Несколько человек, которых Тремейн застал по прибытии в клуб, узнали его и заговорили с ним. Джеффри Маннинг, Филлис Голуэй, Эдит Лоррингтон и Говард Шеннон – все они поздоровались с ним, но лишь Шеннон выразил интерес. Тремейн заметил, что этот упитанный мужчина нервно поглядывает на него, словно не может понять, зачем он здесь, и это его тревожит.
Эдит Лоррингтон улыбнулась ему, но улыбка была туманной и неопределенной, брошенной в тот момент, когда она проходила мимо, торопясь по столь же туманным и неопределенным делам.
Мордекай Тремейн отметил, что Джеффри Маннинг вообще не смотрит на него. Все внимание Джеффри было приковано к Филлис Голуэй. Похоже, Маннинг не остался равнодушен к чарам девушки, как казалось в «Стране роз», и у Тремейна в душе возникла радость. Его сентиментальную натуру искренне огорчало, что двое молодых людей, буквально созданных друг для друга, будто бы предпочли игнорировать один другого.
Наблюдая, как они стоят бок о бок на деревянной сцене, отмечая, как грубоватое, но приятное лицо Маннинга оживляется, стоит ему взглянуть на Филлис, Тремейн одобрительно кивал. Значит, чувства все-таки возникли.
Ему пришлось строго одернуть себя и вернуться к решению предстоящей задачи. Рассуждать о чувствах нет смысла. Ему ничего не известно ни о Джеффри Маннинге, ни о Филлис Голуэй. Он занят серьезным делом, сантименты в котором не только неуместны, но и опасны для суждений. В Далмеринге совершено убийство, и до тех пор, пока виновный не будет скован цепями правосудия, даже романы здесь выглядят подозрительно.
Вразумив себя таким образом, Тремейн поудобнее устроился и стал ждать, что произойдет дальше.
Остальные члены труппы прибыли почти одновременно, и в суете подготовки к репетиции присутствие Мордекая Тремейна прошло практически незамеченным. Если не считать сцены, над которой горела электрическая лампочка, зал был сумрачным, полным теней. Деревенскому клубу, длинному строению с низким потолком, темными балками и узкими окнами в частых свинцовых переплетах, яркого освещения недоставало даже в разгар дня, а теперь, когда вечернее солнце уже спустилось за верхушки соседних деревьев, зал быстро заполнял полумрак.
Вскоре репетиция началась, и поскольку внимание всех было приковано к сцене, никто не высказался по поводу присутствия Тремейна, хотя он заметил, что несколько человек сумели разглядеть его скромную фигуру в тени и узнали его, проявив различную степень заинтересованности. Одной из этих опоздавших была Карен Хэммонд. Тремейн видел, как ее светловолосая головка повернулась в его сторону, а потом заметил, как Карен толкнула в бок своего спутника, который по этому сигналу, хотя и украдкой, тоже обернулся.
Тремейн догадался, что это, наверное, муж Карен. Близкие отношения, связывающие их, были очевидны – и считались бы чуть более очевидными, чем позволяют приличия в общественном месте и среди столь сплоченного сообщества, если бы не были узаконены браком.
Филипп Хэммонд был уже немолод, однако выглядел все еще представительно. Светлые волосы начинали редеть, но так, что лишь подчеркивали его внушительность, открывая широкий лоб – лоб мыслителя и человека, привыкшего брать на себя груз ответственности. Черты были твердыми и отчетливыми, хоть рот, пожалуй, казался немного чувственным, а губы – полноватыми. Сложение он имел стройное, даже, пожалуй, тонкое, но соразмерное, и, несмотря на некоторую субтильность, производил впечатление уверенности и силы. По мнению Тремейна, Филипп Хэммонд принадлежал к тем мужчинам, которые нравятся женщинам, умеют внушить им и уважение, и желание окружить заботой. Рядом с таким мужчиной они могли проявлять материнские инстинкты и радоваться, что сбылось их тайное желание: к ним относятся как к слабому полу.
Хэммонд не принимал участия в постановке, хотя его жена играла в ней весьма важную роль. Он занял место возле сцены, но почти не уделял внимания тому, что там происходило. Сразу стало ясно, что эта репетиция далеко не первая. Игра шла гладко, актеры лишь иногда забывали свои реплики. Помощь суфлера – эту малопочетную, но необходимую обязанность взяла на себя Джин Расселл, – им требовалась редко.
По мере того как развивалось действие, Тремейн ловил себя на мысли, что оно все сильнее увлекает его. Поначалу интерес вспыхивал в нем периодически, порожденный скорее актерами, чем пьесой, однако постепенно происходящее на сцене захватило его внимание.
Одной из причин этого был Мартин Воэн. Этот рослый и крупный мужчина демонстрировал явное актерское мастерство. Выходя на сцену, он, казалось, доминировал над остальными. Свои реплики произносил выразительно, и они звучали как истина. Воэн не просто играл – он жил в своей роли.
Пьеса близилась к кульминации, и становилось очевидно, что Воэн затмевает остальных, становится влиятельной фигурой, приобретая значение, которое и не пытался придать ему автор. Вероятно, дело было в том, что его роль разрасталась, он сам неумолимо наращивал ее каждой репликой, а остальные персонажи словно постепенно съеживались, тускнели по сравнению с его блеском, и сила, покидающая их, вливалась в него, придавая другим сходство с марионетками, вяло копошащимися в тени титана.
Он, человек, шагнул над тесным миром,
Возвысясь, как Колосс…[4]
Эти строки всплыли в голове Мордекая Тремейна. Ему было ясно: нет, он не пал жертвой своей бурной фантазии. Не только он один заметил данный феномен. Это было ясно по лицам, которые Тремейн видел вокруг: белым и неподвижным в полутьме или желтоватым и застывшим под электрическим светом; лицам не только тех, кто смотрел на сцену из зала, но и самих актеров. Об этом свидетельствовали и вопросительные взгляды, какими обменивались присутствующие, и постепенно возникающее затишье, как перед бурей, в напряженной атмосфере зала.
Сандра Борн смотрела на сцену из-за кулис. Тремейн видел шапку ее волос, временами – блеск стекол очков в черепаховой оправе, когда она выглядывала из-за угла каких-то декораций. Стояла она слишком далеко, освещение было недостаточным, чтобы Тремейн мог определить, оправилась ли она после недавней бури эмоций, которую переживала, рассказывая днем свою историю. Однако он полагал, что Сандра Борн сделала все, чтобы скрыть следы потрясений, предшествовавших приходу на репетицию.
Судя по тому, что говорил Пол Расселл, у Тремейна создалось впечатление, что Сандра Борн взяла на себя львиную долю дел, связанных с постановкой «Для убийства есть мотив». Несмотря на то что никакую роль в пьесе она не играла, Тремейн догадался, что без ее усердия, терпения и тихой решимости эта затея не расцвела бы так пышно. Или же давно зачахла бы от всеобщего впадения в апатию.
– Преданная, старательная, маленькая Санди, – говорил Расселл, – всегда брала на себя больше работы, чем кто-либо, и справлялась с ней, поднимая меньше всех шума. – И добавил: – Ради всего святого, не говорите ей, что я так сказал, не то она разорвет меня в клочки! Сандра терпеть не может все, что хотя бы отдаленно напоминает рекламу.
Расселл заговорил о своем беспокойстве за Сандру. Убийство стало для нее колоссальным потрясением. Она была всецело поглощена Лидией. Их жизни казались почти неразрывно переплетенными. Правда, абсолютно всё не знали друг о друге даже они, как в случае с Джералдом Фаррантом, но в мелочах, интимных подробностях повседневной жизни соответствие было полным. Расселл тревожился за Сандру как врач, его беспокоило воздействие, оказанное на ее нервную систему резким прекращением близкой дружбы и доверительного общения, которое было неотъемлемой частью ее существования.
Да еще вопрос с Воэном. Сразу после потрясения, вызванного смертью Лидии, Сандра испытала сильный страх при мысли, что в случившемся виновен Мартин Воэн.
Что за тайная борьба творилась у нее в голове? В состоянии какой пытки сомнением и страхом она жила, пока не решилась явиться в «Страну роз», чтобы облегчить душу и рассказать всю правду, прибегнув к освященному веками средству исповеди? Пол Расселл мрачно покачал головой. Несомненно, Сандру безжалостно раздирали противоречивые мысли. Преданность Лидии, Мартину Воэну, яростное желание выяснить правду и отомстить убийце и при этом боязнь лишиться оставшихся друзей – вот какие чувства вели битву в ее душе.
Внезапные рыдания после того, как Сандра закончила рассказ, послужили чем-то вроде срыва предохранительного клапана. Они позволили выпустить бушующие в душе эмоции, вместо того чтобы загонять их еще глубже. Это принесло Сандре облегчение, избавило от нервного истощения – возможно, еще не скорого, но гораздо более пагубного.
Тремейн пытался угадать, о чем думает Сандра, стоя за кулисами и глядя на игру Мартина Воэна. Неужели и она мучается под грузом того же напряжения, который так явно отягощает всех остальных? Даже если Мартин не усугублял его сам манерой, в какой играл свою роль, в нем определенно было что-то обеспечившее ему сегодня всеобщее внимание. Подозрения распространились по Далмерингу. Они были очевидны, как если бы на грудь Воэну повесили плакат с пальцем, обличительным жестом указующим на него самого. В деревне нет секретов. Еще не прозвучало определенных заявлений, не были сформулированы конкретные обвинения, а этого рослого мужчину уже осудили.
Атмосфера в зале была напряженной, заряженной убежденностью в виновности одного из присутствующих. Только теперь Тремейн понял это. Он удивился, как не почувствовал этого раньше, – он, гордившийся своим умением улавливать и распознавать подобные нюансы.
Один лишь Воэн, казалось, ничего не замечал. Он продвигался по своей роли широкими шагами человека, который живет лишь для того, чем занят в данную минуту.
А потом – будто до этого момента в его разуме царил мрак, который вдруг рассеяли, открыв ставни, – Мордекай Тремейн осознал, что происходит. Он понял, почему сам воздух был пропитан этим ужасным, сковывающим, невысказанным обвинением. Сообразил, почему игра Воэна была настолько захватывающей и драматичной.