— Сегодня работать невозможно, — поспешила информировать она Рахель, — я всю ночь не спала. Какой парень был! Совершенно особенный!
Рахель решила не осуждать Адину за такого рода клише. Воспринимать все как должное и не реагировать.
Она уселась за свой стол, намереваясь включиться в работу, хотя она симпатизировала Идо и была потрясена его гибелью не меньше других.
Я же знала Идо только по работе и говорила с ним исключительно о делах, успокаивала себя Рахель.
Адина же не могла усидеть ни минуты — она вставала, садилась, вскакивала с места. Ее стол стоял слева у окна — напротив входной двери, и каждую минуту кто-то стучал в дверь. Трое студентов все же решились попытаться что-то выяснить. Они удостоились традиционной нотации:
— Во-первых, сейчас неприемное время. Приходите в приемные часы. Во-вторых, сегодня приема не будет. Здесь ведь написано!
Рахель обратила внимание на одного из изгнанных студентов. Он понимал, что надо бы протестовать против столь пренебрежительного к себе отношения, но оставался бессильным перед вроде бы логичной аргументацией Адины. Секретарша всегда обосновывала свои заявления и разговаривала корректно.
Преподаватели кафедры удостаивались более «личного» объяснения:
— Попрошу подождать снаружи, пока я говорю по телефону, я не могу одновременно говорить и общаться с вами. Нет, здесь сидеть и ждать нельзя. Выйдите. Вы мне мешаете[1].
Даже известные профессора еще у входа в секретарскую словно бы проникались духом христианского смирения и кротости. При виде их голос Адины становился на несколько тонов выше, взгляд — устрашающим и начинался традиционный спектакль: демонстративно сметались со стола все бумаги (перед ней всегда были уложены кучи папок и бумаг, на которые она жаждала наброситься, «как только ей дадут работать»). Она поднимала руки вверх, что означало: «Делать мне больше нечего, как только вами заниматься».
А подтекст был такой: «Выйдите вон, ради Бога, вы мне весь порядок ломаете».
Рахель в этих случаях вспоминала тетю Цешу с ее пластиковыми чехлами на мебели гостиной и двоих ее детишек, которые вынуждены были целыми днями слоняться по улице, «чтобы не пачкать и не портить мебель».
Девушка вздыхала с облегчением, когда очередной профессор покидал комнату секретариата.
На прошлой неделе, когда Аронович — даже он! — нерешительно, как студент, стоял на пороге секретарской и с опаской спрашивал, не помешает ли, Рахель определила тему своей семинарской работы: «Влияние авторитарной личности на поведение сотрудников» и с этого момента решила предсказывать про себя возможные реакции секретарши.
Сейчас лицо Адины выражало полную невозможность нормального функционирования.
«Очевидно, ее потрясла гибель Идо, — подумала Рахель, — тем более что у него был особый статус в секретарской». Идо пробуждал в Адине материнские чувства. Он единственный готов был выслушивать ее рассказы о внуках, они обменивались мнениями относительно лекарственных растений и даже рецептами, в особенности диетическими. Идо Адина прощала даже его небрежную одежду и, более того, разрешала ему находиться в кабинете, когда звонил телефон.
Сегодня секретарша явно не способна была выполнять какую-либо работу, в особенности требующую усидчивости.
Студентов, которые пытались прорваться к ней, невзирая на объявление, она выпроваживала царственным жестом, не удостаивая их сообщением о случившемся. Баночку геля и огурец для косметической маски, которые она оставляла обычно на послеобеденные часы, Адина с пренебрежением затолкала в нижний ящик стола. Рахель вспомнила замечание Тироша, когда он увидел у нее пакетик с огурцом:
— Двадцать лет я ее знаю, и все двадцать лет она на диете.
Рахель подумала о Тироше, которого Адина продолжала лихорадочно разыскивать.
— Я ищу его с ночи, звонила из дому, хотя у меня были гости, а уже в семь утра я была здесь и звоню без конца.
Рахель была поражена спокойствием Адины, не нарушенным даже визитом Тувье Шая, который тоже удостоился подробного разъяснения ситуации — в десятый раз за это утро:
— Мы ничего не знаем. Я на связи с Рут, мы известили его родителей. Причины смерти расследуются — подозревают неисправность оборудования. О похоронах мне ничего не известно. Нам сообщат. Мне очень нужно связаться с профессором Тирошем. Вы не знаете, где его можно найти?
Все это говорилось с невероятной серьезностью, даже торжественно. Адина как бы хотела засвидетельствовать:
«Видите, когда случается что-то серьезное, я могу действовать эффективно».
Все смотрели на Тувье. Он подтвердил, что в последний раз видел Тироша в пятницу, они вместе обедали, после заседания кафедры, «кажется, он что-то говорил о поездке в Тель-Авив, но я не уверен».
Его голос звучал неестественно, и Рахель, которая пыталась продолжать свои наблюдения в качестве исследователя-добровольца, поняла, что Тувье «был не в себе». И действия были ему не свойственны, и говорил он громче обычного.
Когда Тувье ворвался внутрь, в комнате уже были другие преподаватели кафедры. Рахель заметила, как странно отреагировал Тувье на слова Ароновича — с явным беспокойством, а ведь всегда он был тихим и замкнутым.
— Наверно, стоит зайти в кабинет Тироша — может, там есть какая-то информация, — сказал он Адине.
Рахель казалось, что они все провели здесь, в секретарской, уже долгие часы. Комната была слишком мала, чтобы вместить всех.
Секретариат располагался на шестом этаже фиолетового корпуса гуманитарных наук университета на горе Скопус в Иерусалиме, в здании дурацкой конструкции, о котором Тирош говорил (его слова часто цитировали):
«Нужно расстрелять проектировщика, госпитализация ему не поможет, только расстрел».
До этого воскресенья фразу Тироша цитировали с улыбкой, а позже стали сопровождать глубокомысленными замечаниями насчет иронии судьбы.
Время от времени кто-нибудь выходил из комнаты и возвращался с чашкой кофе, то и дело разговоры перебивал настойчивый стук в дверь, очередной студент заглядывал внутрь и, увидев, что комната полна людей, исчезал раньше, чем Адина успевала объяснить, что секретариат закрыт.
Преподаватели собирались в секретарской по разным поводам — отдать экзаменационную ведомость, взять семинарские работы, но, потрясенные известием о гибели Идо, из комнаты уже не выходили.
Обычные повседневные заботы испарились. Все теперь любили Идо. Время от времени кто-нибудь нарушал тишину.
— Что же будет с Рут? — спросила Сара Амир. — Ведь ее девочке еще года нет.
Дита Фукс сняла свою лиловую шляпку и присела на краешек стола — стульев на всех не хватало.
— Зачем ему нужно было это подводное плавание? — без конца повторяла она.
В другое время Адина сделала бы ей замечание за неподобающую позу, но сейчас секретарша геройски сдерживалась.
Рахель смотрела на Диту с интересом, до нее доходил сладковатый запах ее духов. Девушка припомнила слухи о том, что Дита дольше остальных была любовницей Тироша. Многие годы они не расставались, но и потом сохраняли довольно хорошие отношения. Страдальческое выражение лица Диты в сочетании с ее женственностью как-то не вязались с покровительственным, хотя и дружеским тоном, с каким она относилась к окружающим.
Дите стало известно о случившемся лишь здесь, в комнате. Она тут же начала безостановочно рыдать, держась рукой за шею, и все повторяла:
— Я же знала, что это плохо кончится, это подводное плавание. Такой способный парень. Зачем ему это было нужно?
Адина приготовила Дите стакан крепкого чаю и даже погладила по руке. Вообще-то между ними царила вечная ненависть, выражавшаяся в приторной вежливости, с какой они обращались друг к другу. Адина создавала всевозможные бюрократические препоны для студентов «доктора Фукс», как она неизменно называла Диту.
Когда Тувье зашел в комнату, Дита уже успокоилась и, сидя на углу стола, перебирала без конца невидимые складки на юбке.
— Где Шауль? — нетерпеливо спросила она.
Рахель подумала, что сейчас им нужен кто-то, кто взял бы на себя роль отца, который уладил бы все дела, хотя не было ясно, какие именно дела следует улаживать. Атмосфера всеобщего отчаяния передалась и Рахели, ослабляя ее способность разбираться в людях и явлениях, которой она так гордилась. Было страшно видеть взрослых людей такими растерянными.
Сара Амир первой в комнате вспомнила об Арье Клейне. С наивной своей откровенностью она произнесла, нарушив всеобщее молчание:
— Жаль, что Арье нет. Он бы сразу все уладил. Хорошо, что он послезавтра возвращается.
Дита вздохнула, Адина выдала свое обычное: «Какой человек!» (три раза подряд).
Рахель еще не видела профессора Арье Клейна — в последний год ее учебы он проводил свой годичный отпуск в университете Нью-Йорка, но ей очень хотелось с ним познакомиться. Все десять месяцев ее работы на факультете — с сентября по июнь — не было дня, чтобы Адина не вспоминала его. Когда от него приходило письмо, в особенности если оно имело хоть какое-то отношение к Адине, Рахель могла уходить пить кофе, не боясь выговора. Улыбка не сходила с лица Адины, пока она читала и перечитывала письмо, а порой даже зачитывала вслух отдельные фрагменты.
Рахель уже была готова заочно обожать профессора Клейна, видя, как улыбаются люди при одном упоминании о нем.
— Когда он должен приехать? Послезавтра? — промямлил Аронович. — Что ж, может, еще на похороны успеет.
В комнате снова воцарилась гнетущая тишина, Тувье запустил руки в редкую свою шевелюру. Это движение, такое естественное у Тироша, выглядело гротескно-смешным у Тувье — его красноватая рука в реденьких бесцветных волосах, торчавших во все стороны…
Тяжелые шаги Шуламит Целермайер были слышны издали, несмотря на ее мягкие сандалии. Рахель замерла, ожидая приближения женщины, которую она про себя прозвала Динозавр. Правда, Рахель читала, что динозавры вовсе не были агрессивны, но она все равно их побаивалась, даже на картинке они выглядели страшновато. Шуламит пробуждала в ней ужас своими выпученными глазами, острым языком, бесконтрольными взрывами гнева, своей безумной требовательностью к каждой мелочи. Даже когда она в секретариате рассказывала анекдоты, Рахель с опаской ждала, чтобы все обошлось. Шуламит зашла, тщательно закрыла за собой дверь, молча обозрела присутствующих. Рахель вздохнула с облегчением — Шуламит уже знала о случившемся и держала себя в руках. Она склонила голову набок, без обычной своей саркастической полуулыбки, и сказала лишь: