Она встала и побежала к двери, Михаэль настиг ее, когда она уже схватилась за ручку. Он с силой оторвал ее руку от двери, палец за пальцем, сжал, протащил назад к креслу и усадил.
Я не ошибся, подумал он и позволил себе на мгновение предаться радости победы…
Она сидела обмякшая, будто утратив всю свою волю, напуганная и обессиленная. Он чувствовал, что и его силы на пределе.
— Так что же он вам сказал? Отсюда бежать нет смысла, вы же знаете. Что он вам сказал, когда вы были у него в кабинете? Что он вам сказал такого, что заставило вас ударить его статуэткой и бить снова и снова?
Он задумался, можно ли ей говорить о снисхождении, если она будет содействовать расследованию, несмотря на убийство с заранее обдуманным намерением, и решил пока воздержаться.
— Это было ужасно, правда? Оставить его там, видеть, как он упал… — Он говорил так убедительно, будто при этом присутствовал.
Она посмотрела на него, потом отвела взгляд, отрицательно качнула головой, вынула из маленькой кожаной сумочки, висевшей на подлокотнике кресла, крохотный вышитый платочек и бесшумно высморкалась. Он уже много лет не видел, чтобы женщина сморкалась в кружевной платочек, как девочка из хорошей семьи.
Он собрался было повторить свой вопрос, но тут она глуховато произнесла, что не била Тироша.
— Но вы были в его кабинете.
— Да, но только в четверг.
— И вы с ним ссорились.
Она кивнула.
— По поводу чего?
— Это мое личное дело.
— Более личное, чем то, что вы не можете рожать?
Да. Так она это видит. Во всяком случае, Шаулю она об этом не говорила.
«Что же может быть более личного для нее, чем лечение у гинеколога?» — думал Михаэль. Он чувствовал, что ему нужно срочно это отгадать, как будто его жизнь от этого зависела. Он думал о ней, о ее работе на кафедре, о ее отшельническом образе жизни, о том, что она избегает ездить в автобусе, что довольствуется кефиром и фруктами, о ее однообразном гардеробе, не меняющемся в соответствии с модой, об информации Белилати о ее гинекологе, о лечении у психиатра четыре раза в неделю — так сказал Белилати, такси туда и обратно, ее одиночество, это одиночество…
Теряю ритм, думал он, надо ее почувствовать, проникнуть в ее образ мыслей. И не надо мерить своей меркой — важно, что является личным для нее, а не для меня.
Он быстрым движением вынул из ящика черную картонную папку.
— Я так понимаю, что для вас самое большое оскорбление было связано с этим, — и он протянул ей папку со стихами.
Она вцепилась в папку, не говоря ни слова.
— Выходит, из-за его критики ваших стихов вы набросились на него? Это унижение заставило вас потерять голову?
Она рыдала, не говоря ни слова. Это его растрогало. Однако она должна ответить, думал он.
Она не набрасывалась на него, повторила Яэль. Она была у него в кабинете в четверг утром. Снаружи, у дверей Тироша ожидала Рухама Шай, он может ее спросить, как она выглядела, когда вышла из кабинета. Она оставила стихи у него — не могла его больше видеть ни минуты. Чувствовала себя как замороженная. Она никогда не реагировала насилием на оскорбление, отмежевывалась от таких оскорблений, старалась не обращать внимания. Тирош никогда не обижал ее так, как тогда, когда вернул ей стихи. Он сидел за столом и старался быть вежливым, сдержанным, и даже в этом она видела для себя обиду и оскорбление. Она никому не показывала своих стихов, говорила Яэль сквозь рыдания, даже Клейну. Вообще-то она начала писать стихи лишь год тому назад, и у нее не было другого способа узнать, чего они стоят. Тирош старался вести себя обходительно, как обычно, был остроумен, но в конце сказал нетерпеливо: «У тебя нет будущего. Ты не должна писать, для этого нужны врожденные способности, их у тебя нет». Она могла бы ударить его, если бы хватило сил, но ее первым импульсом было броситься в окно с шестого этажа.
Михаэль не отводил от нее глаз. Он вслушивался в каждое ее слово и представлял себе эту сцену. Он несколько раз спрашивал себя — верит ли он ей. И уже не мог ответить. Она выглядела совершенно выжатой.
— У меня еще два вопроса.
В ее глазах снова мелькнул испуг.
— Пытался ли Тирош снова за вами ухаживать?
Да. Но она его отвергла. Он на нее сердился, но недолго.
— И второй вопрос. Как вы можете объяснить эти строки: «И не будет в тебе той малости, какую невозможно мне отдать»? Что? Объясните, что это? О чем это? — Ее длинные брови изогнулись, она смотрела на него в недоумении.
— Я не понимаю, — сказала она.
Она уже не говорит: «Что вы имеете в виду?» — думал Михаэль, теперь она искренна. Что ж, все как будто уже известно. А может, она все же неискренна, может, меня подводит интуиция?
— Знаете ли вы о завещании, которое оставил Шауль Тирош? — не без колебаний спросил он.
Она пожала плечами.
— Завещание? Какое завещание? — спросила она без страха, лишь с удивлением.
— Он когда-нибудь говорил с вами об этом?
Она ответила, что деньги, собственность ее не интересуют.
— И все-таки — такси, анализы, лечение, еда — на что вы живете? — Он вспомнил о постоянной сумме, поступавшей каждый месяц на ее счет в банке. Эта информация тоже была заслугой Белилати — он преподнес ее на заседании следственной группы.
Она работает, и ее ежемесячно поддерживают родители.
— Но, — осторожно сказал он, — насколько мне помнится, ваш отец обанкротился в тысяча девятьсот семьдесят шестом году и после последнего инфаркта не работает.
Она молчала. Он ждал. Прошло несколько минут, прежде чем он сказал:
— Вы ведь говорили вещи и более серьезные, так что можете рассказать и об этом, тем более что деньги вас не интересуют.
Он не мог скрыть нетерпения в своем голосе.
Она смущенно глотнула и растерянно сообщила, что квартира записана на нее, что отец успел перевести «до кризиса» деньги в США, «большую сумму, я не знаю точно, сколько, но я живу на проценты. Отец, правда, говорит, что опасаться нечего, но я не могу спокойно жить, зная, что нарушаю закон».
Михаэль выложил перед ней копию завещания. Она смотрела на нее вначале с недоверием, затем стала читать. Дрожащей рукой взяла документ, поднесла к глазам. Затем положила бумагу на стол, порылась в своей сумочке, вынула из нее футляр для очков, из него — очки в черной квадратной оправе, надела их и продолжила чтение. Потом отложила бумагу, но очков не сняла, и они придали ей более взрослый вид, более интеллигентный, сосредоточенный. Невозможно было не увидеть гнева в ее глазах. Ее губы снова сжались, придав лицу знакомое Михаэлю выражение.
— Вы об этом ничего не знали? — Михаэль вложил документ в коричневый конверт, не отрывая от нее взгляда.
Она кивнула.
— Но вы меня все же не удивили, — сказала она.
От слез ее очки затуманились.
— Почему вы плачете?
Она тряхнула головой:
— Вам не понять. И никто не поймет.
Михаэль вздохнул:
— Так объясните, может, я все же пойму.
— Он не захотел оставить мне даже ненависти. Он должен был сделать нечто, что выглядело бы благородно в его глазах, это так характерно для него. Он думал, разумеется, не обо мне, а лишь о себе. Несмотря на все эти слова, несмотря на его бесконечное благоговение передо мною. Кто мне поверит?
Наступило долгое молчание.
— Боюсь, — Михаэль подался вперед, — нам снова понадобится детектор лжи, может, на этот раз будут другие вопросы, мы будем точно знать, что спрашивать. Вы не должны бояться — разумеется, если говорили правду.
Она не боится. Она готова, лишь бы ей поверили.
— Мы вас известим, когда явиться. Вы должны знать — на этот раз вопросы будут болезненными: женитьба, развод, беременность, стихи, завещание. Никто не заинтересован в том, чтобы вас унижать, мы расследуем убийство, два убийства.
Она кивнула и с надеждой спросила:
— Это все? Закончили?
— На сегодня закончили.
Его руки и ноги дрожали так, будто он таскал тяжести.
Она протянула руку к картонной папке.
— Я полагаю, это пока останется здесь, — сказал он извиняющимся тоном.
— Только никому не показывайте, — сказала она со страхом.
Он направился к двери, она нерешительно последовала за ним. Несколько раз оглянулась на папку со стихами.
У двери стоял Клейн, у него был такой вид, будто он отдал свою дочь на милость врача-садиста. Он глянул на нее, на ее слезы.
— Я бы хотел поговорить с вами, — обратился Михаэль к Клейну, — если вы можете еще немного подождать.
Клейн взглянул на Яэль, как бы желая узнать, не возражает ли она.
— Мы можем ее отвезти, если в этом проблема, — сказал Михаэль.
— Я сама доеду. — Яэль сняла очки и сунула их в серую сумку, висящую на плече. Ее глаза снова превратились в тихие озера, взгляд был затуманенным.
Клейн озабоченно взглянул на нее:
— Я тебя провожу.
Михаэль Охайон вернулся в кабинет, включил магнитофон. Он был вымотан до предела, все тело болело. Но эта боль не была приятной, как после физической нагрузки.
Он с отчаянием оглядел пустую комнату. Настанет ли минута, когда он сможет лечь в постель и не слышать больше ни звука?! Было всего два часа дня.
Глава 15
— Насколько я помню, — сказал Клейн, снимая стопки книг и бумаг с письменного стола, — я записал его телефон в книжечку, которую брал с собой в США. Не адрес, только телефон. Но бог его знает, где она, — бормотал он.
Клейн рассеянно осматривал каждый клочок бумаги, извлекаемый из глубоких ящиков, то улыбался, то удивленно вздымал брови.
— Вообще-то, — говорил он Михаэлю, — я знаю, куда что кладу, но у меня не было времени отсортировать бумаги с тех пор, как я вернулся. Кругом такой балаган, а ведь жена с детьми вернулась лишь в субботу вечером, я помню, что видел ее, эту книжку, я точно знаю, что положил ее здесь, в комнате, но не помню где.
Было три часа, Михаэль сидел и курил, а Клейн неторопливо искал телефон адвоката, с которым Идо встречался в США. В доме царила тишина. Михаэль прислушивался, но не слышал ни женских голосов, ни звуков музыки.