— Ужас, просто ужас.
Рахель немедленно уступила свой стул тяжелому телу Шуламит, та уселась на него со вздохом.
Дверь снова открылась, и вошли две молодые ассистентки — Ципи Лев Ари в длинном белом полупрозрачном балахоне — галабии, и за ней — Яэль, в присутствии которой у Рахель обычно возникало праздничное настроение.
— Она не просто красавица, — предупреждала Рахель своих подруг, прежде чем показать им это «явление», как она называла Яэль.
— Ну, что скажете? — спрашивала она их потом. Реакция друзей всегда злила Рахель. У женщин Яэль вызывала удивление, мужчины старались держаться от нее подальше.
— Она же сломается, если до нее дотронешься, — сказал как-то Довик. — Почему она ничего не ест?
Даже Тирош удивлялся этому, он тоже никогда не видел, чтобы она ела. В ее присутствии его голос становился мягче, музыкальней, но флиртовать с ней он не решался.
Яэль Эйзенштейн была тонкой как соломинка; белое лицо, голубые глаза, излучавшие мировую скорбь, светлые крупные кудри — «совершенно натуральные», как объясняла всем Рахель, — достигали плеч. Ее тонкое тело всегда облегал тонкий черный свитер, в тонких, пожелтевших от никотина пальцах она держала сигарету, запах которой наполнял комнату. Она всегда курила «Нельсон» и постоянно пила кофе. Никто никогда не видел ее за едой. Ездила она только в такси, сторонилась толпы.
— Она из очень богатой семьи, — сказала как-то раз Ципи, которая стремилась достичь «тех же душевных качеств». Яэль представляла собой дух без плоти. «Однажды я была у нее дома, — рассказывала Ципи, — хотела уговорить ее присоединиться к нашей компании — и заглянула в холодильник. Там стояли две банки йогурта и творог. Больше ничего. Я ее знаю с самого начала учебы. Никто никогда не осмеливался с ней заговорить. Я попыталась с ней подружиться. Она хорошая девушка. Не снобка. Только стеснительная и неуверенная в себе. Сколько я ее знаю, она всегда в черном. Даже когда в моде было все широкое и короткое, она носила узкую черную трикотажную юбку и такую же рубашку, легкие босоножки, даже зимой, и постоянно курила „Нельсон“. Она никогда не валялась на травке в кампусе, просиживала в библиотеке, выходила лишь покурить, а в перерывах между занятиями сидела в кафетерии за угловым столиком и пила кофе. Ну что тут скажешь? Это что-то особенное!»
По веселому виду Ципи Рахель поняла, что та еще ничего не знает. Ципи зашла, помахала бумагами и заявила:
— Ну вот! Закончила учебный год! Я клянусь, что библиографический инструктаж преподавать больше не буду!
Тут она заметила необычную тишину в комнате, серьезные лица присутствующих:
— Что вы все здесь делаете? Я зашла только отдать. вопросы для экзамена. Что случилось?
Она прошла в комнату, Яэль за ней.
Обе они были аспирантками, заканчивающими аспирантуру. Ципи была «у Ароновича». Работа Яэль называлась «Ивритские мотивы в поэзии Средиземноморья»; Яэль была исключительной «собственностью» Арье Клейна.
Из десяти аспирантов на должность ассистентов отобрали лишь четверых. Все они занимались разными проблемами, но им объяснили, что в связи с сокращением штатов на факультете оставят лишь одного. Остальные будут внештатниками. Старшие преподаватели видели в них своих преемников, а также доказательство своей научной состоятельности в области исследования литературы.
Но хотя все знали, что в штате после окончания аспирантуры останется только один из аспирантов, между претендентами сохранялись довольно близкие отношения. Никто никому не завидовал, никто никого не подсиживал. Рахель нередко приходила к мысли, что причина этого, наверно, не только в различии сфер исследовательской деятельности.
Сара Амир разглаживала свое цветное платье. Ее умные карие глаза устремились на Ципи, затем на Яэль. Не отводя глаз от Яэль, она сказала:
— Идо нет.
— Что значит нет? — Руки Ципи задрожали. Все смотрели на Яэль. Ее бледное лицо стало прозрачным, ресницы затрепетали.
«Она не очень-то сильна духом», — припомнила Рахель замечание Диты. Присутствующие замерли, когда Сара Амир прямо заявила:
— Он погиб. Несчастный случай во время подводного плавания.
Адина раскрыла было рот, чтобы сказать свою дежурную фразу, добавив что-то ранее неизвестное, однако сдержалась под уничтожающим взглядом Ароновича. Он с несвойственной ему мягкостью взял Яэль под локоть и подвел к раскрытому окну, из которого, впрочем, из-за хамсина не было ни малейшего дуновения. Яэль оперлась на его плечо, он погладил ее по руке. Адина тут же побежала за водой. Никто не позаботился о Ципи, которая выронила свои бумаги и разразилась громкими и горькими рыданиями. Яэль молча застыла у окна. Адина протянула ей стакан с водой, а затем, обращаясь к Ципи, произнесла торжественную речь на тему похорон. Завершив выступление, Адина спросила, не видела ли Ципи завкафедрой, на что Ципи, всхлипывая, ответила, что тоже его ищет:
— Я прошла мимо его кабинета, его там нет, и кабинет заперт.
Яэль резким движением сбросила с себя руку Ароновича и неожиданно звучным — как колокол — голосом сказала:
— Но возле его кабинета очень нехороший запах.
Тирош как-то в присутствии Рахель заметил:
— Жаль, что Яэль не училась пению. Если закрыть глаза, можно подумать, будто она не говорит, а исполняет арию из «Женитьбы Фигаро».
Услышав фразу, произнесенную Яэль, Рахель подумала, что не зря все же у Яэль репутация психопатки.
Снова воцарилось молчание, Тувье угрожающе взглянул на Яэль и сказал:
— Что ты такое говоришь?
Глаза Тувье забегали. Все собравшиеся, вдруг показалось Рахели, стали похожи на больших ястребов, готовых броситься на неведомую добычу, и лишь Яэль, одетая в черное, выглядела как одинокая птица-жертва. Она повторила:
— Не знаю, такой запах, будто кошка издохла.
Первой пришла в себя, как обычно, Сара. Она встала, взяла свой стул, поставила его у окна между стеной и столом Адины и усадила на него Яэль. Затем решительным жестом открыла ящик стола Адины. Секретарша и рта открыть не успела в знак протеста, а Сара уже достала связку ключей. Все знали, где они находятся, но никто не осмеливался к ним прикоснуться. Сара быстро выбрала нужный ключ и спросила у Адины, ясно и четко:
— Этот?
Адина кивнула и обратилась к Абраму Калицкому, чей маленький смешной силуэт как раз возник в двери. И без того всегда смущенный, выражением лица похожий на оторванного от жизни ешиботника, Абрам еще больше смутился, когда увидел, что творится в секретарской. Адина велела ему немедленно войти и закрыть дверь, потому что сквозняк и все простудятся. Никакого сквозняка не было. Хамсин свирепствовал уже неделю, однако замечанию Адины никто даже не улыбнулся. После чего Адина произнесла:
— Не знаю, я звонила ему со вчерашнего вечера отовсюду. А сейчас уже час дня, и от него ни ответа, ни привета. Но я не могу зайти в его кабинет без разрешения, он очень этого не любит, вы же знаете, потом вся ответственность будет на мне. Я звонила во все университеты и издательства, нигде его нет, так что не знаю.
— Ладно, — сказала Сара, — теперь ответственность уже не на вас. Необходимо найти Тироша, дать объявление в газету, позаботиться о Рут Додай, может, в кабинете у Тироша есть какая-то записка. Надо же что-то делать, невозможно так сидеть сложа руки. Тувье, ты идешь со мной? — нетерпеливо спросила Сара.
Тувье будто проснулся и испуганно посмотрел на Сару.
— Не надо на меня так смотреть, — резко ответила Сара. — Вы знаете его кабинет лучше меня, и Адина пусть тоже пойдет, ответственность я беру на себя. Адина, ведь у нас чрезвычайное положение.
Тувье смотрел вокруг затуманенным взглядом. Рахель вспомнила, как он любил Идо, и вдруг пожалела его. Может, Идо заменял ему сына, ведь своего у него не было. Тувье и выглядел как человек, утративший сына и еще не способный поверить в это. Порыв его энергии иссяк, при взгляде на него Рахели хотелось плакать — он, такой беспомощный, отсутствующий, вдруг сдвинулся с места, из угла, где стоял, опершись о стену, и покорно поплелся за Сарой и Адиной, даже не закрыв за собой дверь, — в таком он был состоянии.
Шуламит Целермайер склонила голову набок, вздохнула, и ее выпученные глаза зло блеснули. Рахель всегда побаивалась этого ее взгляда.
— Наверно, где-то заперся и занимается делами, — сказала Шуламит своим грубым голосом. Дита осуждающе взглянула на нее, и д-р Целермайер замолкла, взгляд ее смягчился. В комнате слышалось лишь ее тяжелое дыхание. Из кармана широкой юбки она вытащила пачку сигарет «Ройял». Рахели их запах казался отвратительным.
Она вновь оглядела присутствующих, и взгляд ее остановился на профессоре Калицком, который все еще растерянно стоял в дверях. Рахель заметила, какие маленькие у него ноги. Он был в сандалиях, пальцы ног в толстых носках шевелились. Девушка вспомнила разговоры о его педантичности в составлении библиографий, вспомнила студента, который кричал, что Калицкий снизил ему на два балла оценку за курсовую из-за недочетов в библиографии и только это помешало ему продолжить занятия на второй ступени, поскольку студент оказался совершенно бессильным перед педантизмом Калицкого. Сейчас, впервые за все время работы, Рахель почувствовала к нему симпатию. Он выглядел таким жалким и растерянным, беспомощным и потрясенным, с этим своим детским вопросом:
— А где профессор Тирош?
Рахель покачала головой: «не знаю». Калицкий взглянул на Ципи, сидевшую по-турецки на полу в углу комнаты. Она непрерывно всхлипывала, шмыгая носом. Затем Калицкий перевел взгляд на Яэль, которая неподвижно сидела там, где ее усадили — у окна, как статуя мадонны. За ней стоял Аронович, в ответ на удивленный взгляд Калицкого он стал объяснять ему, что произошло. В это время все услышали крик.
Поскольку никто никогда раньше не слышал крика этого человека, стало ясно, что кричит Адина. Она стояла у двери кабинета Тироша, что был неподалеку от ее кабинета — сразу за поворотом коридора, на противоположной его стороне, обращенной в сторону Старого города, и непрерывно орала. Рахель бросилась туда, но Аронович догнал ее, оттолкнул и подхватил Адину, бормочущую: