– Ваш ассистент, Клод, на приеме не был, – сказал Верлак.
Родье улыбнулся:
– Нет, конечно. Приемы, вечеринки ему не по сердцу. Он был в библиотеке, исследовал одну находку, которую мы сделали в тот день.
– И вы вечером в пятницу не рассказали Клоду, что произошло на приеме? – Верлак таким образом проверял ответ Клода. – Он знал, что дуайен отменил свою отставку?
– Нет, я Клоду не звонил. У меня нет мобильного телефона, и у Клода тоже. Я сообщил ему на следующий день. Но по дороге с приема к машине я зашел в телефонную будку и позвонил своей бывшей жене.
Верлак приподнял брови:
– В самом деле?
Родье пожал плечами:
– Мы были женаты тридцать лет, и она знала Жоржа. Всегда его осуждала, говоря, что он двуличен и больше интересуется стеклом и женщинами, чем университетом. Я ей позвонил рассказать, что он только что сделал. Она была в ярости!
– А потом вы пошли домой?
– Да. Улицы Мазарена были необычно тихими. Я пришел домой, посмотрел новости, почитал и лег спать.
Допросы на этот день кончились. Доктор Родье решил идти домой пешком – путь составлял пять километров, последним участком его был крутой подъем, но Родье не любил все время ездить на машине. Бруно Полик пошел искать кофе покрепче, а Верлак остался сидеть в тишине, листая блокнот. Допрашивать ученика и учителя одного за другим оказалось интересно, как и предположил Полик, но какая-то странность привлекала внимание Верлака во время допроса Родье, и сейчас он понял: из этих двоих казался взрослее и лучше владел речью именно ученик. Если бы Верлак был студентом и ему пришлось выбирать, у кого учиться, то без размышлений он выбрал бы Клода Оссара.
Глава 16. Home is so sad[20]
В понедельник утром Полик с Верлаком решили, что пойдут взглянуть на квартиру Жоржа Мута и проведут оставшиеся допросы. Нужно было поговорить с уборщицей, обнаружившей тело в субботу утром. Ей, беженке из Руанды, которая в детстве видела слишком много убийств, доктор дал успокоительного и отправил домой отдохнуть. Она, в отличие от аспирантов, была достаточно встревожена или слишком любопытна, чтобы наклониться и увидеть, что дуайена убили каким-то тяжелым предметом.
Верлак, усталый, поехал домой и поставил машину в парковочном гараже к северу от кольцевой дороги, опоясывавшей старый центр Экса. Дальше он шел мимо собора с подсвеченными скульптурами. Как ни странно, святые были почти все с головами, в отличие от святых в других церквях, обезглавленных во время революции. Был воскресный вечер, город затих, и хотя Верлак сожалел, что холодильник у него пуст и приготовить ничего не получится, ему нравились пустынные улицы Экса.
Он свернул налево на пустую площадь Архиепископата, где летом будут кишеть зрители оперы, потом направо и до конца коротенькой улицы Адамсона, к своему дому. Два-три раза в год он заказывал себе пиццу на дом и решил сейчас так и сделать. Заставив себя взбежать на пятый этаж к своей квартире, он с облегчением выдохнул, входя и оказываясь среди любимых книг и картин.
Поставив телефон на зарядку, он проверил городской – нет ли сообщений от Марин, которую ему пришлось оставить в Любероне. Их не было.
Он заказал пиццу, взял в холодильнике пиво и пошел раздеться и принять душ.
Пиццу доставили как раз когда он сел к столу с томиком стихов. Три четверти пиццы он съел, остальное поставил в холодильник. Подумал о Бруно Полике, которого наверняка ждали дома горячий ужин, жена и дочь.
Зазвонил телефон, Верлак пошел в гостиную снять трубку. Увидев, что определился номер Марин, сказал по-английски:
– Хелло!
– Привет, Антуан, – ответила Марин. – Как прошел день?
– Допросы всегда идут одинаково – день пролетает мгновенно, но когда добираешься домой, замечаешь, как выдохся. Как ты можешь догадаться, никто не сознался.
Марин молчала, ожидая продолжения, но Верлак ничего больше не говорил.
– А я пила с мамой вчерашний кофе, – произнесла она наконец. – Со вчерашними круассанами.
– Хм. Напомни мне, чтобы я завтра туда заехал позавтракать.
Марин засмеялась.
– Антуан, – сказала она тише. – Что же будет дальше?
Он посмотрел на журнальный столик, где лежал сборник стихов, будто поэты Англии могли что-нибудь ему подсказать.
– Ты всегда была так терпелива, Марин, – только и мог он придумать. И на этот раз Марин не стала подхватывать разговор, поэтому Верлаку пришлось продолжить: – Ты всегда несколько печальна после посещения родительского дома.
– Особенно когда папы там нет, – подтвердила Марин.
Верлаку казалось трогательным, что она называет родителей maman и papa. К своим он обращался с вежливым vous[21].
– Но к этому я привыкла. То, что я сейчас хочу выяснить или понять, – это наши отношения. Я не хочу говорить банальностей типа «часы тикают», но меня начинает утомлять неопределенность. Я бы хотела видеть тебя каждый вечер, знать, что ты будешь дома, когда я приду с работы. В наших отношениях я сейчас на этом этапе, но ты, кажется, отстал на много километров.,
У Верлака навернулись слезы.
– Нет, Марин, не на много километров. Быть может, я ближе, чем ты думаешь. Мы можем завтра вечером поужинать?
Это было второе приглашение на ужин, полученное Марин на этой неделе от красивого мужчины. Она случайно столкнулась с коллегой-юристом Эриком Блеем в кафе на Ле-Мазарен, и он ее пригласил. Просто и прямо, глядя в глаза. Сильви сидела, проглотив язык.
– Он такой классный, – шепнула она, когда Марин села.
– Классный, да, – согласилась Марин. – Но я отказалась.
Сильви подняла руки ко всевидящему желтому потолку кафе:
– Прошу тебя, ниспошли моей подруге немного здравого смысла!
– Хорошо, – ответила наконец Марин на приглашение Верлака. – Завтра приеду. Хороших снов.
Верлак проспал без сновидений восемь часов подряд и проснулся без будильника. Подойдя к окну, он отодвинул серую полотняную штору и посмотрел на шпиль собора, все еще подсвеченный, несмотря на посветлевшее голубоватое небо.
Верлак сделал себе эспрессо. Выйдя из квартиры, он быстро зашагал, опустив голову, избегая улиц, которые вели бы мимо Ле-Мазарен. К кондитерской «Мишо» он подошел в девять утра, но выругался, увидев опущенные ставни – заведение было закрыто по понедельникам, а Верлак, работая в выходные, забыл, какой сегодня день. Он прошел по улице Ларок и свернул налево на улицу Кардиналь, которая привела его к дому дуайена.
– Home is so sad, – сказал Верлак, вместе с Поликом обходя гостиную Жоржа Мута.
– Простите? – не понял Полик, отворачиваясь от картины девятнадцатого века, где было изображено бурное море.
– Да, извините. Это начало стихотворения, – ответил Верлак и прочел по-английски: – Home is so sad. It stays as it was left, /Shaped to the comfort of the last to go /As if to win them back[22].
Бруно Полик нахмурился, потом сказал:
– Кажется, я понял, хотя по английскому всегда в школе отставал. Дом, в котором никого нет, печален, да? – Полик оглядел квартиру и закончил: – Но эта комната была бы печальна, даже если бы кто-то здесь был, как мне кажется.
– Очень похоже. Вот эти кресла, – Верлак стукнул по жесткой спинке одного из них – все с плетеными сиденьями и деревянными подлокотниками, – как-то не очень приглашают к доверительной беседе или приятному времяпрепровождению, не так ли?
– И очень далеко расставлены, любой разговор будет напряженным, – согласился Полик.
– Да, и несказанное становится важнее сказанного.
Полик посмотрел на судью и кивнул, заинтригованный.
– У моих родителей в Париже такие же комнаты, – пояснил Верлак. – Очень грустные.
Полик хотел было что-то сказать, но передумал. Кое-что он знал о семье судьи – в основном рассказанное коллегами-полицейскими. Состояние семьи Верлак идет от предприятия, основанного дедом судьи Антуана Верлака, но никто не знает, что это было за предприятие. Чаще всего предполагалось производство автомобилей, сеть магазинов или издательство. Полик знал, что Антуан Верлак вырос в Париже совсем рядом с Лувром и что у него была бабка-англичанка.
Комиссар продолжил обход комнаты, потом остановился в дверях и сказал:
– Посмотрите. Эти старые квартиры строились анфиладой, они видны насквозь. Спальня там в конце через пять… нет, шесть комнат.
Верлак подошел к комиссару.
– Велика эта квартира для одного человека, как вы думаете? Наверное, живет тут один, будешь все двери держать открытыми, вот как он. Когда комнаты видны насквозь, она кажется даже больше. А еще служебные помещения? Кухня, ванная… они на другой стороне?
– Да, в той части дома, что выходит в сад. И кафуч, наверное, тоже там, надо бы туда заглянуть.
– Кафуч?
– А, извините. Это марсельское слово, означает кладовую.
Полик отвернулся от окна, выходящего на площадь. Слышны были журчание воды в фонтане, голоса прохожих.
– Посмотрите-ка сюда, – сказал он вдруг.
Верлак выглянул из окна.
– Нет-нет, на само окно.
– Дерево гниет, – сказал Верлак.
– Ага. Первым делом мы с Элен, когда купили нашу квартиру, заменили окна. Казалось бы, одинокий холостяк с хорошим доходом сделал бы то же самое. Но он же за эту квартиру не платил?
– Нет. Она принадлежит фонду.
– Значит, у фонда кончаются деньги? – предположил Полик.
– Вероятнее всего, что Мут не сумел или не захотел возиться с городской бюрократией. Это здание входит в регистр, как и то, где я живу, и мне пришлось прилично похлопотать, чтобы заменить окна, хотя они того же стиля и размера, что оригинальные. На согласование ушла целая вечность, хотя у меня были нужные связи.
На улице из школы высыпали детишки, на ходу пристраивая на спине тяжелые ранцы. В эту школу ходили Сезанн и Золя, неразлучные друзья до своей знаменитой ссоры уже взрослыми. А подростками будущие художник и писатель делились друг с другом мыслями и надеждами в «Les Deux Garçons»