высоты кафедры с Тувье, и удивленный взгляд, брошенный им в сторону Идо Додая, сидящего с опущенной головой.
Дальше Рухама перестала внимать лекции. Ей не удалось вникнуть в логическую связь высказываемых лектором мыслей, да она и не старалась это сделать, вся отдавшись мягкой мелодичности голоса Тироша.
В зале наступила тишина. Все взоры были устремлены на Тироша. Порой Рухама замечала легкие улыбки участников семинара, особенно женщин. Рядом с Рухамой сидела молодая женщина, записывавшая каждое слово лектора. Когда она прервала записи, Рухама услышала мерный голос Тироша, читающего стихи Бялика «Я не удостоился света из забвения».
Рухама слышала тяжелое дыхание Ароновича за своей спиной и шелест бумаги. Аронович был готов записывать каждое слово Тироша прежде, чем до присутствующих доходил их смысл. Свои листочки он держал в папке коричневой кожи, похожей на старый школьный портфель. Эта папка была одним из его отличительных признаков. От Ароновича исходил какой-то затхлый и кислый запах, который смешивался с благоуханием духов его соседки — Ципи Лев Ари (Гольдгербер) — молодой многообещающей ассистентки Тироша. Ципи всячески пыталась отмежеваться от своего религиозного прошлого. Наверно, поэтому она носила яркие цветные широкие блузки; Тирош как-то заметил, что такие блузки, наверно, приняты в той секте, к которой она принадлежит и ради членства в которой она даже сменила имя.
Слева от себя Рухама заметила Сару Амир — профессора литературного факультета, которая даже и сегодня больше походила на домохозяйку, несмотря на то что надела свое лучшее платье из цветного шелка, плотно обтягивающее ее тяжелые бедра. Высокий воротник платья скрывал морщинистую шею. Сара, казалось, навечно пропахла куриным бульоном, что удивляло тех, кто ее не знал, — ведь она изрекала порой довольно разумные вещи, правда, старалась это делать по любому поводу.
— Я прочел стихи Бялика, — продолжал Тирош, — чтобы задать вопрос: применимы ли к подобному произведению каноны эстетики? Не ошибаемся ли мы, говоря, что стихи оригинальным образом отражают процесс их создания? Является ли оригинальность произведения, если она, конечно, имеет место, гарантией его высокого качества? Является ли представленная автором картина, которую все понимают как метафору, действительно оригинальной?
Тирош отпил большой глоток воды из стакана, прежде чем выделить слово «оригинальной». В зале послышался шепот.
Присутствующие переглядывались, ерзая на обитых сиденьях. Рухама заметила, что Давидов дал знак оператору показывать публику. За Рухамой все так же скрипело перо, Аронович что-то поспешно записывал.
Тонкие брови Сары изогнулись «домиком», на ее переносице появилась морщинка. Студентка слева записывала без перерыва. Рухама не поняла, почему зал вдруг заволновался. Впрочем, она никогда не понимала, почему вопросы подобного рода так будоражат работников кафедры.
Доктор Шуламит Целермайер, сидевшая в первом ряду, в полукруге кресел, расположенном напротив Рухамы, заулыбалась при первых же словах Тироша.
Она сидела в своей обычной позе: оперев голову на кисти полной руки, держа локти на коленях. Седые, вьющиеся кудри придавали ей несколько угрожающий и мужеподобный вид, что диссонировало с ее явно женским костюмом. Она повернула голову, и линзы ее очков поблескивали в неоновом свете ламп.
— Я хотел бы поспорить об этих стихах, каноничность которых признана всеми, — сказал Тирош. Он вынул руку из кармана, взглянул прямо на Давидова и продолжил: — Пришло время, когда на факультетских семинарах стало возможным обсуждать спорные темы, которые раньше по разным причинам опасались затрагивать. Мы уходили от обсуждения этих тем к теоретическим рассуждениям, в которых часто не было никакого смысла, и это порой заставляло лучших наших учеников зевать и покидать зал.
Девушка рядом с Рухамой по-прежнему записывала каждое слово.
Рухама вновь перестала вникать в слова, слушала лишь голос, он очаровывал ее своей мягкостью, музыкальностью, бархатистостью.