вать их, лишь пробегал глазами названия мест, даты, сложные имена незнакомых людей. Только когда зашла Циля, он заметил, как много времени это у него заняло.
— Она здесь, — сказала Циля.
— Ты можешь подождать Белилати в зале заседаний? Я управлюсь с госпожой Додай сам.
Михаэль протянул Циле распечатки кассет. Эли Бехер провел Рут в кабинет, чуть ли не силой усадил ее в кресло напротив Михаэля и вышел из комнаты.
Беседа с Рут не дала ничего. В шесть часов вечера Михаэль оказался без дела. Эли еще не вернулся из университета на горе Скопус, Тувье снова пригласили на детектор лжи. Телефон не звонил. Оператор детектора лжи может позвонить Циле, подумал Михаэль и, покинув кабинет, спустился к машине.
Воздух стал прохладнее. Михаэль медленно продвигался вперед. Он пересек шоссе, ведущее к улице Яффо, лишь после того, как машины позади стали сигналить.
Он подъехал к университету Гиват Рама и запарковал машину на почти пустой стоянке перед кампусом. Медленными шагами миновал арку, вошел внутрь и увидел ухоженный газон. Раньше, пока гуманитарные факультеты не перевели в новые здания на горе Скопус, здесь, прохаживаясь по тропинкам, можно было встретить много знакомых.
Теперь же все здания факультетов естественных паук превратили в лаборатории, и по тропинкам туда-сюда энергичной и уверенной походкой ходили студенты-естественники.
«Откуда эта уверенность здесь, в мире, из которого ушла всякая жизнь?» — думал Михаэль.
У здания, которое когда-то называлось Лаутерман, ом остановился перед новой табличкой: теперь оно звалось Берман. Он увидел кучу поломанных стульев в вестибюле, но внутрь не вошел. В прошлое свое посещение он заметил, что аудитории превратились в конторские помещения. «И что было плохого в этом кампусе? — думал он. — Для чего нужно было сооружать эту уродину на горе Скопус и превращать здание Лаутерман в прибежище привидений? Какое поколение воспитывают там, среди этих камней?» — думал он, направляясь к Национальной библиотеке.
Когда он зашел в библиотеку, его сразу поразил запах: знакомый запах книг, переплетов, деревянных полок. Он увидел каталожные шкафы, красные бланки заказов книг для общего читального зала и голубые — для зала иудаики и востоковедения. Было и новое — на полукруглом черном барьере стояли компьютеры, а за ними сидели пожилые женщины, терпеливо и вежливо отвечающие на вопросы посетителей. Михаэль вытащил каталожный ящик, на котором было написано «Ти — Тр», и стал выписывать заказы на нужные ему книги. Заказал он и книгу Тувье Шая «Комментарии к творчеству Тироша», бросил все бланки в щель ящика с черной надписью «Заказы» и спросил: сколько времени ждать получения книг? Студент за стойкой сказал: «Не меньше часа». Михаэль вздохнул — увы, ничего не изменилось с тех пор, как он учился здесь. Он направился к лестнице, ведущей в читальные залы, затем вернулся в зал каталогов и стал лихорадочно рыться в карточках с описаниями книг Агнона. Он заказал два первых издания романа «Поэзия» и снова поднялся наверх.
В самом здании библиотеки не чувствовалось атмосферы привидений, царившей в кампусе. На первом этаже уже не было того, старого, кафетерия, и снова у Михаэля защемило сердце. В читальном зале иудаики он листал экземпляры журнала «Литература», «Восклицательный знак», «Весы», размышлял о попытках израильтян приобщиться к общемировому литературному процессу и дивился недоступным его пониманию названиям статей: «Семиотические связи и последовательности», «Художественные функции комплексной речи» и т. д. Порой посреди занятий его вдруг настигала волна убийственного гнева на Майю, на ее мужа и на весь мир, но он не пенял себе за это. Ничего, думал он, злость поможет накопить нужную энергию для расследования всех этих «случайностей», с которыми он постоянно сталкивается во время следствия. Он должен полностью сосредоточиться, обрести свою лучшую форму, чтобы проникнуть в дебри науки, о которой у него нет никакого представления — почти никакого, ибо обычный читатель вроде него в этих вопросах не разбирается.
Долгие часы просидел Михаэль Охайон в читальном зале, перелистывая статьи и заметки, а когда поднял взгляд, увидел профессора Нехаму Лейбович, которая в его представлении была одним из последних исполинов старого мира. Она направлялась к стойке выдачи книг, голова ее клонилась набок, но неизменный берет сидел на ней, как всегда, прочно. Она говорила сотруднице шепотом, но он услышал ее голос:
— Я не имела в виду свою, это не моя книга, это, по-видимому, моего брата.
Когда она вернулась на свое место, ее лицо светилось доброй улыбкой. Михаэль глубоко вздохнул и погрузился в книги, критические статьи и комментарии поэзии Тироша, статьи Тироша о других поэтах — в основном никому не известных.
Он внимательно читал «Страницу горькой полыни», как назвал Тирош свою колонку критики современной литературы в ежеквартальнике «Направления», и с большим усердием старался вникнуть в эстетические принципы этого человека, который превозносил до небес никому тогда еще не известных поэтов, творчество которых сегодня уже было знакомо Михаэлю. Заметил он и убийственный яд, которым были смазаны стрелы критики Тироша, направленные против поэтов, имен которых Михаэль никогда не слышал.
Не все стихи, которые хвалил Тирош, говорили что-то сердцу Михаэля. Часть из них казалась ему бессмыслицей, однако он понял, что Тирош действительно обладал способностью выявлять таланты, и эта способность почему-то насторожила Михаэля.
На листе бумаги, взятом у библиотекаря, он записал имена поэтов и писателей, которых Тирош подвергал безжалостной ядовитой критике. В первом же журнале «Литература» он нашел две статьи Тироша, имеющие отношение к известным ему произведениям Черняховского. Первые абзацы были посвящены анализу его поэзии, а дальше очень ясно и четко Тирош опровергал общепринятые представления о поэзии Черняховского и предлагал свою, новую трактовку его текстов, Которая, к удивлению Михаэля, возбудила в нем интерес. Затем он открыл том «Поэзии» Агнона в первом издании. Последней части там, разумеется, не было. Он перелистал незаконченный роман, отложил его в сторону и взял пятое издание — дополнительный экземпляр, заказанный по студенческой привычке на случай, если других экземпляров в хранилище не окажется. Он механически заглянул в книгу, не ожидая найти там ничего нового. Однако, перелистав се, вдруг увидел: «Последняя часть». Он читал, и в его ушах звучали слова Ароновича. С интересом прочитал он и примечания Эмуны Ярон к новому изданию:
«Одновременно с романом „Поэзия“ мой отец написал рассказ „До конца“. После выхода романа в свет Рафи Вейзер из архива Агнона обнаружил лист рукописи, где было сказано: «„До конца“ — к „Поэзии“». То есть автор изъял „До конца“ из романа и сделал из него отдельный рассказ. В рассказе ученый талмудист Адиэль попадает в лепрозорий, откуда уже не выходит. До конца…»
Михаэль был потрясен. Описание того, как ученый попал в лепрозорий, пробудило в нем ужас. Он думал о случайности, благодаря которой он обнаружил эту часть, и удивился, почему не продолжил разговор об этом с Клейном. Михаэль чувствовал, что должен понять нечто важное из прочитанного. Больше всего его сбивало с толку ощущение, что в последней части скрыто что-то страшное, почти пугающее. Агнон не оставил связующего звена между рассказом и романом. Михаэль знал, каким будет конец романа, но не мог объяснить, откуда он узнал это.
«Не понимаю, — думал он, перейдя в газетный зал, — каким образом это связано с Тирошем?»
Он отметил страницы для копирования.
В газетном зале Михаэль нашел литературное приложение, на страницах которого велась из месяца в месяц ожесточенная полемика между Тирошем и Ароновичем. Началом этой войны был академический спор о последней книге Амихая, там содержались открытые резкие нападки Ароновича на стиль комментирования Тироша и даже полное отмежевание от его поэзии, наряду, как ни странно, с ее положительной общей оценкой.
«Таким образом, — писал Аронович, — нет нужды в дополнительных аргументах для доказательства недостатков поэзии Тироша, важность которой, разумеется, не подлежит сомнению. Эти недостатки подрывают основы его творчества, и оно шатко „стоит на курьих ножках“, а если пользоваться образным языком самого Тироша — „на тающих снежных опорах“. В текстах Тироша нет органичной связи между отдельными частями произведения, нет пропорционального соответствия между его структурой и планом. Все это превращает поэзию Шауля Тироша в некий конгломерат, набор случайных, ни к чему не обязывающих подробностей, собранных из разных сфер жизни».
Михаэль увидел разницу между стилем письма Ароновича и тем талмудическим, начетническим стилем, который был свойствен его речи, и улыбнулся. Михаэль не мог не получить удовольствия от ответных статей Тироша. Снова он обратил внимание на его ядовитую холодную иронию и сарказм, прочел замечания, критикующие научные работы Ароновича за их тривиальность, и это тоже отметил для ксерокопирования.
Затем он перешел в научный зал, где его встретила приятная в обхождении женщина-библиотекарь с каштановыми волосами — она помнила его еще со студенческих лет. Библиотекарь любезно передала ему стопку заказанных книг — пришли все, и у него оказалось, таким образом, три экземпляра «Стихов для сыновей» Тироша и два — книги Тувье Шая «Комментарии к стихам Тироша». Он стал листать книги, обращая особое внимание на предисловия.
Тувье Шай перечислял заслуги Тироша, его особый вклад в ивритскую поэзию.
«Целое поколение поэтов, — писал Шай, — полагало себя принадлежащим к традиции, которую представлял Тирош». Затем Михаэль увидел посвящение: «Шаулю, если он сочтет это приемлемым».
Михаэль вдруг вспомнил о книге, которую Томас Стернз Эллиот послал Эзре Паунду с посвящением: «Эзре Паунду, если он того захочет». Вспомнил он и вопрос Майи, блеск в ее глазах, когда она спросила: «Ты не думаешь, что это замечательное посвящение?» Он так не думал. Он полагал, что Тувье своим посвящением унизил свое достоинство перед Тирошем. Это унижение пробуждало в Михаэле гнев и брезгливость к Тувье.