— Я удивляюсь, как это она не показала мне стихи, я думал, что у нас с ней близкие отношения, — Клейн поднял голову от ящиков, — может, из-за того, что она знала: я ее пощажу, буду критиковать осторожно.
Он снова стал рыться в ящиках.
Михаэль смотрел на крупную фигуру профессора, на растущую кучу бумаг на столе и вспоминал первую реакцию Клейна на стихи, час тому назад, в его кабинете на Русском подворье — после того, как Клейн проводил Яэль к такси. Его широкое лицо раскраснелось от жары, когда профессор вчитывался в стихи в черной картонной папке.
Большие руки профессора осторожно листали страницы. Он бросил папку на серую металлическую поверхность стола и скривился.
Михаэль молча курил, наблюдая за неторопливыми поисками записной книжки. И в мыслях снова вернулся к разговору с Клейном, начатому час тому назад в кабинете на Русском подворье.
— Это вам знакомо? — спросил он тогда, показывая стихи Клейну.
Клейн снова пролистал, отрицательно качнул головой:
— Нет, а почему я должен быть с этим знаком?
— Я думал, она вам их показывала.
— Кто?
— Яэль Эйзенштейн, это ее стихи.
Клейн взглянул на следователя с недоверием, затем снова погрузился в текст. Когда он снова поднял голову, Михаэль прочел в его глазах обиду и смущение.
— Вы уверены, что это ее?
— Можете сами спросить.
Клейн вытер лицо ладонью, отхлебнул из пластмассовой чашечки, принесенной Михаэлем, и глянул на него с грустью.
— Я думал, что она способная, — заметил полицейский.
— Очень, очень способная, — энергично подтвердил Клейн, — серьезная, основательная, с хорошим вкусом и развитой интуицией, очень умная.
— Так как же тогда это объяснить? — засомневался Михаэль.
Клейн поставил чашку, несколько капель воды пролилось на стол.
— Какая здесь связь? Она способна к исследовательской работе, но не к творчеству. Это разные области.
— Понимаю. Но я не это имел в виду.
— А что? — устало спросил профессор.
— Я имел в виду вкус — как это может быть, что она сама не понимала, насколько плохи эти стихи?
Клейн кивнул и улыбнулся:
— Тут дело совсем не в способностях. Человек нечасто может дать оценку своему творчеству, лишь ретроспективно, и то лишь иногда. Есть, разумеется, исключения, но вообще, когда пишут, особенно впервые, оценить самому невозможно. Художник погружен в глубины своей души и так далее. Необходима определенная дистанция, чтобы оценить собственное творчество. Однако, — он снова вытер лоб, — отсюда не стоит делать далеко идущих выводов. Она очень способный исследователь, и стихи этого не преуменьшают, — он отпил глоток воды, — просто у нее, как и у всех исследователей, есть тяга к собственному творчеству.
Его голос постепенно стихал, но тут он вдруг снова заговорил с энтузиазмом:
— Я убежден, что есть глубокий смысл в исследованиях в области искусства вообще и в области литературы в частности, но во всяком хорошем исследователе таится неудовлетворенный творец, то есть каждый хороший исследователь мечтает о собственном «настоящем» творчестве.
Михаэль подавил в себе желание спросить: а сам Клейн не грешит ли творчеством?
— Есть критики, которые пытаются создавать собственные произведения, особенно в молодости, но тут существует обратная закономерность — чем более тонко они понимают чужое творчество, чем глубже они погружаются в критику, тем тяжелее им создавать собственные произведения.
Михаэль смотрел на профессора молча.
— Это меня больше всего удивляло в Шауле. Он обладал, с одной стороны, способностью глубокого понимания литературы, прекрасно умел отличать хорошее от плохого а с другой стороны — создавал великую поэзию. Что еще человеку нужно? — Профессор направил взгляд в окно, за спину Михаэля.
— Так что же вас в нем так удивляло?
Клейн молчал, вертя в руках пластмассовую желтую чашку. Несколько раз он порывался что-то сказать, наконец медленно произнес:
— Я был знаком с Шаулем Тирошем более тридцати лет. Целый год мы, будучи еще студентами, жили в одной квартире. В отдельные периоды мы были очень близки, — он наклонил голову, глядя на свои руки, — вы должны знать, что все это я говорю потому, что тепло к нему относился. В нем было необыкновенное обаяние, в Шауле, то обаяние, которое присутствует в людях, которые смотрят на мир как в большое зеркало — для непрерывного подтверждения смысла собственного существования. Поэтому они так стараются поразить окружающих. В то же время была в нем и высокая степень самосознания. Он мог позволить себе не относиться к собственной персоне слишком серьезно. Несмотря на его демонстративное поведение, театральные манеры, несмотря на его решительный нигилизм, у него была редкая способность к самоиронии.
Когда мы были молоды и оставались с ним наедине, он говорил, обращаясь к самому себе: «Мы знаем тебя, дружок Шауль, ты будешь петь под окном серенады, чтобы любоваться собой, поющим серенады под окном».
И не надо забывать, насколько он был интересен и образован, каким утонченным вкусом обладал. Но я хотел сказать не об этом. О чем мы говорили? — Он сделал паузу, задумался. — Да, мы говорили о редком сочетании, когда критик высокой квалификации, с редким пониманием литературы, в то же время является большим поэтом. Во всяком случае, я так полагаю. Нельзя сбрасывать со счетов и его нигилизм.
— Нигилизм, — повторил Михаэль.
— Его отношение к женщинам, например.
Клейн замолчал.
Михаэль ждал.
— Принято считать, что Шауль любил женщин. Но это не так. Я никогда не понимал его… м-м-м-м… усилий в этом направлении, но я уверен, что женщин он не любил. Хотя и женоненавистником его не назовешь.
Я бы сказал, что он был в постоянном поиске новых раздражителей, испытывал постоянный голод по признанию собственной значимости. Порою его настигал страх — он сомневался в собственном существовании. Самая большая загадка здесь — его творчество. Я не понимаю, как, при его опустошенности, отрицании всего, он мог создавать великие произведения.
— Вы когда-нибудь видели его завещание? — спросил Михаэль.
— Нет. Но Яэль мне сейчас рассказала.
— И что вы об этом думаете?
— Да, я был поражен, разумеется, но ненадолго. Если подумать, ничего удивительного в этом нет. Мне трудно поверить, что Шауль мог испытывать подлинное чувство вины по отношению к Яэль. Но он иногда совершал поразительные жесты великодушия, так что это даже сбивало с толку. Когда у меня родилась первая дочь, он купил нам обстановку для детской комнаты. Или взять сборник стихов Натанэля Ярона, который он издал за свой счет. Я никогда не понимал, зачем он это сделал.
Он посмотрел на Михаэля, осознавая, куда завел разговор, и сказал с осторожностью:
— Я бы не стал делать из всего этого других выводов, если бы вы меня спросили.
— Я спрашиваю.
Клейн энергично покачал головой из стороны в сторону:
— Она даже в воображении не может кого-то убить. Если бы вы побыли рядом с ней несколько часов, вы бы сами поняли.
— И даже если принять во внимание эти ужасные стихи? То, что он ее так унижал?
— Она может причинить вред лишь самой себе, что неоднократно и пыталась сделать.
— Профессор Клейн, — медленно проговорил Охайон, — вы всегда столь близки с вашими студентками?
Клейн не побледнел, не смутился нисколько, он добродушно улыбнулся и посмотрел на полицейского тепло и почти с сожалением:
— М-м-м-м, я бы и здесь не стал делать скоропалительных выводов. Я полагаю, что в тех немногих случаях, когда мы непосредственно соприкасаемся с жизнью других людей, нужно принимать такие контакты с благодарностью. Что еще есть у человека, кроме контактов с другими людьми? Я имею в виду подлинные контакты — общение, любовь и понимание ближнего и удовлетворение от этого. — Он снова вытер лоб. — Я не собираюсь вас убеждать в том, насколько чисты мои отношения с Яэль. Я дорожу тем, что она есть в моей жизни, но об этом сейчас не буду распространяться. И разумеется, я не мог бы совершить убийство ради нее. Можно лишь сказать, что я не объективен, но и вы ведь тоже, позвольте вам заметить.
— А кто, по вашему мнению, мог бы совершить убийство ради нее?
Лицо Клейна искривилось, он стал говорить об одиночестве Яэль, о ее закрытости.
— И вообще, — сказал он нетерпеливо, — у меня нет ни малейшего понятия, кто мог убить Шауля. Так же как и Идо. Ни малейшего понятия.
«А так ли? — подумал Михаэль. — Действительно ни малейшего? Или ты даже предположить опасаешься?»
Они перешли к обсуждению случившегося с Идо. Клейн знал, что Тирош изучал медицину, но не придавал этому большого значения.
— Да, насчет вашего допроса на детекторе лжи, — сказал Михаэль как бы между прочим, хотя замечание Белилати, сославшегося на оператора детектора, не давало Михаэлю покоя весь день. — Вы знаете, что ваши ответы на вопросы не доказывают их правдивости?
Клейн кивнул:
— Да, оператор мне об этом сказал.
Михаэль глянул профессору в глаза, но не заметил испуга или напряжения.
— Не знаю, как это объяснить, — смущенно сказал Клейн, — но разумеется, я согласен пройти допрос вторично, нет проблем.
Михаэль внимательно наблюдал за его лицом, за «языком тела». Оно говорило, что ничего особенного не произошло. Можно подождать до завтра, до вторичного допроса.
Михаэль снова спросил — как же насчет телефона адвоката, профессор посмотрел на него с недоумением.
— Ой, извините, забыл, совсем забыл, — сказал он смущенно. — Это действительно так срочно? — Он подчеркнул «срочно».
— Но ведь вы же сами сказали, что Идо приехал от него в шоке, — Михаэль встал с места, — и, когда он вернулся в Израиль, его поведение изменилось. Ясно, что там случилось что-то связанное с его гибелью. К тому же нет кассеты с записью его разговора с адвокатом.
— Кассеты? — растерянно спросил Клейн. — Ах да, эта кассета.
— Вы сказали, что Идо записывал все свои беседы. Мы нашли семь кассет. На каждой помечена дата, место беседы и кто в ней участвовал. Мы прослушали все. Там нет записи о встрече Идо с адвокатом из Северной Каролины и с приятелем Фарбера.