поехал за ним в больницу Шаарей Цедек, где тот работал, зашел в отделение неврологии и пытался найти его по табличке с именем, которую носят врачи, но это ему не удалось.
Михаэль не смог бы сказать, когда, в какой момент Майя превратилась из соучастника мимолетного приятного приключения в необходимого ему человека, к которому он привязался всей душой. Он часто вспоминал длинные ночи, проведенные в одиночестве, — после того как безуспешно пытался найти ей замену. Иногда ему казалось, что уже с первой их встречи — случайной и странной — Майя стала женщиной его жизни. Теперь, перебирая в памяти их многолетние отношения, он припоминал все подробности.
Когда они познакомились, он не мог предвидеть, как будут развиваться события. Однако на вопрос, а если была бы возможность предвидеть, стал бы он что-то менять? — Михаэль не колеблясь ответил бы: нет, пусть бы все повторилось как было.
Он холодно спросил, не хочет ли она кофе. Она отрицательно покачала головой.
Она ничего не хотела. Лишь полного внимания.
— Очень все непросто, — сказала она, теребя подол юбки, — дело в моем муже.
Михаэль был в шоке. Майя никогда не говорила «мой муж», даже имени его не упоминала. Ему тоже обычно удавалось отталкивать от себя мысли о нем. Однако он всегда чувствовал, что за ее радостью от встречи с ним таится глубокая грусть. В этой опытной и уверенной в себе женщине скрывалась маленькая испуганная девочка. Наверно, в каждой уверенной в себе женщине таится испуганная девочка.
Но было в Майе и нечто другое. За ее детской наивностью, неуверенностью, чувствовал он, скрывается что-то пугающее. Что это было, он точно не знал, однако отчетливо чувствовал, что в ней таится некая трагическая сила. И вот теперь эта сила реализовалась в словах.
— Рассеянный склероз, — сказала Майя отчужденным тоном, — до сих пор процесс шел очень медленно, но он уже год в инвалидной коляске, а теперь, по-видимому, уже с постели не встанет.
Сигарета в руках Михаэля осталась незажженной. Он смотрел на нее с недоверием.
— Не может быть, чтобы ты не знал — мы ведь живем в Иерусалиме. Я была уверена, что ты знаешь, но притворяешься, что пребываешь в неведении, — чтобы не осложнять себе жизнь. Ведь ты же, в конце концов, известный сыщик. Ну а он врач, и мы в таком районе живем — да по тысяче других причин ты мог об этом узнать.
— А когда мы познакомились?..
— Уже десять лет, — кивнула она, — процесс шел очень медленно. Ему сорок семь сейчас.
Значит, Майя младше его на десять лет, подумал он и устыдился.
— Я бы не оставила его, даже если бы он не был так болен. Я бы просто не позволила себе, чтобы наши отношения зашли так далеко.
Михаэль ненавидел слово «отношения». И разве можно контролировать глубину своей любви? Он старался сохранить непроницаемое выражение лица, сдерживался, чтобы ничего не сказать.
— Не спрашивай меня — почему, но я не собираюсь отдавать его в больницу. Я намерена сама за ним ухаживать дома, насколько это будет возможно. Я не знаю, как справиться с этими переходами от той жизни к этой, не говоря уже о чувстве вины.
Никогда раньше Михаэль не был так ошеломлен, как в этот момент. Перед его мысленным взором пронеслись, словно в фильме, все события, начиная с их первой встречи.
Однажды ночью он ехал из Тель-Авива в Иерусалим и после поворота на Гееномскую долину увидел стоящую машину и склоненный над ней женский силуэт. Он остановился. Был час ночи. Михаэль Охайон, начинающий инспектор отдела расследований тяжелых преступлений, молодой и уже разведенный, любитель приключений, открытый каждой женской улыбке, подошел к этой женщине — она улыбалась, опершись на капот машины. Даже в слабом свете фар он различил золотистый блеск в ее глазах, полные щеки. Затем заметил округлые колени, широкое обручальное кольцо. Оказалось, что у нее кончилось горючее. Он подумал, не перелить ли ей бензин из своей машины, однако мысль о том, что придется всосать бензин, вызвала в нем тошноту. Автозаправка в такое время была уже закрыта. Он предложил подвезти ее домой, в Иерусалим, а ее машину оставить здесь.
— Я очень привязана к моему «пежо», он у меня вожак, — она похлопала по корпусу машины, как будто это была благородная скаковая лошадь, — и я надеюсь, что он простоит здесь до утра.
— Он тоже надеется, — вежливо ответил Михаэль, открывая перед ней дверь своей машины.
Он до сих пор помнит осенний воздух, который становился все более прохладным по мере приближения к Иерусалиму, полную луну — она сказала, что луна пробуждает в человеке низменные инстинкты и к ней нельзя оставаться равнодушным. На шоссе царила кромешная тьма.
Михаэль влюбился в Майю, абсолютно не отдавая себе в этом отчета. Как только она закрыла за собой дверь машины, салон наполнился запахом меда и лимона, тем самым запахом, что он искал годами, с восемнадцати лет, и с этого момента он понял, что назад пути нет.
На ней была широкая синяя юбка, белая блузка с широкими рукавами. У нее было круглое лицо с множеством веснушек, грубоватый голос, темно-каштановые прямые волосы доходили до плеч. По дороге от Гееномской долины до Кастеля она рассказала ему, что работает редактором-стилистом в издательстве, возвращалась с концерта, еще о звуках скрипки Шломо Минца («такой молодой и такой бес иногда»). Он всю дорогу улыбался сам себе. Когда они проезжали деревню Абу Гош, ему захотелось понять, где же источник этого запаха — ее волосы, духи или сама кожа. У школы слепых в Кирьят Моше, у мигающего светофора, он наклонился и вдохнул ее запах. Он остановил машину в Кирьят Моше. Она вдруг прекратила болтать, и лицо ее стало серьезным, однако в свете уличных фонарей он увидел, что ее карие глаза по-прежнему сверкают золотистым огнем. Когда он ее целовал, то заметил, что глаз она не закрывает. Ему захотелось спросить — но он не осмелился, — пользуется ли она духами. Он проводил ее домой. Она потом часто с улыбкой напоминала ему, как он просил разрешения потрогать ее волосы, а потом спрашивал, можно ли ее поцеловать.
— Я думала, что только в кино задают такие вопросы и что все должно происходить спонтанно, — сказала она в тот же вечер. Она не раз возвращалась к этой теме спонтанности, и это стало камнем преткновения в их отношениях. — Почему ты должен меня спрашивать? Если ты после семи лет наших отношений все еще не знаешь — можно или нет, так что же мы делаем вместе? Спрашивать свою женщину — можно ли ее поцеловать? Это вовсе не вежливость, это обижает. Твой вопрос означает, что между нами нет должной интимности.
Тогда он вернулся домой радостный — как никогда в жизни и, как в песне, не знал даже ее имени. Он, разумеется, не спросил о возможной встрече, тем не менее он знал, что бессмысленных случайностей не бывает. Он был уверен, что встретит ее снова, но не думал, что это произойдет так быстро.
Через три недели его пригласили на домашний концерт Тали Шац — дочери руководителя его дипломной работы в университете. Была уже осень.
В окна гостиной в новом доме в районе Рамот стучал дождь. В этом доме, как выяснилось, жил бывший атташе по культуре израильского посольства в Чикаго. Шац говорил, что хозяин квартиры — его внучатый племянник. Тали играла на скрипке, а ее новоиспеченный супруг — на фортепиано. Они исполняли Крейцерову сонату, которую Михаэль любил.
Когда открылась дверь и Михаэль услышал ее голос, он возблагодарил Бога, что она пришла одна. Майя не взяла зонт и насквозь промокла. После нее остались влажные пятна на светлом ковре, покрывавшем от стены до стены весь пол богато обставленной гостиной. Хозяйка дома, убеждавшая ее, что никакого вреда ковру не будет, следила за ней с некоторой тревогой. Теперь он мог рассмотреть ее при свете дня. На ней было простое черное платье с круглым вырезом и длинными рукавами. Нельзя было назвать ее красивой в общепринятом смысле, но она словно лучилась и в ее движениях было что-то успокаивающее и в то же время вызывающее. Лицо ее осветилось приветливой улыбкой при виде хозяина дома, который вышел ей навстречу потирая руки, чем напомнил Михаэлю мужа Анны Сергеевны из «Дамы с собачкой» Чехова.
«Она меня не узнала», — подумал Михаэль. Он предстал перед ней у большого сверкающего полировкой стола в углу комнаты. На столе были пирожные, и хозяйка несколько раз с маслянистой улыбкой повторила, что это пирожные «шарлотт», печь которые она научилась ввиду предстоящей поездки за рубеж. Сервиз был фирмы «Розенталь», как сообщила хозяйка Майе со скрытым укором, когда та уронила чашку с горячим кофе на ковер. Чашка не разбилась. Хозяйка поспешила вытереть пятно, сопровождая это действие длинной лекцией о том, как трудно достать части этого сервиза, и не замечая того, что Майя неотрывно смотрит на Михаэля, насупив брови, — пытается припомнить, где же она его видела. Вдруг она вроде бы вспомнила или поняла, как ей нужно реагировать, улыбнулась, и в ее глазах появилась та самая золотая молния. Михаэль отхлебнул кофе и почувствовал, как у него дрожат руки.
«Пока что, — говорил он себе, — ничего особенного не происходит. Я всегда дрожу и волнуюсь, когда встречаю женщину, которую хочу».
Это была та самая «радость покорения», которая пробуждалась в нем десятки раз.
С концерта они сбежали перед тем, как подали вино, сразу же после его окончания. Он привел ее в свою квартиру — тогда он жил в районе Ромема, еще раньше прояснив то, что она называла «обстоятельствами жизни». Она прямо спросила — почему он не приглашает ее к себе. Она знает наверняка, сказала Майя, что он ее хочет.
— Ты замужем? — спросил он, глядя на золотой блеск кольца. Она подтвердила, но от объяснений уклонилась.
В тот же вечер она заявила, что ее семейная жизнь не имеет никакого отношения к происходящему, и Михаэль не стал ее расспрашивать.
— Тебе это должно быть удобно и ничем не грозит, — сказала она, и смех, сопровождавший эти слова, смягчил агрессивность тона.
Она ушла от него поздно ночью, о следующей встрече они не договорились, но ее лицо осветилось радостной улыбкой, многообещающей и полной уверенности. Когда она на следующий день позвонила, он даже не знал, откуда она взяла его телефон.