— Конец Авессалома трагичен и одновременно ироничен. Волосы, которые он так любил, и стали причиной его смерти. А теперь перейдем непосредственно к стихам.
И тут началась длинная дискуссия, посвященная термину, написанному Тувье на доске. «Цвигма», — написал он на иврите и латыни и пустился в долгие объяснения по поводу того, каким образом структура стихов влияет на их смысл.
Михаэль уже не понимал, о чем речь. Он был сбит с толку, появившийся было интерес к этим стихам пропал. Вдруг выяснилось, что здесь говорят на другом, непонятном ему языке. Тувье Шай говорил взволнованно, студенты энергично записывали.
Напротив Михаэля сидела студентка лет двадцати. Суровое лицо, нос покрыт веснушками, сверкающие темные глаза. Резким движением головы она откинула прядь, спадавшую на лоб, и прочувствованно произнесла:
— Я не знаю, как для других, но для меня это просто разрушает стихи — все эти рассуждения о синтаксисе и структуре.
Тувье не улыбнулся.
— Во-первых, я не закончил, — сказал он совершенно серьезно, — во-вторых, Тамар (он впервые назвал кого-то по имени), мы говорим об этом весь год, в-третьих — ничто для вас не разрушает стихи, в том числе и синтаксический анализ. Но, может, в конце мы и выслушаем ваше мнение.
Кто-то вздохнул, кто-то по-доброму улыбнулся.
В комнате стояла напряженная тишина — все внимательно слушали. Тувье Шай указал на брошюру, глубоко вздохнул.
«А что же ты говоришь здесь о себе?» — думал Михаэль, и снова его взгляд встретился с немигающим взглядом лектора.
В глазах Тувье появилось победное выражение. Этот взгляд был похож на взгляд Белилати, когда он раскрывал какую-то деталь в расследовании, — торжество разгадки тайны. Раньше Михаэль не думал, что подобное чувство может возникнуть и у Тувье Шая.
Даже девушка с веснушками смотрела на лектора очень сосредоточенно, пытаясь понять его слова.
— В стихах имеется скрытый смысл, — продолжал лектор, — это — повествование о сильном влиянии красоты. И в ТАНАХе, и в стихах подчеркивается, что красота Авессалома — это его имманентная черта, и она как бы объясняет страшное преступление — угрозу убийства отца — и как бы оправдывает непонятное поведение Давида. Красота обладает особой силой воздействия. Средний человек ограничен в противостоянии силе красоты. Его тянет к ней, и это его стремление порой приводит к переоценке красоты. Человек стремится к отождествлению с красотой, полагая, что часть этой красоты перейдет и на него самого.
Тувье Шай задумался, наклонил голову и монотонно продолжил:
— Другими словами, автор стихов видит в красоте Авессалома ужасающую силу и идет за ней. Это — Сверхчеловеческая Красота. С большой буквы, с большой, — крикнул он словно бы в отчаянии, обращаясь к студентам, чьи головы склонились над конспектами, — и поэтому ей невозможно сопротивляться. Бунт проявляется здесь как сила плоти. Как будто сам этот бунт противоречит человеческой природе. Перед красотой такого рода моральные ценности не могут устоять. Она вызывает взрыв первобытных сил, таящихся в человеке. Бунт против отца-царя представлен в стихах как неотвратимое следствие красоты Авессалома. Сублимация его красоты — за пределами человеческих ценностей. Человеком начинают овладевать нечеловеческие силы.
Он поднял голову, оглядывая аудиторию. Студенты перестали писать. Михаэль преисполнился глубоким уважением к автору стихов — Натану Заху — и к Тувье. Что-то в нем перевернулось, когда он слушал его интерпретацию. Он понимал, что Тувье раскрыл перед ним и нечто принципиальное, касающееся его самого, но пока не понимал, как все это связать воедино.
— Автор раскрывается через констатацию своего понимания и непонимания. Его не удивляет контраст между чудесной силой Самсона и его слабостью. Превалирование божественной силы над человеческой не волнует его. Он поражен разрушительной и всесокрушающей силой красоты, но его не поражает распространение божественной силы на человека. У силы Самсона, по мысли поэта, нет инерции разрушения, поэтому она и не производит на него впечатления.
Разрушительная сила, которая привлекает автора, — это сила, которой невозможно противостоять, обращенная к первобытным инстинктам людей; в обычной жизни они руководствуются принципами морали, но в этом случае не могут устоять и идут навстречу своей гибели. Эта гибель, — тут Шай глянул прямо в глаза Михаэлю, — это не только гибель Авессалома. Мы помним Ахитофеля, который покончил с собой, помним боль утраты, причитания и оплакивание
Давидом любимого сына — это самые сильные чувства, переданные в ТАНАХе. Чтобы положить конец этому оплакиванию, Йоав вынужден был сказать Давиду, что, судя по всему, тот предпочел бы гибель всех своих подданных, лишь бы его сын Авессалом остался жив.
В комнате наступила тишина.
— Спасибо за внимание, — сказал Тувье. Он сел в кресло, и на лице его вновь появилось прежнее мертвое выражение.
Какая разрушительная и всесокрушающая сила красоты двигала самим Тувье, подумал Михаэль; ему вдруг стали понятны отношения его жены с Тирошем, и эти отношения показались ему сейчас оправданными.
Картина начала проясняться. Михаэль почувствовал, что посещение семинара дало ему очень много для понимания внутреннего мира Тувье.
«Странно, — думал Михаэль, — какая связь между всем этим? Царь Давид, Ахитофель, автор стихов и даже я сам. Теперь мне понятна роль Тироша в жизни Тувье. Надо еще проверить, мог ли он убить источник своего отождествления с красотой. У меня такое чувство, что не мог. Но пойди объясни это Арье Леви. Даже Шореру я не могу этого объяснить. А может, и могу».
Михаэль вышел из аудитории прежде, чем Шай успел подойти к нему. Михаэль отказался от допроса. Он быстрыми шагами направился к телефону, который еще раньше заметил в углу коридора.
Глава 12
Когда Михаэль в конце концов дозвонился до Цили, она не сказала ему ничего нового. Эли Бехер еще не вернулся из дома Тироша, работник, обслуживающий детектор лжи, заканчивал допрос Яэль Эйзенштейн.
— Арье Клейн все время тебя ищет, — сказала Циля Михаэлю, — он звонит каждый час и умоляет дать ему возможность с тобой поговорить. Он просто в отчаянии. Я с трудом удержалась, чтобы не сказать ему, где ты находишься.
Михаэль обещал позвонить ему.
— Он будет дома до трех тридцати, а потом пойдет на допрос на детекторе лжи, — напомнила Циля.
Михаэль стоял возле здания факультета гуманитарных наук университета. У соседнего телефона-автомата стояла девушка и что-то шептала в трубку. Он разглядывал ее шелковые брюки и трикотажную блузку, она перехватила его взгляд и отвернулась.
«Что же он хотел мне сказать? — думал Михаэль, набирая номер. По номеру телефона он определил, что Клейн живет в Рехавии[19]. — Да, — подумал Михаэль, — его мать живет в Рош-Пине[20], она ветеран сионистского движения, разумеется, он должен жить только в Рехавии».
Телефон был занят. Михаэль вспомнил, что у Клейна три дочери. Когда же телефон освободится? Он посмотрел на часы. Через четверть часа, в час ноль пять, Арье Клейн взял трубку.
— Это вы, Охайон? — спросил Клейн со вздохом облегчения. — Я вас искал вчера и сегодня, нам очень нужно поговорить.
Михаэль обратил внимание на безукоризненный иврит уроженца Рош-Пины — Клейн старался говорить ясно и четко. Он вспомнил доброжелательность Клейма-лектора и их встречу в университете после обнаружения трупа Тироша; вспомнил страх, какой охватил тогда Клейна при виде смерти, умные глаза этого крупного человека. Эти воспоминания помогли Михаэлю избавиться от раздражения, возникшего у него при мысли о Рош-Пине, Рехавии и гладком иврите Клейна. Михаэль согласился посетить Клейна в его доме на улице Альхаризи, главным образом из-за детского любопытства ученика, который так и не освободился от почтительного отношения к учителю. Разумеется, была и необходимость познакомиться с этим человеком поближе, однако Михаэль знал: это не та причина, которой он сможет объяснить свой визит в экспертном отделе.
— Едем обратно, — сказал он Альфандери, — я возьму свою машину со стоянки, а ты отдай сегодняшний материал Циле, пусть сразу же его напечатает. И пригласи Тувье Шая на понедельник — на детектор лжи. Я не сказал ему о том, что его показания на допросе были неубедительны.
Альфандери молчал, но по его сжатым губам Михаэль понял, что у того есть критические замечания.
— Ты думаешь, что его уже пора арестовать, — констатировал Михаэль.
Альфандери не ответил. Он внимательно смотрел на шоссе, будто вел машину в темноте.
— Тувье никуда не убежит, — утешил его Михаэль.
Только когда они поставили «стейшн» на стоянку, Альфандери сказал:
— Я знаю, что он не убежит, — и нерешительно добавил: — Я полагаю, ты знаешь, что делаешь.
Михаэль улыбнулся ему, однако улыбка не скрыла его смущения.
— Скажи Циле, что я у Клейна, — сказал он и направился к своей машине.
Михаэль быстро нашел дом и тропинку, ведущую ко входу через задний двор. Нажав на кнопку звонка, он почувствовал, что дыхание его участилось. Он был напряжен и без конца ощупывал магнитофон в кармане рубашки. Утренняя усталость прошла. Ему показалось, что он слышит звуки музыки, однако он не был в этом уверен, пока не распахнулась дверь. Лишь тогда он ясно услышал звуки струнных и фортепиано. В камерной музыке Михаэль не очень разбирался. Когда ему было шестнадцать, Баки Померанц — мать Узи — сказала ему, что для понимания такой музыки требуется определенная зрелость. Лишь однажды она поставила ему квинтет Шуберта.
Музыка, которая звучала в доме Клейна, не была ему знакома. Он подумал, что это не запись, и как бы в подтверждение этого музыка прекратилась и раздались звонкие детские голоса. Арье Клейн провел Михаэля в свой кабинет рядом со входом.
— Дети играют, — произнес он извиняющимся тоном с плохо скрываемой гордостью, затворив дверь кабинета. — Вообще-то входная дверь у нас всегда открыта, то и дело кто-то из домашних заходит и выходит, и, по правде говоря, я даже рад этому.