— Не уверен, смогу ли я этим воспользоваться без судебного решения о снятии врачебной тайны, — сказал Михаэль, когда Белилати закончил.
Белилати покраснел и запротестовал:
— Разве я тебе когда-нибудь приносил неверную информацию?
— Не в этом дело, — примирительно ответил Михаэль, — она требовала адвоката еще на первой встрече, еще до того, как мы что-то узнали. Ты себе представляешь, как она отреагирует, если мы заговорим об этом на допросе?
— Но ведь работники на детекторе лжи сказали, что ее ответы вызывают сомнение в их правдивости. И ее, и Тувье Шая, и Арье Клейна. Совсем не обязательно дожидаться судебного постановления, — упрашивал Белилати.
— Кто сказал, что ответы Клейна вызывают сомнение? — Михаэль сорвался с места.
— Ладно, успокойся, работник детектора лжи сказал. Но это не страшно, надо будет его еще раз пригласить. Есть путаница в его ответах на вопросы — когда прибыл, где в точности был и тому подобное.
— Какая путаница? — спросил Михаэль подозрительно. — Нет никакой путаницы! Он прибыл в четверг во второй половине дня!
— Ладно, я не знаю, может, мы его готовили к ответам не так, как нужно, пригласим еще раз. Чего так волноваться? Он ведь не единственный, кого нужно пригласить еще раз, — Белилати улыбнулся всепонимающей улыбкой, — я знаю, что это твой человек и все такое.
Михаэль Охайон кивнул и нерешительно взглянул на Белилати.
— И все-таки, — медленно произнес Белилати, — вернемся к срочным делам. Это не твои проблемы, а секретарши гинеколога или его самого, но не наши. Пока дело дойдет до суда, у тебя будут приемлемые доказательства.
Михаэль вздохнул:
— Ты знаешь, Дани, что я высоко ценю твою работу, — он краем глаза глянул на смягчившееся лицо офицера угрозыска, — но закон меня ограничивает. Я не говорю, что не воспользуюсь твоей информацией, но не знаю, что может случиться. На сегодняшний день ясно, что у нее есть как минимум один мотив для убийства, если не больше, но я не думаю, что закон нас в данном случае прикроет.
— Так я это скопирую и тебе верну? Да? — Белилати встал и взял картонную папку. Михаэль кивнул.
Белый телефон зазвонил раньше, чем Белилати закрыл за собой дверь.
Циля тяжело дышала.
— Она не хочет приходить, — говорила Циля в отчаянии, — она говорит, что ее только силой затащат в «это место». Я не знаю, что делать. Я уже все фокусы перепробовала, описала, как за ней приедет полицейская машина, но она все равно не желает сюда являться.
— Ты где?
— В университете на горе Скопус, она в своей комнате, работает. Я не знаю, что делать, вызвать сюда машину и забрать ее силой? Ты хочешь ее арестовать?
— Нет, — уверенно сказал Михаэль, — я пока не хочу никого арестовывать. Посмотри, там ли Клейн.
— Он там. Я видела его возле секретариата. Поговорить с ним?
— Нет, я сам ему позвоню. Жди там.
— Университет, — занудным голосом сказала телефонистка.
— Пожалуйста, секретариат литературного факультета.
— Алло, — испуганно ответила Адина Липкин.
Михаэль попросил профессора Клейна.
— Кто просит?
— Из полиции. — Михаэль услышал твердые нотки в своем голосе.
— Он был здесь только что и вышел. Я могу пойти его поискать, если это срочно, потому что здесь люди. А нельзя оставить ему сообщение?
— Нельзя, — решительно ответил Михаэль.
— Ладно, но придется подождать.
Прошло несколько минут, прежде чем Михаэль услышал знакомый голос.
— Алло! — энергично ответил Клейн. — Кто говорит?
Михаэль говорил не прерываясь, слыша дыхание собеседника; тот несколько раз произнес «да» и один раз «понял».
Михаэль долго глядел на часы. Стрелки двигались медленно, пепельница наполнялась окурками. Он вытянул ноги, поглядывал на кольца дыма и видел в них лицо Яэль Эйзенштейн. Он не мог думать ни о чем, пока не составил план допроса. Белилати зашел, вернул папку, глянул на Михаэля и вышел, не сказав ни слова.
В любую минуту, думал Михаэль, откроется дверь и появится эта молодая женщина, хрупкая, как ландыш, и ему придется не обращать внимания на ее хрупкость и красоту.
Он сосредоточился, пытаясь представить себе картину убийства. Кто-то снова и снова бьет Тироша по лицу; тот падает назад. Данные патологоанатомов о росте убийцы допускали слишком большой разброс. Изнурительная и долгая работа экспертов ничего не дала. Убийство в результате вспышки гнева, не обдуманное заранее. Такое убийство, объяснял он другим, не может совершиться из-за наследства, которое кто-то ожидает получить. Он представил похожую на мадонну Яэль Эйзенштейн, хрупкую фигурку, сжимающую в руках статуэтку индийского бога Шивы — бога плодородия и разрушения, и возникшая перед ним картина стала проясняться. Он видел белую руку, искаженное гневом лицо, сверкающие злобой глаза, пытался почувствовать то, что она могла чувствовать в тот момент, — и остановил поток своей фантазии.
Человек может пойти на поводу у своих эмоций, распалиться и ненавидеть в себе этот накал страстей. Возможно, подумал он, это Яэль.
Но не из-за наследства. Из-за чего-то другого, чего я не знаю. Когда открылась дверь, он понял, что будет играть в азартную игру.
Вошла Циля, и он поспешил спрятать черную картонную папку, которую вернул Белилати, в ящик стола.
— Она здесь. — Циля вытерла лоб. — Ну и жарища на улице! Она ждет с Клейном, он спрашивает, можно ли ему зайти с ней, я обещала спросить тебя. Что сказать?
— Скажи, что я хочу говорить только с ней, а потом, может, и с ним.
Михаэль Охайон включил магнитофон, как только на пороге появилась хрупкая фигурка в черном трикотажном костюме, но не в том, что был на ней в прошлый раз, этот был менее плотной вязки. Руки ее выглядели особенно худыми, на шее была нитка белоснежного жемчуга. Михаэль чувствовал себя виноватым из-за того, что должно было здесь сейчас произойти…
Он старался сохранить непроницаемое выражение. Когда она закурила, он поставил перед ней пепельницу.
— Вы хотели со мной поговорить, — холодно произнесла она.
— Я хотел бы, — вздохнул Михаэль, — чтобы вы снова рассказали мне, что делали в день убийства Шауля Тироша.
— Я уже говорила, — сказала она рассерженно, — я уже как минимум три раза рассказывала.
— Я знаю, но, к сожалению, каждый раз появляются новые вопросы. Мы не заинтересованы в том, чтобы напрасно беспокоить людей. Я бы хотел установить, в котором часу вы прибыли в университет в ту пятницу, менее недели тому назад.
Она склонила голову набок и усмехнулась. Он смотрел прямо на нее. Она не вызывала в нем никакой злости, только жалость.
— Как ты догадался ее об этом спросить? — удивился Шорер, когда спустя годы слушал запись допроса. — Объясни, как ты догадался уже тогда?
Михаэль быстро и сбивчиво начал объяснять:
— Я чувствую человека, вхожу в его внутренний мир, стараюсь думать, как он, слушать, как он говорит, — факты фактами, но я стремлюсь найти главное в нем самом.
— Можно сдохнуть от этого, — запротестовал Шорер, — нельзя вести расследование, отождествляя себя с подследственным, ведь это значит, что, когда расследуешь убийство, нужно проявлять агрессивность.
— Иначе я не могу, — оправдывался Михаэль, — только отождествляя себя с человеком, я знаю, куда повернуть. Такое сближение с людьми болезненно, во всяком случае, для меня, ведь цель сближения — заставить человека страдать, но лишь так я могу узнать то, что мне нужно.
И снова он спрашивал ее, с надоедливым упрямством: что она делала в пятницу?
Она отвечала подробно, снова вспоминая, как прибыла вовремя на заседание кафедры, потом была в библиотеке, поехала «домой», как она называла дом родителей.
— А когда вы видели Тироша в последний раз?
Она помотала головой, как Юваль, когда был младенцем и отказывался от еды.
— Попросту говоря, — сказала она глуховатым тоном, — это не ваше дело.
Она зажгла сигарету дрожащей рукой. Ее пальцы без колец были в желтых никотиновых пятнах.
— Ваши отпечатки пальцев обнаружены в его кабинете.
— Ну и что? Я была у него как-то. Я это уже слышала.
— А в пятницу вы у него были?
— Я уже говорила. — Она глядела прямо ему в глаза.
Михаэль вертел в руках коробок спичек и пытался смотреть на нее дружелюбно и доверительно.
— Я бы хотел, чтобы вы мне больше доверяли.
— Почему же? Вы что, просите меня об одолжении? — холодно произнесла она.
Михаэль натянул на себя улыбку долготерпения и многоопытности.
— Я сожалею, — он старался придать мягкость своему голосу, — о ваших ужасных страданиях, о тех унижениях, которым подверг вас Шауль Тирош.
— Что вы имеете в виду? — По ее белой коже разлился нежный румянец.
— Вы хотите, чтобы я напомнил вам?
Она молчала.
— Я имею в виду ваше замужество, развод, аборт и…
— Кто вам сказал? — Она покраснела, голос стал сдавленным. — Арье Клейн?
Михаэль нервно улыбнулся:
— Клейну не понадобилось мне этого рассказывать, мы и без него знали.
— Я не понимаю, о чем вы говорите.
По слезам, выступившим на ее глазах, когда она наклонила голову, он понял, что попал в точку.
— С тех пор прошло много лет, но такие унижения нелегко забыть, правда?
Молчание.
— Я понимаю ваши страдания, — Михаэль подчеркивал каждое слово, — ведь вы узнали, что у вас не будет детей.
Она подняла голову.
— Что вы можете об этом знать? — спросила она с угрозой. Губы ее сжались.
— Я пытаюсь себе представить, что вы тогда чувствовали. Боль, страдания, унижение. Вы — не единственная, кого Тирош унижал, если вам от этого станет легче.
Она не реагировала — глядела на него молча.
Он прочел в ее глазах страх и гнев. Она безотрывно смотрела на него.
— Могу вообразить себе этот разговор. Он вас унижал, как обычно, в своем стиле — сдержанно и утонченно, может, вы рассказали ему о лечении у гинеколога, и он реагировал с присущим ему цинизмом. Что он вам сказал? Что вы вообще не должны быть матерью, это не для вас? Что такое он вам сказал, после чего вы ударили его так, что он умер?