Михаэль замолк.
— Кроме того? — не отставал Шорер.
— Не важно, с этим можно подождать.
Шорер вернул беседу в прежнее русло, спросил о родственниках Тироша и о женщинах, которые у него были:
— Ты не можешь знать, был ли он женат в прошлом. Надо спросить того, кто его знал со времени его прибытия в Израиль. Так, как ты его описываешь, похоже, что он мог жениться молодым, лет в двадцать, а затем сбежать от жены. Может, и ребенок у него есть, возможно, внебрачный.
Шорер стал что-то чертить на бумажной салфетке обгорелой спичкой, которую вынул из переполненной пепельницы. Михаэль напомнил об Арье Клейне, заметил, что и Аронович знал Тироша с давних пор, но никакой душевной близости между ними не было.
— Я так понимаю, — сказал Михаэль, — что Тирош особенно ценил Клейна, уважал его и даже побаивался. Было время, когда он часто бывал у него в гостях. Но с Клейном я еще не беседовал.
Шорер критически взглянул на него:
— Как не беседовал? Ты ведь говорил, что он прибыл в Израиль еще в четверг, а не в субботу, как ожидали на кафедре.
— Из того, что он сообщил на кафедру, что прибудет в субботу, ничего не извлечешь, — улыбнулся Михаэль, глянув на часы, показывавшие девять. Они сидели здесь уже три часа. — Если бы ты видел, как на него все набросились, когда он появился, ты бы понял, почему ему понадобилось скрывать дату своего приезда. Ты пойдешь со мной смотреть фильм?
— Теперь мы можем снова поговорить о Тироше — в связи с баллонами, — сказал Шорер, когда они вышли из здания телецентра. На улице было уже темно, лишь несколько машин проехали мимо, мигая желтыми огнями. Михаэль остановил машину у дома Шорера. Они сидели молча.
— Тирош был в доме у Додаев две недели тому назад, когда Идо Додай вернулся из США. Идо не было. В доме случилось короткое замыкание, и Тирош спустился в кладовку, чтобы принести запасную пробку. Жена Идо спустилась с ним, они были там недолго. Мы сделали серьезный обыск, но ничего не нашли, — объяснил Михаэль.
— А что вы надеялись там найти? — спросил Шорер, держась за ручку машины. — Гвоздику?
— Да нет, я и не надеялся обнаружить что-то серьезное, какие-то явные улики. Теперь, если там даже окажутся отпечатки его пальцев, это нам ничего не даст.
— Так надо узнать, доставал ли он баллоны с угарным газом, — Шорер вышел из машины, — ясно, что между ними что-то произошло.
— Не помню, говорил ли я тебе, что в доме Тироша найдены отпечатки пальцев Додая — на бутылке.
— Не говорил, — с нажимом сказал Шорер, возвращаясь в машину, — какая еще бутылка?
— Бутылка шоколадного ликера.
— Шоколадного ликера? — с отвращением повторил Шорер.
— Да, это единственное, что Додай вообще пил, так сказала его жена; вина, крепких напитков он не употреблял. Во всем доме Тироша отпечатки пальцев Додая найдены только на этой бутылке.
— Ну? — нетерпеливо произнес Шорер.
— Рухама Шай сказала, что Тирош к этому ликеру не притрагивался, он держал его только для гостей. Поэтому я думаю, Додай вернулся из США за пятнадцать дней до своей гибели и за это время (или до своего отъезда) он побывал у Тироша.
— Почему же ты мне этого раньше не сказал? Когда он там был?
— Это установить невозможно, — сказал Михаэль глуховато, — жена Додая не знала, куда он ходил по вечерам. Он уходил, возвращался, так что установить невозможно. До его отъезда в США все было нормально, тогда она еще знала, куда он ходит. Она говорит, что у него не было обыкновения захаживать к Тирошу, так что это была встреча необычная.
— То есть, — сказал Шорер решительно, держась за ручку дверцы машины, — это означает, что они встречались до семинара, но после того, как Додай вернулся из Америки, и что между ними произошло какое-то столкновение.
Михаэль молчал. Шорер продолжал:
— Ты видел лицо Тироша в фильме? У него был удивленный взгляд, он как будто был в шоке от слов Идо.
— Да, меня это впечатлило, — сказал Михаэль, — его лицо выражало скорее страх, чем удивление, как будто он не ожидал, что случится на этом семинаре…
— Ладно, — нетерпеливо сказал Шорер, — надо выяснить, занимался ли Тирош баллонами. — Он открыл дверцу машины, вышел, нагнулся к окну и с улыбкой сказал: — Мы в жизни делали и более сложные вещи. Спокойной ночи!
И постучал по пыльной крыше машины.
В час ночи Михаэль Охайон затормозил на стоянке у своего дома и медленно вышел из машины. В его сознании все еще звучали обрывки беседы. Он вспомнил книгу Анатолия Фарбера в серой обложке, которая лежала у его кровати, и задался вопросом: что же заставило Идо Додая поставить под удар свою научную карьеру, когда он решил подвергнуть критике политические стихи Тироша? Вспомнил он и семинар.
Михаэль закрыл машину. Ему предстояло на несколько часов погрузиться в мир поэзии.
Снаружи не было видно, есть ли свет в квартире. На улицу выходило только окно кухни, остальные окна дома, стоящего на гребне горы, смотрели на пересохшее русло. Так же, впрочем, как и в других домах во многих районах Иерусалима, особенность его квартиры заключалась в том, что к ней нужно было спуститься на один этаж. Утром квартиру заливал яркий свет.
Это была его третья квартира со времени развода. Он жил здесь уже четыре года и старался относиться к ней как к постоянному жилью. Разведясь с Нирой, он понял, что, возможно, у него больше никогда не будет своего дома, и с тех пор старался к каждому своему жилью относиться как к постоянному. У меня нет вазонов, вдруг подумал он, увидев в парадном кактус, за которым ухаживал кто-то из домкома. Квартира его содержалась в порядке, что-то всегда было в холодильнике. Мебель, которую он постепенно покупал, делала квартиру уютной и для Юваля.
В ней были три небольшие комнаты, балкон, выходящий на зеленый газон. В гостиной стояли коричневый диван и два старых кресла, которые он приобрел по случаю, — они не подходили по цвету к дивану и были слишком громоздкими для маленькой комнаты. Однако он находил их удобными и надеялся, что когда-нибудь сможет поменять обивку.
Возле голубого кресла стоял торшер, на полу лежал большой ковер, который он получил от матери после развода. На тумбе в углу стояли стереосистема и телевизор, на этажерке у кресла — книги, которые он особенно любил: все произведения Джона Ле Карре — на иврите и на английском, «Избранные стихи» Натана Альтермана, «Разные стихи» Натана Заха, «Стихи на каждый день» Авидана, «Стихи для сыновей» Тироша, «Мадам Бовари» Флобера на французском, два тома Флоренского о царской России, рассказы Чехова и повести Гоголя, отдельные тома «Человеческой комедии» Бальзака на французском, «Шум и ярость» Фолкнера; номера журнала «Зманим»[14], в одном из которых была опубликована его статья о гильдиях в эпоху Ренессанса. Под телефоном лежали счета за воду и электричество.
В голубом кресле, с поджатыми под себя ногами сидела Майя, ее коленки выглядывали из-под светлой хлопковой юбки. В комнате горел лишь торшер, и в его свете поблескивали ее рыжеватые с проседью волосы. Она глянула на Михаэля и ничего не сказала.
По установившейся в комнате тишине — она даже радио не включила — Михаэль понял: случилось что-то серьезное.
Ее тело полностью расслаблялось лишь во сне. В остальное время она была чрезвычайно активна. Она выстукивала пальцами ритм музыки — музыку она слушала постоянно — и когда готовила еду, и даже если забегала на минутку. Обычно она говорила не умолкая, при этом что-то стряпала, и слушала музыку одновременно. Когда она ждала его здесь, в квартире, он заставал ее либо на кухне, либо на диване, погруженной в книгу — брови насуплены, руки беспрерывно теребят покрывало. Порой, когда она уставала, то устраивалась в голубом кресле, глядя в телевизор, с книгой на коленях. Никогда он не видел ее в такой позе, как сейчас — в кресле, с поджатыми под себя ногами, глядящей в окно. Такое выражение лица он видел у нее лишь несколько раз за все годы знакомства с ней, оно появлялось и исчезало, она предпочитала ничего не объяснять. Теперь она словно застыла. Отчаяние и одновременно отрешенность читались в ее лице, как у человека, настигнутого несчастьем, которое он не может предотвратить. Это заставило его промолчать.
Он уселся в другое кресло, с цветной обивкой, положил ключи на журнальный столик. Приблизиться к ней он не решился. Зажег сигарету. Семь лет они были вместе, и все же бывали минуты, когда он не решался подойти к ней. Михаэль ждал. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он спросил: что случилось? Только услышав холодок в ее голосе и увидев, как дрожат ее руки, он понял, насколько испуган.
Майя глядела на него потухшим взором, беззвучно шевелила губами, прежде чем ей удалось дрожащим голосом выговорить, что они должны на некоторое время расстаться.
Такое она предлагала впервые. Раньше он всегда был инициатором расставания — не мог вынести ее двойной жизни, того, что часы, проведенные ими вместе, были ворованными.
Еще в начале их отношений она запретила ему говорить о ее муже, обсуждать причины, из-за которых она не может быть с ним, Михаэлем, постоянно. Она упоминала лишь свою дочь Дану, которой было три года, когда они встретились. Он, разумеется, знал, где она живет, и даже узнавал голос мужа, когда звонил ей, а тот брал трубку. В тот вечер, когда они познакомились, он нашел ее адрес и телефон в телефонной книге: «Вольф, Майя и доктор Генри, нейрохирург». Он представил себе ее шикарную квартиру на улице Хативоним, ее мужа — возможно, седого, возможно, старше ее, без сомнения, представительного. В первый год их связи Михаэль даже гордился тем, что она уходила из своей шикарной квартиры, от мужа-врача — к нему. Он даже представлял себе звуки фортепиано в их квартире. Через год он рассказал ей об этом, подтрунивая над собой. Она рассмеялась, но не стала разубеждать его. Он никогда не рассказывал ей о том, что порой стоял на ее улице, поджидая ее, но лишь однажды ему удалось увидеть мужа, с которым она вышла под руку. Муж был небольшого роста, худощавый, шел медленно. Михаэль