— Это книги, бывшие в употреблении, ими все время пользуются, — в шутку сказал как-то Тирош Тувье.
Судя по застоявшемуся запаху в комнате, Тувье спал в одежде.
— Ладно, я позвоню Адине, — сказал он с измученным видом, — иначе она будет преследовать меня весь день. У меня нет сил с ней разговаривать.
Не успел он включить телефон, как тут же раздался оглушительный звонок. Тувье взял трубку, держа ее подальше от уха. Его бесцветные волосы были растрепаны. Вид его вызвал в Рухаме тошноту.
Знакомый ей мужской голос орал в трубке. Она стояла у двери и слышала почти все.
— Где Тирош?! — вопил Аронович. — Ты уже говорил сегодня с Адиной?
Тувье шепотом сказал, что еще ни с кем не говорил.
— Так откуда же ты знаешь, что случилось? — продолжал орать Аронович.
Тувье с опаской спросил: а что же случилось? Он прижал трубку к уху, и жилки на его лице набухли и посинели, пока он слушал.
— Хорошо, скажи ей, что я сейчас же отправляюсь на кафедру.
Он положил трубку. И посмотрел вдруг на Рухаму так, будто увидел ее впервые в жизни. У него был чужой, удивленный, совершенно незнакомый ей взгляд, когда он сказал:
— Идо Додай погиб. Несчастный случай.
Рухама глядела на него, не понимая.
— Да, да. Он занимался на курсах подводного плавания, и ему осталось еще два погружения, чтобы получить зачет. Позавчера он поехал в Эйлат, сразу после заседания кафедры. Он погиб вчера, подробностей у меня нет. Я еду на кафедру. Если меня будут искать, скажи, что я у секретарши. Она пытается найти Тироша еще со вчерашнего вечера.
— Кто пытается? Кто искал? — повторяла Рухама в смятении.
— Сначала его искала Рут Додай. Это она рассказала о случившемся Адине, и Адина стала звонить Тирошу еще вечером, из дому, и не могла его застать.
Тувье стал лихорадочно искать ключи от машины и нашел их под распечаткой первой части доктората Идо. Он вздрогнул, пробормотал что-то про иронию судьбы и вышел из дому.
Рухама некоторое время еще постояла в комнате, затем медленно уселась в кресло. Длинную футболку, служившую ей ночной рубашкой, она не снимала с четверга. Безучастно глянула на свое обнажившееся костлявое колено. Затем медленно, как будто под воздействием наркотиков, положила руку на колено и стала рассматривать свои короткие тонкие пальцы.
«Рука девчонки», — говаривал Тирош, целуя мозоль на ее большом пальце, образовавшуюся от постоянного сосания. Рухама сунула палец в рот, но прежнего сладкого вкуса не почувствовала. Она стала оглядываться, будто оказавшись в каком-то незнакомом месте.
У изголовья дивана она увидела заголовки книг Тироша: «Сладкий яд лесов», «Жгучая крапива», «Стихи, которые просят». Эти названия ей ничего не говорили. Обложки двух книг были работами любимого художника Тироша — Яакова Гафни. Все это было связано с тяжелыми, невыносимыми воспоминаниями о Тироше.
Она стала собирать книги в стопку, не понимая, зачем это делает. Встала на колени, обнаружила под свисающим краем простыни еще одну книгу: «Стихи серой войны» Анатолия Фарбера. Редакция и предисловие Шауля Тироша. Рухама заглянула под диван и вытащила оттуда книгу Тувье Шая «Заметки о поэзии Шауля Тироша», а также распечатки двух работ — комментарии к двум стихотворениям Тироша.
Он ему все рассказал, мелькнула у нее мысль, Шауль рассказал Тувье о нашей связи и о том, что он меня бросил. Тувье теперь обдумывает — продолжать ли отношения с ним. И может быть, со мной.
Она встала. Колени были в пыли. Тувье несколько месяцев не убирал в кабинете. Катышки пыли валялись по углам, у стола. Она механически стала собирать их в один комок. Звонок телефона напугал ее. Она не хотела брать трубку, однако телефон звонил все настойчивей, прекращал и звонил снова; так продолжалось, казалось ей, целую вечность. В конце концов она подняла трубку, все еще липкую и влажную от прикосновений всегда потных рук Тувье.
— Как дела, Рухамка? — с материнской заботливостью спросила подруга по работе Ципора.
— Лучше. — Рухама потянула за полу рубашки, снова встала на колени, продолжая скатывать пыль в комок. Она представила себе черный телефон, приемное отделение больницы «Шеарей Цедек»…
— Температура еще держится?
Рухама представила себе грузный корпус Ципоры, ее отекшие ступни, посиневшие от груза тела лодыжки — варикозное расширение вен после первых родов.
— Вот как дети мне дались, — сказала как-то Ципора после того, как ее сын привел к ней свою подругу перед женитьбой.
— И чего спешить? Ведь ему всего лишь двадцать три. Что ему с этого будет? И что мне?
Рухама ответила, что температуры у нее нет.
— Ты что-то принимаешь? Акамол, послушай, акамол, чай с лимоном и побольше куриного бульона.
Ципора шмыгала носом. Рухама молчала. Она решила сегодня на работу не идти. Побыть в постели.
— Ладно, не буду тебе мешать. Отдыхай. Это самое важное. Смотри, преждевременно не вставай! Ты и не представляешь, какие от этого могут возникнуть осложнения. Мы это видим в больнице в последнее время. Сегодня поступила одна девушка, молодая, почти девочка, военнослужащая. И о чем только они там в армии думают?
Рухама стала листать книгу Фарбера — «последовательного противника советского режима в послесталинскую эпоху», как писал в предисловии Тирош.
«Он родился в Палестине в 1930 году, переехал с матерью в Москву, когда ему было три года, и умер в 1955 году при неизвестных обстоятельствах в лагере в Мордовии».
Рухаме вдруг почудился голос Шауля в трубке, перекрывающий голос Ципоры, он будто читал предисловие.
В охватившей ее панике она смогла лишь произнести слабым голосом:
— Ципора, я очень слаба, поговорим завтра на работе, до свидания.
После этого она осторожно положила трубку, бросила комок пыли и растянулась на спине, глядя в потолок. Затем закрыла глаза.
Когда она проснулась, было уже три часа.
В доме стояла тишина, Рухама почувствовала запах пыли. Тувье не было — ни на кухне, ни в ванной, ни в спальне. Ни даже в скудно обставленной гостиной, куда они привезли с собой мебель из поселения. До знакомства с Тирошем обстановка в доме казалась Рухаме вполне приличной. И вдруг она вспомнила о гибели Идо. Об этом сказал Тувье перед уходом. Это известие отразилось в ее сознании, но не растопило лед, лежащий на сердце. Затем она припомнила слова «несчастный случай», и горло перехватило судорогой. Она представила глубокую морскую бездну, ей показалось, что не хватает воздуха. Она стояла на кухне, держа хлебный нож, и у нее не было сил отрезать ломоть зачерствевшего хлеба. Тувье не купил хлеб. Было без десяти минут четыре. Тувье еще не вернулся. Он не вернулся после признания, сделанного Шаулем. Но эта мысль уже не пробуждала в ней ужаса. Она вновь ощупала горло. Что-то другое, не отсутствие Тувье, страшило ее. Она не знала, что именно, лишь чувствовала, что ей трудно дышать, трудно сидеть на фанерном стуле. Она обхватила лицо руками, оперлась на кухонный стол, покрытый пылью. Ей пригрезилось лицо Тироша: его ехидная улыбочка, которая, кривясь, превращалась в раскрытый рол, а затем — в мертвое лицо Идо Додая.
Глава 4
Все утро преподаватели факультета один за другим заскакивали в секретарскую. По выражению их лиц Рахель, помощница секретарши факультета, точно определяла, достигло ли их уже печальное известие. От вида Тувье ее бросило в озноб. Водянистые его глаза покраснели так, будто он проплакал всю ночь.
Бурное появление доктора Шая, его затравленный взгляд, отчаяние во взоре, хриплый голос, когда он расспрашивал о подробностях происшествия, — все это весьма смущало Рахель.
Этот тихий и скромный человек, всецело поглощенный своими занятиями, сейчас выглядел невменяемым. Его одежда была смята, редкие волосы нечесаны. Секретарша Адина Липкин все это тоже видела, но предпочла не реагировать, как-никак случилось несчастье.
— Чувство юмора не помогает, — сказала Рахель Довику, устроившему ее на эту работу, когда он удивился, как она смогла продержаться здесь так долго — целых десять месяцев!
— За последние два года на этом месте сменилось пять человек — все бегут отсюда как ошпаренные, — говорил Довик, работавший в отделе кадров университета.
Да, чувства юмора было явно недостаточно, чтобы устоять против капризов и требовательности Адины Липкин.
Даже люди посильнее Рахели не выдерживали и ломались в секретарской.
Сама Рахель полагала, что лишь ее научная любознательность, то, что она участвовала в семинарах по психопатологии, ее семинарская работа о маниакальных состояниях помогли ей выстоять против Адины.
Рахель была студенткой третьего курса факультета психологии. О своей работе на литературном факультете она говорила, как бы извиняясь:
— В конечном счете это удобная работа, у меня с Адиной договоренность о часах, когда я ухожу на лекции, а вообще она не любит, когда кто-то еще находится в комнате в часы приема. Но что меня убивает — это жалостливые взгляды других секретарш. Каждый раз, когда я говорю, что работаю у Адины, люди пугаются и, стараясь побыстрее от меня избавиться, смотрят на меня так, будто мне предстоит возвращаться в концлагерь.
Сегодня, уже в восемь утра Адина повесила бросающееся в глаза объявление: «В СИЛУ ЭКСТРЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ПРИЕМА НЕ БУДЕТ» и заперла двери кабинета. Рахель сидела за своим столом в одном из пяти углов комнаты, перед ней лежала куча папок с делами, оставшимися еще с пятницы. Утром Рахель должна была продолжить стирать из личных дел названия курсов и компьютерные коды, которые Адина записывала карандашом в начале учебного года, и переписать их, на этот раз ручкой. К компьютеру Адина относилась как к предмету, созданному специально для того, чтобы осложнять ей жизнь:
«В начале учебного года они еще меняют курсы, поэтому я записываю их карандашом, чтобы не пачкать дела. А потом, когда они уже сдают работы и экзамены, я исправляю эти записи ручкой, карандаш-то ведь сотрется. Да, это двойная работа, но зато дело получается красивым, ни у кого такого порядка нет». Эту тираду Адина сопровождала многозначительным взглядом в окно, на другие здания университета. Рахель уселась за работу. В это утро зеленых папок накопилось много. Когда Рахель вошла в комнату, она, как обычно, обнаружила Адину, та была на работе уже с семи утра. Глаза красные, стол — совершенно пустой.