Он вызвал в памяти образ Шаца, его одутловатое лицо, серые холодные глаза. Шац был начальником следственного отдела в первые годы службы Михаэля в полиции. Его амбициозность и стремление к наживе стали притчей во языцех. Даже Белилати, вспоминал Михаэль, жаловался на грубость Шаца по отношению к коллегам.
«Идущий по трупам», — называл его Шорер. В конце последнего заседания следственной группы Белилати сказал Михаэлю:
— Не передавай Шацу от меня привет. Не покупай у него ничего — не стоит. Он занимается какими-то махинациями с электротоварами. Тот, кто встречается с ним в Нью-Йорке, приобретает замашки повесы. И не ходи с ним по ночным клубам, — сказал он с ехидной усмешкой, — он тебя испортит.
Мысли о Шаце вытеснили сон о Майе. Подробностей сна он не помнил, однако мучительное чувство не покидало его еще долго после приземления.
В самолете, перед тем как заснуть, он бросил взгляд на свою соседку. У нее были светлые волосы, она пахла духами «L’air du Temps» от Нины Риччи — ими часто душилась Циля. Соседка совсем не походила на Майю.
Он вспоминал свою жизнь сразу после развода. Тогда каждая командировка воспринималась им как романтическое приключение, во время которой ни к чему не обязывающие связи с женщинами были в порядке вещей. Со времени последней встречи с Майей он не мог думать о ней без горького чувства. Когда-то мысль о ней беспокоила его, как головная боль, тяжелая, непрекращающаяся. Ночью, когда она была с ним в постели, он отпускал свои мысли в свободный полет. В ту пору он очень любил рассматривать ее фотографии и воспроизводил в памяти каждое свое прикосновение к ней, ее голос и запах кожи, ее смех. Он снова и снова припоминал ее фразы — то, что его смешило или расстраивало, слова любви. Она никогда не проводила с ним отпуск, никогда не была с ним за границей. Вообще, подумал он, ощутив на себе заинтересованный взгляд соседки по креслу, они с Майей никогда не проводили вместе больше суток подряд. Лишь несколько ночей они не расставались до утра. Обычно она говорила: «Мне нужно бежать домой» уже через несколько часов после встречи.
Поездка открывает упущенные возможности, думал он. Но утешения в этой мысли не находил. Чувство утраты не оставляло его.
В аэропорту Михаэля не избавили от обычных процедур. Его бумаги проверяли, будто он был нелегальным эмигрантом, разве что в чемоданах не копались.
— У этих сволочей американцев, — говорил Шац, встретив Михаэля в аэропорту, — никакие штучки не проходят. Даже если я, к примеру, лично знаю всех сотрудников аэропорта, это не поможет. Даже я не могу провести тебя без проверки. — Шац потел в своем кремовом костюме «сафари», выводя Михаэля из аэропорта. Михаэль не реагировал — он устал и пребывал в неком подобии шока.
Они сели в большую машину.
— Старый «понтиак», — сказал Шац, открывая Михаэлю дверцу.
Когда они тронулись, Шац завел речь о преимуществах его замечательной должности:
— Здесь есть единственный представитель израильской полиции, и этот представитель — я. Работа тяжелая, дружочек, непросто было заполучить такую должность, это не каждому бы удалось, какой город!
В его монологе поразительно сплетались английские, ивритские и арабские выражения, при этом он то и дело куда-то указывал, называл какие-то имена, давал оценки. Чем дальше они удалялись от аэропорта, тем потрясение гостя было сильнее.
— Девяносто четыре процента влажности и девяносто градусов по Фаренгейту[25] — тяжелый день, — доложил Шац, проверив, закрыты ли окна машины, — но можешь мне поверить, дружок, это не так тяжело, как в Тель-Авиве. Здесь везде кондиционеры, ну везде! Глянь-ка на эту машину, это что-то особенное, а?
У Михаэля голова шла кругом. Жаркий и влажный воздух, что обрушился на него при выходе из аэропорта, широкое многорядное шоссе; эхо, идущее откуда-то снизу (от подземки, объяснил Шац), серо-зеленый свет, небоскребы, знакомые по фильмам и фотографиям, огромные машины, что проезжали мимо. Он смотрел на лимузины, десятки лимузинов, мчащихся по шоссе. А ведь там, за занавесками, сидят люди, думал он.
Михаэль зауважал Шаца за его способность лавировать между сотнями желтых такси, которые обгоняли все, что попадалось им по дороге.
Они ехали целый час, и Михаэль потерял ориентацию. Шац сказал:
— Отсюда приличный кусок дороги до Ла-Гардия, но мы прибудем вовремя. Оттуда отправляется твой рейс на Каролину, а обратно ты прилетаешь в аэропорт Кеннеди.
Михаэль смотрел на профиль коллеги. Черты его лица можно было бы назвать приятными, если бы оно не было таким полным. Однако хитрое выражение и струйки пота — несмотря на кондиционер в машине — делали его отталкивающим.
— Не понимаю — почему бы тебе не остановиться на денек в Нью-Йорке, сходили бы в клуб. Ты знаешь, какие тут злачные места? — сказал Шац заговорщицким тоном, глянув на попутчика, который смотрел в окно. — Ну ладно, не можешь, так не можешь. Но поверь — я никому бы не рассказал, если бы ты задержался здесь, а?
— Не сомневаюсь, — сказал Михаэль, продолжая смотреть в окно.
— А когда же ты собираешься делать все свои покупки? Только не покупай ничего в аэропорту, в этих магазинах беспошлинной торговли — одни воры, поверь мне. В Лексингтоне такие магазины, что глаза разбегаются, — все что душе угодно там есть. Я тебе могу что-нибудь купить, если хочешь, чтоб ты не морочил себе голову, ну, что скажешь?
Михаэль пробормотал: поговорим, мол, когда вернусь.
— Ты в таком напряжении, а? Слушай, этот твой адвокат тебя ждет, но второй, русский, он в тяжелом состоянии, и этот адвокат все время с ним там, в больнице. Тебе будет непросто с ним поговорить.
Михаэль смотрел в окно и думал о предстоящей встрече, о преобладающих серо-зеленых тонах пейзажа в фильме «Конькобежец», о бесконечном моросящем дожде, что наводил на него тоску, по мере того как выяснялось, насколько жесток и отчужден мир, воссозданный на экране.
— Но как ты будешь справляться с разницей во времени? Ты ведь должен чувствовать себя бодрым во время беседы. Судя по газетам, вы не слишком продвинулись в расследовании.
— Это тяжелое дело, — сказал Михаэль без обиды.
— Но ты звезда, а? Там, у вас, ты — очередная звезда. Будь осторожней, у вас звезды падают очень часто. А вот мне никто ничего сделать не может.
— Расскажи мне об этом адвокате. Что ты о нем знаешь?
— У меня здесь связи, конечно, я тебе могу кое-что о нем рассказать. Но я думал, ты хочешь подождать, пока мы до аэропорта доберемся, у тебя будет время до рейса. — Шац украдкой бросил взгляд на собеседника и начал монотонно: — Ну что тебе сказать? Макс Левенталь, шестьдесят один год, еврей, родился в России, родители его переехали в Америку, когда он был ребенком. Закончил юридический в Гарварде и, несмотря на это, живет в какой-то дыре. Чепел-Хилл, такой университетский городишко в Северной Каролине, дыра, настоящая дыра. Но он преподает там в юридическом колледже, и еще он активист АКЛУ[26], слышал о таком?
Михаэль сказал, что у него нет об этом ни малейшего понятия.
— Это их движение в защиту прав человека — Американский союз борьбы за гражданские свободы. Этот твой адвокат просто помешан на правах человека. Ты удивишься — он мог бы стать богатым и преуспевающим адвокатом в любом другом месте, но он сидит там, на Юге. Впрочем, он и там в полном порядке, поверь мне.
Шац заметил непонимающий взгляд Михаэля и объяснил:
— У него большой дом в Чепел-Хилл, и еще летний дом на острове в океане — чего у него только нет. И каждый год он ездит кататься на лыжах в Швейцарию. Много жертвует в еврейский фонд, он там активист. Они здесь ведут дела, и всегда он был активистом, много ездил в СССР. При всем том в автобусе он садится на заднее сиденье — это на Юге-то, где сзади сидят только негры. У нас в Израиле такие типы тоже есть, — сказал Шац с нескрываемым презрением и потянул носом.
— А как этот русский к нему попал?
— Точно не знаю, у него были какие-то дела в СССР, у этого Левенталя, он о них книгу написал, о советских евреях. И тайно привозил оттуда всякие рукописи, он тебе расскажет. Этого русского зовут… — Шац пытался припомнить, вытащил из внутреннего кармана костюма бумажку, заглянул в нее, не отрываясь от руля, — Борис Зингер. Он был в лагере еще с одним, какой-то поэт, ну, которым интересовался этот твой, из университета, молодой — Идо Додай. Левенталь вывез Зингера после тридцати пяти лет лагерей или тюрем, у меня все записано.
Шац говорил таким тоном, будто его слова подвергались сомнению.
— Стой, сейчас я должен сосредоточиться перед въездом в Ла-Гардию.
Оба молчали, пока Шац парковал машину на огромной стоянке. Затем они поспешили в здание аэропорта, Шац проверил расписание и с удовлетворением заявил, вытирая лицо использованной бумажной салфеткой, вынутой из кармана:
— У тебя есть еще более получаса. Пошли, возьму тебе что-нибудь выпить.
Когда они после долгого перехода уселись в баре на соседних стульях, Михаэль настоял на том, чтобы взять кофе с пивом, и пил это, глядя на Шаца, потягивающего виски. Шац удивлялся: зачем, интересно, Михаэль взял такую смесь? Для того чтобы удивить его или действительно привык к такому странному сочетанию? Шац прокашлялся:
— Этот русский, Зингер, — полная развалина, — у него что-то с сердцем, и Левенталь будет очень волноваться при встрече с тобой. Только когда я объяснил ему, в чем дело, рассказал о вашем расследовании, он согласился свести тебя с этим Зингером, но потребовал, чтобы встречи были короткими, — установил расписание. Я договорился, что он тебя будет там ждать. Это приличный кусок дороги — от аэропорта до города. Слушай, если уж мы заговорили об этом, что это за история с кассетой? Верно ли, что у тебя были свидетельства, которые стерли?
— Как до тебя дошли эти слухи? — с невольным раздражением спросил Михаэль.