Михаэль спросил о том, как посылались рукописи, как они возвращались.
— Те, кто посылал, оставляли свои телефоны, адреса, или кто-то из их знакомых лично передавал рукописи Тирошу. В отличие от семинарских работ, на рукописи Шауль реагировал мгновенно. Он всю жизнь занимался открытием молодых талантливых поэтов, никогда не скрывал желания быть мэтром, поэтическим арбитром, желания определять ход вещей.
Михаэль напомнил, что Тирош имел обыкновение бывать в кафе «Ровель». Клейн улыбнулся и скептически произнес:
— Жалость, снисхождение не были ему знакомы, особенно в том, что касалось искусства. В этом он бывал порой даже жесток. С другой стороны, я ему это прощал — я полагаю, что тот, кто занимается искусством, рискует, обращаясь к широкой аудитории и подвергая свое творчество общественному обсуждению. В этой области соперников у него не было, критиком он был первоклассным.
Снова зазвонил телефон, Клейн поднял трубку:
— Постарайся успокоиться, я тебе позвоню, когда освобожусь… Это звонила Яэль Эйзенштейн, — сказал он, положив трубку, — как вы знаете, она у меня пишет диссертацию. Яэль снова была на допросе, и испытание на детекторе лжи сильно повлияло на нее. Она очень ранима.
— Да? — Михаэль отметил неприязнь в тоне своего голоса. Удивительно, подумал он, какое отеческое чувство испытывает Клейн к своим ученикам, а производит ли впечатление внешность Яэль на этого крупного человека, сидящего напротив него и играющего ножом для резки бумаг?
— Вы знаете, что она была замужем за Тирошем? — спросил Михаэль.
Клейн слегка покраснел:
— Было и прошло. — Он осторожно положил нож на угол стола.
— Все ли знали об этой связи?
— Нет, — Клейн вытер лицо своей большой ладонью, — не думаю, что все знали, Шауль об этом никогда не говорил, и Яэль тоже предпочитала… м-м-м… не вспоминать об этом.
Михаэль молчал, Клейн беспокойно оглядывался, однако, не имея выбора, в конце концов взглянул в глаза полицейскому.
Примерно пятнадцать лет тому назад (точно год Клейн не помнил), когда он выходил после занятий из аудитории в здании Майзель университета в Гиват Раме, у парапета стояла девушка во всем черном. Он даже помнит, где именно она стояла, Клейн облизнул губы. Она хотела с ним поговорить. Раньше он ее не встречал. Клейн пригласил ее в аудиторию — было в ней что-то отчаянное, что заставляло обратить на нее внимание. Она рассказала ему о своей встрече с Шаулем.
— Когда она назвала свое имя, — улыбнулся Клейн, — я сразу подумал, что речь идет об очередной жертве: девушки в него влюблялись пачками. Она выглядела моложе их всех, и ранимей тоже, вообще — иначе выглядела.
«Он подразумевает — красивей всех», — подумал Михаэль.
Клейн продолжал рассказывать о том периоде, когда девушки, влюбленные в Тироша, приходили рыдать ему в жилетку.
Губы рассказчика на мгновение сжались. Михаэль подумал, может, это зависть, но ничего не сказал и терпеливо продолжал выслушивать рассказ об «особенной девушке», на которой Тирош женился во время своего годичного пребывания в Канаде, после того, как она забеременела от него. Арье говорил о том, как Тирош уговорил ее избавиться от беременности, оставить его и вернуться на родину. Она вернулась — униженная и одинокая.
— Он ко всему этому относился как к игре, — говорил Клейн с удивлением, — он пригласил ее в Канаду, а потом пожалел об этом, просто пожалел. — Он недоуменно пожал плечами.
— Почему все же Яэль тогда захотела поговорить именно с вами? — спросил Михаэль.
— После того как она пришла в себя после аборта, она села в самолет и вернулась в Израиль, просто сбежала. По-видимому, у нее была потребность в помощи со стороны кого-то, кто близко знал Тироша. Я поддерживал ее всем, чем мог, часами с ней разговаривал, даже написал о ней Шаулю. У нее было впечатление, — сказал он, как будто извиняясь, — что я имею на него влияние, что Шауль меня уважает.
Шауль говорил со мной на эту тему, он не возражал против развода. Но с тех пор между нами возникла стена. И с тех пор он стал по-особому относиться к Яэль, как бы чувствуя за собой вину.
Михаэль попросил разъяснений.
— Она была не единственной забеременевшей от него, — продолжал Клейн, — было еще два случая, но она была такой молоденькой и такой испуганной, хрупкой, — он повторил это несколько раз.
— Почему же она хранила все это в секрете?
Клейн пожал плечами:
— Тирош не любил признавать за собой вину, а у Яэль был тяжелый кризис, она сделала аборт, это на нее повлияло, несмотря на то что впоследствии она вела себя так, как будто обо всем забыла.
Снова воцарилась тишина. Клейн нарушил ее, философски заметив, что есть люди, которые не могут выносить неприятных сторон действительности. Такие, как Яэль, мучаются при виде мусорного ящика.
— Посуда в мойке, кровь, выделения, запах пота в автобусе, мясники, облупившаяся стена — все это для них невыносимо, — говорил он возбужденно, — но это неверно было бы назвать изнеженностью. Если бы видели ее реакцию, вы бы поняли. Иногда я спрашиваю себя: как она вообще может жить? Есть такие люди, — повторил он убежденно, — но есть и такие, что живут ради Красоты, как Тувье Шай; это совсем другое.
Михаэль напрягся и попросил разъяснить эту мысль.
— Несколько лет тому назад, — продолжал Клейн, — я был с Тувье на научном конгрессе в Риме и пошел с ним в Капитолий. Я рассматривал статуи римских императоров и хотел сказать Тувье что-то насчет лица Марка Аврелия, но Тувье рядом со мной не оказалось. Я огляделся вокруг и заметил его стоящим возле «Умирающего галла».
Михаэль кивнул. Он помнил эту статую, ее мраморную гладкость, мышцы рук человека, пытающегося удержаться, чтобы не рухнуть наземь.
— Я не осмелился подойти к Тувье, я стоял и смотрел на него со стороны, на его лицо. Он был полностью погружен в созерцание, я никогда не видел у него таких живых глаз, полных экспрессии, такого выражения, какое было у него тогда, когда он стоял один, тайком поглаживая мрамор. В тот момент я многое понял.
— Что, например? — грубовато спросил Михаэль, украдкой взглянул на часы, а затем на собеседника.
— Его отношение к Тирошу, счастье быть рядом с ним. Тувье не поражала красота реальной действительности, горного пейзажа или заката на море. Он искал совершенства лишь в искусстве. Во время обеда, после посещения музея он говорил лишь об этом, о полноте и целостности искусства. Он не обращал внимания на еду, пил вино как воду. Он говорил о произведениях искусства как мужчина, который пытается оживить воспоминания, связанные с любимой женщиной.
Клейн остановился, как бы почувствовав, что увлекся, и посмотрел на Михаэля насмешливо-печальным взглядом.
— Вы намекали на семейные дела Тувье, — продолжал он нерешительно, — лишь немногие смогут это попять. Может, теперь вы иначе истолкуете тот факт, что Тувье стушевывался перед Тирошем-поэтом, готов был отдать ему все, даже жизнь, если бы тот только захотел, а о жене и говорить нечего. Это было для Тувье несущественно.
— Я хотел спросить вас еще об Идо Додае. — Михаэль как бы не слышал предыдущей тирады.
Клейн смотрел на него молча.
— Идо Додай ставил вам кассеты, на которые он записывал свои беседы с людьми?
— Нет, — осторожно ответил Клейн, — он говорил, что только собирается записывать.
— И он не давал вам слушать никаких кассет или копий? — Михаэль внимательно смотрел на профессора.
Клейн несколько раз покачал головой — «нет».
— Мы ведь нашли эти кассеты, но кассеты с записью беседы с адвокатом из Северной Каролины там не было, ничего такого.
— Может, он эту беседу не записал?
— Если уж он все записывал, то почему бы ему и это не записать?
Михаэль внимательно глядел на Клейна, тот выглядел смущенным, сбитым с толку.
— Не имею понятия. Вы хотите, чтобы я поискал сейчас номер телефона адвоката? Тут такой балаган, что это может продолжаться часами.
— Не обязательно сейчас, — Михаэль на минуту задумался, — когда найдете, позвоните мне. Если меня не будет, оставьте номер Циле.
«Есть в нем нечто подлинное, несмотря на высокий штиль речи. Но почему у меня такое чувство, будто и он что-то скрывает?» — думал Михаэль, заводя машину и глядя на Клейна в окно. Тут ему пришло в голову, что все то время, пока он был у Клейна, он о Майе не вспоминал, и внезапно ощутил боль одиночества. Еще раз глянул на колышущиеся в окне набивные шторы и положил руки на раскаленный руль.
Глава 13
В кабинетах Русского подворья царила удушающая жара — здесь было ничуть не легче, чем на улице. Михаэль зашел в кабинет. Эли Бехер копался в бумагах, которые вытаскивал из полиэтиленового мешка.
— Есть новости? — спросил Михаэль и, не дожидаясь ответа, отпил из бутылки с соком, которую протянул ему Эли. — У меня есть для тебя нечто новенькое.
Он поставил бутылку. Эли взглянул на него с интересом.
— Помнишь коробку с кассетами? Там было место еще для одной?
Эли кивнул.
— У Идо была встреча, которую, как мы думали, он не записывал или записывал, но кассеты нет.
— Тебе Клейн рассказал об этом?
— Ну да, он знает о встрече, на которую поехал Додай — это заняло у него восемь часов в один конец. Вернулся он оттуда вконец разбитый, и у меня нет ни малейшего понятия о том, что же там случилось.
— И Клейн не знает, что там происходило?
— Нет, ему только известно, что Додай встречался там с адвокатом и с одним русским евреем.
— Ладно, — вздохнул Бехер, — так мне оставить бумаги и еще раз пойти поискать?
Михаэль кивнул.
— Но ведь мы все оттуда забрали, — сказал Бехер в растерянности.
— Попроси Альфандери, чтобы он туда пошел. И я еще раз хочу поговорить с Рут Додай, привези ее сюда.
— Если мы сумеем застать ее дома, — сказал Бехер с сомнением.
— Она будет дома. В такую жару она никуда не пойдет с младенцем, — заверил его Михаэль.
Битый час Михаэль внимательно просматривал расшифровки кассет, найденных в доме Идо Додая. Он не стал снова прослуши