— Прямо там написал? — спросил Тувье с неподдельным удивлением.
— Ну да, прямо там. И ты полагаешь, что он достоин обожания? Это ведь все — декадентство!
Тувье глубоко вздохнул и стал объяснять Ароновичу, что Тирош обладает способностью глубоко анализировать явления. Смелость, с какой он высказывает свои мысли на семинарах, смелость, с какой он критикует «священных коров» и называет имена, от которых любой другой преподаватель отмежевался бы, — все это не может не вызвать уважения.
— А приток студентов на его лекции, — продолжал Тувье, — и его всегда оригинальный взгляд на многие явления — всего этого невозможно отрицать.
Тувье встал приготовить еще кофе.
— Все это театр, театральщина, — возразил Аронович.
— Это не важно, — ответил с кухни Тувье, — главное, что он — большой поэт, равный, пожалуй, Бялику и Альтерману. Даже Авидан и Зах мельче его по масштабу дарования, поэтому я готов простить ему все или, во всяком случае, очень многое. Ведь он — просто гений. А у гениев свои законы.
Тувье принес с кухни кофе и перешел к обсуждению вопросов, касающихся экзамена, к которому он готовился уже две недели.
Тогда Тувье первый год жил в Иерусалиме. Он попросил на работе годичный отпуск, чтобы прослушать курс Тироша в Иерусалиме, и этот отпуск превратился в постоянные занятия у Тироша на второй академической ступени.
Ароновича Тувье знал еще с тех пор, когда преподавал у себя в поселении. Затем Тувье переехал в Иерусалим, Аронович же все еще оставался внештатным преподавателем, мелкой сошкой и стремился получить штатную должность. К Тувье он относился покровительственно, по-отечески, и Тувье охотно ему в этом подыгрывал.
После выступления Тироша на семинаре с участием СМИ должен был выступать Тувье.
Рухамы не было дома, когда он поехал на семинар, но она была уверена, что он не переоделся. Его тенниска открывала худые бледные руки и едва прикрывала живот. На лбу Тувье были видны капельки пота и тонкие пряди бесцветных редких волос.
За ним должен был выступить Идо Додай, один из молодых преподавателей кафедры. Его диссертация, которую он выполнял под руководством Тироша, внушала большие надежды.
Рядом с Шаулем Тирошем, в который уже раз думала Рухама, Тувье выглядит как скромный вариант Санчо Пансы. Хотя и Шауль, конечно, не Дон Кихот. Даже голос, думала она с отчаянием, подчеркивает огромную разницу между ними.
Голос ее мужа Тувье, который выступал сейчас по теме «Что такое хорошая поэзия?», был высоким и ломким, с налетом пафоса. Он читал известные стихи Шауля Тироша «Случайное путешествие к могиле моего сердца».
— В этих стихах, — говорил Тувье, — по мнению критиков, автор выразил «макабристско-романтическое мировоззрение». Критики подчеркивали «языковые открытия, поразительные в своей оригинальности», «новаторство языка и новаторство тем, которое произвело революцию в поэзии 50-х годов». В этом процессе участвовали и другие поэты, однако Тирош резко выделялся на их фоне, — напомнил Тувье.
Рухама огляделась. После выступления Тироша напряжение в зале ослабло, будто выключили свет. Женщины, даже самые молодые, все еще оставались под впечатлением от лекции. Все взгляды были по-прежнему устремлены на Тироша. Нельзя сказать, чтобы Тувье не слушали, но это делалось исключительно из вежливости. То, что он говорил, было ожидаемо, известно. Можно было заранее сказать, какие стихи выберет д-р Тувье Шай, старший преподаватель факультета, чтобы подкрепить свои утверждения.
Рухама вполуха слушала тезисы, которые ей доводилось слышать уже не раз, когда ее муж с энтузиазмом говорил о поэзии Тироша.
Никто не мог себе представить, до какой степени Тувье обожал Тироша и доверял ему. Утверждали, что Тувье — «альтер эго» Тироша, называли Тувье и «тенью» профессора; на кафедре существовала негласная договоренность о том, что никому не позволено в присутствии Тувье обронить ни слова осуждения, критики, насмешки в адрес его шефа.
Если Тувье доводилось такое услышать, он краснел, его мышиные глазки начинали сверкать гневом. Не дай Бог было кому-нибудь в его присутствии выразиться недостаточно почтительно о Тироше. В течение трех последних лет в университете распространялись сплетни, о содержании которых Рухама догадывалась по внезапному молчанию, наступавшему с ее появлением в факультетских кругах, по вымученному виду и «всепонимающей» улыбке Адины Липкин, факультетской секретарши.
С тех пор как они с Тирошем вступили в любовную связь, Рухама почувствовала иное к себе отношение. Все сплетни на факультете вращались вокруг них.
Тувье, однако, не изменил своего отношения ни к Тирошу, ни к Рухаме — даже после того, как обнаружил ее с Тирошем на диване в салоне их квартиры, когда она поспешно застегивала блузку дрожащими пальцами, а Шауль неуверенной рукой зажигал сигарету. Тувье лишь смущенно улыбнулся и спросил, не хотят ли они чего-нибудь поесть. Шауль сумел справиться с собой и присоединился к Тувье на кухне. Они провели втроем тихий вечер за столом с бутербродами, приготовленными Тувье. Не было сказано ни слова ни о поспешно застегнутой блузке, ни о брошенном второпях на кресло темном пиджаке Тироша и галстуке поверх него. Они никогда об этом не говорили — ни тогда, ни потом. Тувье не спрашивал, и она не отвечала.
В глубине души Рухама была довольна тем, что в литературных кругах бились над загадкой: что он в ней нашел? Никто не осмеливался ни о чем спрашивать участников этой драмы.
В сорок один год Рухама Шай выглядела подростком. Ее короткая стрижка и детская фигурка придавали ей вид «недозрелого плода». Она уже обнаружила у себя две глубокие складки, идущие вниз от уголков губ, — то, что Тирош называл: «твой плачущий вид». Рухама знала, что ей не дашь ее возраста, в частности из-за джинсов и мужских рубашек, которые она носила, а также из-за отсутствия косметики. Она отличалась от «женственных женщин», с которыми Тирош имел дело до нее. Она никогда не спрашивала Тироша о его прежних связях и о тех, какие были у него параллельно с ней. Как-то она увидела его случайно, зайдя в небольшое заброшенное кафе. Он, как обычно, запускал руку в свою посеребренную шевелюру, а напротив сидела Рут Додай, молодая пухленькая жена Идо.
Рухаме было хорошо знакомо выражение мучительной сосредоточенности на лице Тироша. Лица Рут — докторанта факультета философии — она не могла разглядеть. Тирош тогда не заметил Рухаму. Она почувствовала неловкость — словно подглядывает за ними — и ушла оттуда.
Несмотря на их интимные отношения с Тирошем, Рухама никогда не могла говорить с ним на некоторые темы. К примеру, о его дружбе с Тувье или о своей семейной жизни. Все ее попытки как-то определить их отношения заканчивались неудачей. Он просто не реагировал. Глядел куда-то вдаль и молчал. Однажды, когда она заговорила об этом, он указал на дверь:
— Я тебя не держу, можешь идти.
В компаниях они обычно бывали втроем, и лишь несколько раз она была только с ним, без Тувье, на встречах с молодыми поэтами. Тирош уделял им много внимания, в особенности после того, как сам перестал писать — так, во всяком случае, говорили. Те, кто распускал слухи о ней и Тироше, осторожничали в присутствии Тувье, но зато давали волю языкам, когда его не было. Так они мстили ей за то, что она никого не посвящала в их отношения. Рухама была человеком замкнутым, литературой не интересовалась, что она и объяснила Тувье, еще когда они жили в сельхозпоселении. Она много читала, но не поэзию. Она не могла, как Тувье, получать от поэзии высшее наслаждение. Мир поэзии был дня нее лишен смысла. Больше всего она любила детективы, шпионские романы и целиком погружалась в них.
Близких подруг у Рухамы не было, только знакомые — несколько женщин, работавших с ней в приемном отделении больницы. Они принимали ее молчаливую пассивность за редкое умение слушать других и любили рассказывать ей о своих семейных перипетиях.
С годами она поняла: отсутствие у нее жизненных сил окружающие принимают за душевную тоску и потому для многих представляет интерес «раскусить» ее. Женщины, что работали с ней, а более всех Ципора — толстуха, преисполненная материнских чувств, которая часто готовила ей чай на работе, полагали, что источник этой «тоски» — отсутствие у Рухамы детей. Сама же Рухама об этом вовсе не печалилась.
До встречи с Тирошем, десять лет тому назад, она жила с Тувье в сельхозпоселении и работала всюду, где ее ставил распорядитель работ. Никаких неожиданностей в ее жизни там не предвиделось.
Переезд в Иерусалим — для того, чтобы Тувье завершил обучение — стал самым драматическим событием в ее жизни, особенно после встречи с Тирошем, яркость и необычность которого покорили ее. Она сразу поняла, что он ее полная противоположность. Даже его манера одеваться вызывала ее восхищение, а когда они сблизились, она порой чувствовала себя героиней фильма «Пурпурная роза Каира», где происходящее на экране превращалось в действительность и герой мечты главной героини фильма сошел с экрана в зал. Она не могла сопереживать внутреннему миру Тироша, да и миру Тувье тоже, поэтому присутствие рядом с Тирошем этой молчаливой, с виду молодой женщины, вначале сопровождавшей Тувье, а затем Тироша, вызывало у окружающих всевозможные догадки и комментарии.
— О тебе целый Вавилонский Талмуд сочиняют, — сказал как-то Тирош. В ответ она лишь пожала плечами.
Было немало попыток сломать стену молчания — со стороны сотрудников факультета, поэтов, к которым ее водили Тувье и Тирош, посетителей тель-авивских кафе, звавших ее «молчунья» даже в ее присутствии, — но на все их попытки она отвечала лишь улыбкой. В этих заведениях она заказывала лишь черный кофе и чистую водку — вначале потому, что ее привлекал сам процесс заказа у официантки. Впоследствии она поняла, что стала пленницей того образа монашенки-молчальницы, который сама себе создала.
Никто не спрашивал, что нашел в ней Тувье, но она явственно ощущала, что многие удивляются, высказывают агрессию по отношению к ней, ревнуют, завидуют, пытаясь понять — что же притягивает к ней профессора Тироша. Да она и сама точно не знала этого. Как-то он сказал, что отсутствие яркости в ее характере как белый лист оттеняет его собственную яркость. Она не обиделась. Она уже давно подозревала, что секрет ее притягательности для него — в ее пассивности. Не знала и другого — что же притягивает к нему ее, что вообще связывает ее с кем-либо, с чем-либо, какая невидимая нить удерживает ее в жизни. Эти вопросы оставались для нее без ответа.