Левенталь возбуждался по мере того, как вспоминал те давние дни.
На следующий день он получил пакет русских газет, а внутри был конверт со множеством стихов, написанных мелким почерком. Он помнит даже голос человека, который ему это передал, — сдавленный, напряженный, помнит его бледное лицо, затравленный взгляд. Этот человек все время озирался. Он говорил на ломаном английском.
Так Левенталь впервые услышал о Фарбере и Зингере. По сути дела, это стало поворотным пунктом в его жизни; с того момента и возникла его глубокая заинтересованность в жизни евреев Советского Союза. В частности, с тех пор он стал следить за судьбой Бориса и предпринимать акции ради его освобождения. Но Бориса кидали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь. И все же Левенталю удалось его освободить.
— Правда, спустя почти тридцать лет, — сказал он с горечью.
В восемьдесят пятом еще нелегко было вытащить кого-то из лагеря, и все же ему это удалось. Бориса Зингера спасли в последний момент, да и плачевное состояние здоровья заключенного способствовало освобождению.
Михаэль вспомнил подозрительный взгляд собеседника, когда он спросил его, почему стихи не передали представителю израильской делегации, что была на фестивале.
— За ними же все время следили, — ответил Левенталь нетерпеливо, — это было очень опасно.
Из Москвы Левенталь вылетел в Вену, и там — Левенталь опустил глаза — он встретился с Тирошем.
— Кто бы мог подумать, — сказал он со злостью, — что такой человек, как Тирош…
Теперь, он, конечно же, немедленно информирует о полученных рукописях тех, кто их выслал, но тогда…
— Ну как я мог знать? Я ведь тоже был тогда довольно молод, а Тирош выглядел так по-европейски, импозантно, производил впечатление человека, которому можно доверять. Я очень обрадовался, когда книга вышла, как я мог знать, что это не та книга?
Михаэль не стал его утешать.
Перед тем как расстаться, Левенталь сказал, что переведет все показания Бориса на английский и даст ему подписать этот документ — если Борис останется в живых после всего. Левенталь выразил надежду, что удастся уберечь Бориса от новых травм, нельзя, чтобы он узнал о самых болезненных моментах этой истории. «Но как представитель закона, — Левенталь улыбнулся, — я обязан помогать вам и сотрудничать с вами».
— Я признаю свою вину и ответственность за те события, — сказал Левенталь, — но кто мог предположить такое…
— Чьи же стихи Тирош вставил в «книгу Фарбера»? — спросил Левенталь.
Михаэль пожал плечами и медленно, на ломаном английском ответил фразой, которую прочел в какой-то книге:
— Моя интуиция в данном случае равна вашей.
Левенталь замолчал.
Последние слова Левенталя, когда они прощались в три часа ночи в гостинице Северной Каролины, врезались в память Михаэля.
— Нет судьбы более жалкой, чем судьба посредственного художника, — сказал Левенталь философски умиротворенным тоном.
Михаэль закрыл окно. Если он сумеет заснуть, у него есть еще пять часов отдыха до возвращения в больницу.
Глава 20
Белилати и Альфандери говорили одновременно.
— Скажи ему, что в машине найдены его отпечатки, — агрессивным тоном сказал Белилати.
— Я все-таки не думаю, что это из-за стихов, — сказал Альфандери, смущенно озираясь. Циля, тяжело ступая, обходила присутствующих, раздавая им распечатки документов.
— Как будем действовать дальше? — повторил свой вопрос Эли Бехер.
— Что сейчас можно сделать?
Арье Леви снова просмотрел кипу лежащих перед ним бумаг и потер ладони о край стола. Его громкий голос прервал все разговоры:
— Может, послушаем нашего руководителя следственной группы? Может, у тебя есть предложения, а, Охайон?
А в голове руководителя следственной группы царил туман.
В нем все еще отзывались голоса с кассеты, и он все еще не чувствовал себя прочно стоящим на земле. Михаэль пытался отгородиться от голосов, что звучали сейчас в кабинете, но они проникали сквозь плотную завесу тумана. Он промолчал.
— Ты можешь объяснить нам до завтра, что тебе еще нужно, или у тебя нет материала? — продолжал Леви раздраженно. — С моей точки зрения, все это не дает нового импульса расследованию. Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе, как все это будет выглядеть на суде? С этой твоей историей никого даже арестовать нельзя больше чем на сорок восемь часов. Или ты забыл, где мы живем?
Михаэль молчал.
— Так что же ты собираешься делать?! — рычал Арье Леви. — Ты можешь что-то сказать или все эти твои заумные разговоры о поэзии с университетской профессурой недоступны нашему пониманию?
— Я в нерешительности, — ответил в конце концов Михаэль, — он не из тех, кто сломается, если сказать ему об отпечатках пальцев или о чем-то в этом роде.
Все замолкли. Даже начальник полиции округа не решился нарушить наступившую тишину. Прошло несколько минут, пока Белилати, который не мог выносить долгого молчания, спросил размеренным тоном:
— Так что же может его сломать?
— Что-то другое, — медленно ответил Михаэль. Он почувствовал, что смятение в его мыслях передалось и коллегам. Напряжение среди них росло, тон разговора становился все более резким.
Эли Бехер с отчаянием произнес:
— Послушай, я с ним был чистых сорок часов за последний месяц. Он в полной отключке. Я такого в жизни не видел. Ты же сам это знаешь, слушал записи допросов. До него невозможно достучаться. Ты говоришь, говоришь, а он словно бы вообще отсутствует.
— Есть способ его расколоть, — сказал Михаэль, — и я намереваюсь это сделать. Но не просите у меня объяснений заранее, дайте мне шанс.
— И все-таки скажи, — запротестовал начальник полиции округа, — ты будешь говорить с ним о его жене, да? Или о чем-то другом?
Белилати энергично кивнул, воздел голову к потолку:
— И все-таки, что ни говори, быть не может, чтобы вся эта история не произвела на него впечатления. Со всеми твоими теориями, Михаэль, не может быть, чтобы человек…
— Ладно, приведи его, посмотрим, — сказал Михаэль, игнорируя критические взгляды присутствующих.
Арье Леви выразил всеобщее недоумение:
— Я не знаю, какие доказательства ты хочешь от него получить, но мне нужно, чтоб он полностью сломался! Никаких нежностей! Думай о суде, а не об университетских премудростях!
Начальник вышел из кабинета.
Михаэль взглянул на Шауля, который готовил магнитофон для записи.
— Нельзя ничего пропустить, — сказал Белилати. Он почувствовал, как весь следственный отдел превратился в одно большое ухо.
Михаэль включил запись. В комнате раздался дрожащий, нервный, хриплый голос Бориса Зингера. Тувье скрестил руки на груди, однако было видно, что он дрожит всем телом. Он слушал запись и все больше бледнел. Когда послышались стоны больного и его вопрос: «Да как же вы можете?!», отозвавшийся эхом по всему зданию полиции, Михаэль откинулся назад, взглянул в лицо Тувье Шая и понял, что так он ничего не добьется.
— Вот видите, — сказал следователь после долгого молчания, — я теперь знаю всю историю.
— Какую? — Тувье сжал губы.
— Как только у меня появились доказательства, я стал думать о мотивах убийства. После беседы с Зингером я спросил себя: «Кто более всего задет этой историей с плагиатом, ложью Шауля Тироша? Кто мог быть задет этим до такой степени, что вспышка гнева привела его к убийству?» Вы, подумал я, вы принесли свою жизнь в жертву Тирошу, и не только свою, но и жизнь вашей жены. Вы как личность перестали существовать на его фоне.
Михаэль собрал лежавшие на столе бумаги в аккуратную стопку. Он ждал реакции, но Тувье продолжал молчать.
— Я знаю, что Идо Додай говорил с вами и дал вам прослушать кассету своей беседы с Зингером. И я представляю себе, что вы чувствовали после беседы с Идо. Когда выяснилось, что Идо убит, вы знали, кто это сделал. Вы хорошо знали, что Идо говорил с Тирошем, что между ними возникла ссора, но это стало вам известно лишь вечером, после семинара. Эта история сломала Идо, но не вас. Только вы и Идо знали о плагиате. И это — отправная точка, объясняющая оба убийства. Плагиат. В разговоре с Идо Тирош все отрицал, утверждая, что любой сумасшедший может сказать такое. Идо обратился к вам, чтобы вы помогли ему с доказательствами. Ведь не каждый день обнаруживается, что лауреат премии Президента страны — вор и фальсификатор.
Михаэль осторожно взглянул на стопку бумаг. Тувье смотрел на следователя молча.
— Несколько лет тому назад я познакомился с одной девушкой, которая изучала философию, — сказал Михаэль.
Тувье взглянул на следователя.
— Эта девушка, — Михаэль подчеркивал каждое слово, — изучала Канта, она очень любила Канта. Ничего не скажешь, он был великий человек, а?
Тувье взглянул на следователя с удивлением и слабо кивнул.
— Философия Канта тут ни при чем, — Михаэль посмотрел по сторонам, — я говорю это в связи с вашим делом.
— Я понимаю, — сказал Тувье с оттенком недоверия.
— Эта девушка однажды постучалась ко мне и с рыданиями объявила, что Кант-то был прав, вещи в самом деле существуют сами по себе, они по сути своей непознаваемы. Вам понятна такая реакция?
Ошибиться было невозможно: на лице Тувье появилось новое выражение, смесь смущения и растерянности, он заерзал.
— Так до меня дошло, — осторожно продолжал Михаэль, пытаясь сохранить дружеский тон, лишенный драматизма, — что есть люди, которые принимают близко к сердцу философские идеи. Настолько, что эти идеи определяют все их поведение, их жизнь.
Тувье молчал, однако Михаэль не сомневался, что он внимательно слушает каждое слово.
— Вам это близко, — сказал Михаэль, — но я тогда подумал, — может, она просто помешалась или…
— Нет, она не помешалась, — уверенно заявил Тувье. Его тон был даже более уверенным, чем когда он выступал на семинаре. Михаэль видел это на видеозаписи.
— И я себя спрашиваю — Михаэль почувствовал сухость во рту, — может, вы тоже помешались…