— Я слышал, что у вас было много обломов в этом деле, у тебя была целая кассета, и от нее осталась только одна фраза в конце. Так почему все не стерли? Это меня удивляет, если уж стирают, так все.
Было ясно, что он ждет ответа, и Михаэлю волей-неволей пришлось рассказывать. Потом он обвинял в этом погоду и шоковое состояние, в каком находился.
— Это не были свидетельства в точном смысле слова, а нечто, что могло дать новый импульс расследованию. Эту кассету кто-то стер в спешке, находясь в месте, где не должен был находиться. Или он спешил, или что-то ему помешало — это было в машине…
— Стер в машине? — с сомнением произнес Шац. — Как это? Ведь магнитофоны в машинах только для воспроизведения, с их помощью нельзя записывать, и стирать тоже.
Михаэль улыбнулся:
— Видел бы ты эту машину. «Альфета GTV», там стереосистема, как в танцзале. Запись и все такое.
— Вот оно что, — проговорил Шац медленно, переваривая информацию, — а у кого в Израиле есть такая машина?
— У Шауля Тироша была, — ответил Михаэль, хотя ему очень не понравилось любопытство этого любителя сплетен.
— Я слышал, что этот Тирош оставил явные следы использования баллонов. — Лицо Шаца приобрело хитрое выражение, он заморгал и стал грызть кубик льда.
— Скажи, — произнес Михаэль со злостью, — как ты так быстро обо всем узнаешь? Кто тебе все это рассказал?
— Это гораздо проще, чем ты думаешь. У меня есть брат, ты его знаешь.
— Откуда?
— Погоди. Мы с ним не похожи, но мы все-таки братья.
Михаэль почувствовал, как кровь прилила к его лицу:
— Меир Шац с истфака — это твой брат? — спросил он с недоверием.
— Вот именно. Что поделаешь! — засмеялся Шац, широко раскрывая рот. — Мы с ним очень близки, мы потеряли родителей в раннем возрасте, и он был мне как отец. Ну что, ты в шоке? — с нескрываемым удовольствием спросил он и добавил: — Вот почему я тебе доверяю, мой брат о тебе кое-что рассказал. А ты не удивляйся — он у нас в семье интеллигент. Но и у меня есть свое назначение. Я занимаюсь практическими вещами.
— Но это не объясняет, каким образом ты так быстро все узнаешь.
— А у брата есть приятель. Ты и его знаешь — Клейн. Арье Клейн. И он ему кое-что рассказал. Я с братом по телефону почти через день разговариваю, такая вот работа, я схватил Бога за бороду. — Он взял еще виски и продолжил: — И все же есть несколько непонятных мне вещей. Получается, что человек наполнял баллоны для подводного плавания угарным газом и не пытался этого скрыть, что он открыто себя закладывал! Заказать баллоны на имя Клейна? Неразборчивая подпись? Это что такое?
— Да, — вздохнул Михаэль, — но ведь он не мог предвидеть, что мы будем искать в агентствах по продаже химикалий. Но какие у него были варианты? Взламывать лабораторию? Это еще большая опасность.
Шац взглянул на свой стакан, встряхнул кубики льда. В его голосе появились новые интонации, более серьезные. Он будто утратил желание поражать собеседника.
— Я думаю о другом, — медленно проговорил он.
— Например? — Михаэль глянул на часы.
— Я думаю, что здесь проявилась «усталость материала», Тирош хотел, чтобы его раскрыли.
Михаэль молчал. Он посмотрел на Шаца по-новому и понял, что опять ошибся в своих суждениях. После долгой паузы он спросил:
— Ты всерьез думаешь, будто он хотел, чтобы его раскрыли?
— Честно говоря, предполагаю. Хотя на заседании следственной группы я, пожалуй, промолчал бы.
— Это очень интересно, но никак не согласуется с его образом. А что тебя заставило так думать? — спросил Михаэль с любопытством.
— Сказать по правде, — Шац подался к нему, Михаэль смотрел на его потные руки с ухоженными ногтями, — завещание очень странное, а? Будто бы человек улаживает дела, перед тем как уйти. А? — И, не дожидаясь ответа и почти не переводя дыхания, добавил: — Я тебя еще хочу спросить: а в котором часу Додай прибыл в Эйлат?
— Ну вот еще, — запротестовал Михаэль, — ты что, думаешь, мы совсем дураки? У меня есть заверенный документ, что он прибыл в четыре. Уехал с заседания кафедры в одиннадцать тридцать на своей машине. Заведующий клубом подводного плавания говорил с ним в четыре пятнадцать. Даже если бы он летел — а мы выяснили, что этого не было, — не думаю, что он успел бы покончить с Тирошем и быть там в четыре.
— Жаль, у меня была теория.
Михаэль взглянул на собеседника и снова вспомнил, каков был имидж Шаца в полиции и какое впечатление создалось у него самого еще совсем недавно. Он почувствовал себя виноватым и устыдился того, что с первых же минут пытался отмежеваться от коллеги. Теперь он хотел каким-то образом выразить ему свою признательность, но Шац взглянул в зеркало напротив и сказал прежним тоном:
— Слушай, приятель, твой рейс уже совсем скоро, давай-ка поторопимся.
Он взглянул на счет, привычным жестом оставил на стойке несколько монет и повел Михаэля к выходу на посадку.
— Надеюсь, ты не будешь в шоке, услышав, как они там на Юге разговаривают. Не знаю, как у тебя с английским, дружок, но даже я понимаю их с трудом, хотя сижу здесь уже три года. — Он рассмеялся. — Позвони мне оттуда, если захочешь, если тебе что-нибудь будет нужно. Может, ты еще передумаешь и мы гульнем с тобой, когда вернешься.
Глава 19
— Их было трое парней, разумеется, евреев. Один из этих троих уехал в Палестину с родителями в середине тридцатых. Он тогда был младенцем. Его мать сильно тосковала по России и, убедившись, что в Палестине невозможно осуществить идеалы, к которым она стремилась, вместе с мальчиком вернулась в СССР. Это было после войны, до создания нового сионистского государства. Решила вернуться — и все тут. Толи русская армия-победительница ее манила, то ли Сталин — один Бог знает, что тянуло ее обратно. Теперь мы стали умнее, и нам трудно понять, что так влекло ее туда. (Смех.) Ее сыну исполнилось тогда четырнадцать, это были считанные случаи, когда евреи из Палестины возвращались, каждый такой случай — отдельная история. Почти все они раскаялись. Ну вот, она взяла сына с собой, и они несколько лет жили в Москве. И когда ему исполнилось восемнадцать, он с двумя сверстниками решил перейти границу, чтобы попасть в Израиль. Это было незаконное дело, как вы знаете. (Глубокий вздох.) Среди этих троих был и Анатолий Фарбер, который так вас интересует, он — главный герой нашего рассказа. Тогда в России уже не существовало никакого еврейского образования. Это частично объясняет стремление Фарбера попасть в Израиль, но никак не объясняет того влияния, какое он оказывал на Бориса. Наш друг Борис — это и есть мой герой, он пробыл почти тридцать пять лет в советских тюрьмах и лагерях, заработал там диабет, болезнь почек и бог знает что еще.
Это чудо, что он вообще выжил.
Они прибыли в Батуми, намереваясь переправиться в Турцию. Там их и схватили — третий их предал. По фамилии Духин. Когда Борис был уже у меня дома и по ночам трясся в лихорадке, он все вспоминал Духина. Он даже не пытался найти его, освободившись. Иди пойми его.
Семь лет они сидели вместе, ваш Анатолий и мой Борис, — три года во внутренней тюрьме на Лубянке, два года — в лагере в Мордовии и еще два — в лагере на Магадане. Там надо было быть послушными и работать в поте лица. Я не буду сейчас рассказывать о всех страданиях, которые они перенесли. Может, вы читали Солженицына, «Один день Ивана Денисовича», «Архипелаг ГУЛАГ». Там говорится о Магадане. Но подробности вам сейчас не важны. Там, в Магадане, Анатолий умер. От чего? От воспаления легких. Это немудрено — ведь в лагерях был голод, тяжелая работа, издевательское лечение. Уже существовали антибиотики. Но там их не было. Я многие годы боролся не только за то, чтобы людям давали возможность выехать, но и чтоб давали возможность выжить. Нельзя сказать, что Анатолий Фарбер был настоящим диссидентом. Он просто хотел вернуться в Израиль. Диссидентом он стал уже в лагере. Ведь им дали сначала пять лет, а потом добавили еще пять — вот в эти годы Фарбер и умер. Статья 58/10. Очень распространенная статья — антисоветская агитация. Власти сами решали, что значит «антисоветская агитация». Вот такая история. А Борис мой продолжал мытарствовать по лагерям и тюрьмам. И в конце концов я сумел его вытащить оттуда. Не спрашивайте, как мне это удалось, но я привез его сюда, к себе, и сейчас он на лечении, под постоянным врачебным наблюдением. Он, разумеется, хотел в Израиль, но в его состоянии — сомневаюсь, что он бы доехал. Английский у него ломаный, так мы разговариваем на идише и немного по-русски. А с парнем, который был здесь полгода тому назад — вы сказали, что он погиб при подводном плавании, — он всю ночь проговорил на иврите.
Михаэль сидел в своем гостиничном номере, переводя монолог адвоката с кассеты. Затем прекратил записывать и стал слушать голос, раскрывающий причины гибели Идо.
Американский адвокат Макс Левенталь рассказывал потрясающую историю, которая послужила причиной убийства Идо и Тироша. Несколько раз в записи повторилось слово «девестейтинг», Михаэль нашел его в словаре — «убийственный, разрушительный».
Михаэль сидел за столом в просторной, окрашенной в белый и коричневый цвета комнате гостиницы «Керолайна Инн», рядом с кампусом и больницей. Его отвезли в этот дом в Чепел-Хилл после того, как он взял подписи под свидетельскими показаниями Макса Левенталя и больного Бориса Зингера в присутствии двух полицейских, которых для такого случая пригласил Левенталь. Адвокату Левенталю не нужно было долго объяснять, насколько Михаэлю важны свидетельские показания Бориса. Правда, Макс выразил сомнение, признает ли суд показания Бориса, тем более что полицейские не понимали ни слова из того, что он говорил. Левенталя они еще кое-как понимали — отдельные слова на английском, однако библейский иврит Зингера понять не могли.
Запись кончилась.
Михаэль Охайон выглянул в окно, выходящее на улицу. Город был тих и спокоен. В Нью-Йорке, жаловался Шац, даже на двенадцатом этаже слышен шум машин, а сюда доносился стрекот кузнечиков. В комнате работал кондиционер. Михаэль распахнул окно и вдохнул влажный тяжелый воздух, напоенный сладковатым ароматом магнолий. За окном, казалось, простирался бескрайний лес, среди которого то здесь, то там были разбросаны отдельные строения и были проложены узкие дорожки.