– Мадемуазель Захари яростно стремилась контролировать факультет. Быть может, заигрывание с Мутом было еще одним способом забрать больше власти в этой маленькой империи на четвертом этаже. Что думаешь ты? Ты ведь женщина.
– М-м-м… А что, если… если действительно происходило изготовление подделок, что сегодня – то есть уже вчера – подтвердила кураторша. Одри, поскольку желала держать руку на пульсе всего, что на факультете происходит, могла об этом узнать. Стала бы она тогда шантажировать Мута? Она бы тогда имела за что его зацепить? И заигрывала с ним на приеме, только чтобы ему об этом напомнить. О той власти, которая у нее над ним есть.
– Неплохо. Но постой! – Он капнул граппы в рюмку Марин. – Одри Захари действительно внезапно разбогатела, о чем мне поведал ее бойфренд, и я видел некоторые покупки у них дома.
– А если она шантажировала Мута и Роккиа, то Роккиа становится подозреваемым в ее убийстве. У него есть алиби в ночь на вторник? – спросила Марин.
– В тот вечер, когда сбили мадемуазель Захари, он ехал из Сан-Ремо. А в ночь убийства Мута был дома в Перудже со своей женой.
– Мог и соврать. Как сказала мне мама, брак у него по расчету. А ты уточнил в том отеле Сан-Ремо?
Верлак отпил граппы, откинулся на спинку.
– Один из наших сотрудников сегодня звонил, пока мы были в Париже. Завтра утром я буду знать. Думаю, что мадемуазель Захари зашла в квартиру посмотреть, что искал вор, и обнаружила там нас, – пояснил он. – И поспешно скрылась, пока мы с Бруно были в другой комнате.
– А что она сказала, зачем приходила?
– Будто ищет заявку на грант для одного аспиранта.
– Это ведь легко проверить? Спросить того парня. Кстати, сегодня я ходила на симпозиум по Клюни и слышала, как некоторые из них докладываются. Двое этих мальчиков – кажется, Янн и Тьери их зовут, – выступили отлично. А девочка-аспирантка будто о собственные ноги спотыкалась весь день. Четвертый же…
– Клод?
– Да, он. Вот он был в ярости! Каждый, кто пытался хоть что-то сказать в пользу клюнийского ордена, злил его еще больше. Странный мальчик. Я подумала, что он просто защищает своего наставника, но кто знает…
Верлак допил граппу.
– Да, у аспирантов всегда энтузиазм бьет через край по поводу собственных исследований – как будто нашли единственно возможную точку зрения на предмет. Как выйдет в реальный мир, поостынет.
– Вот именно это моя мать сказала после заседания.
Верлак изобразил ужас перед таким сравнением, и Марин засмеялась. Взяв у Верлака пустую рюмку, она встала:
– У тебя усталый вид.
Верлак поднял на нее глаза.
– Я так утомился, что готов заснуть прямо тут на софе, не раздеваясь.
Марин протянула руку и подняла Верлака на ноги.
– Идем спать. Утро вечера мудренее.
Глава 30. «Персидские письма»
Во сне к Верлаку снова пришла Моника. Он сел в постели и сказал:
– Моника, ты же умерла.
Обливаясь потом, он рухнул на подушку, стараясь успокоить дыхание. Посмотрел на Марин, лежащую неподвижно, руки вдоль тела, голова отвернута от него, к окну.
– Что с тобой? – спросила она шепотом.
Верлак сел, откинул одеяло.
– Кошмар. Прости, если разбудил. Кофе будешь?
Объяснить Марин свое прошлое он бы не смог. Но он твердо знал, что не позволит Монике поставить под угрозу отношения с Марин. Или же он просто испугался? Ищет легкого пути?
Марин повернулась к нему, вытянула правую руку, подложила себе под голову:
– Когда я отказывалась от кофе?
– Отлично. Через пять секунд!
Верлак пошел в ванную и плеснул в лицо холодной водой. Взял со столика часы, посмотрел на время.
– Merde! – взревел он.
– Что такое? Проспали? – спросила из спальни Марин.
– Ну да! Уже почти девять!
– Merde!
– Когда у тебя первое занятие?
– Ровно в десять!
Зазвонил сотовый, Верлак бросился в спальню и схватил телефон с ночного столика:
– Oui!
– Прошу прощения, это Полик. Я хотел вас предупредить перед тем, как вы придете…
– Я буду через несколько минут. А что случилось, Бруно?
– Руссель. Он вышел на тропу войны, будьте готовы.
– Merde, merci.
Он повесил трубку, вернулся в ванную и стал чистить зубы.
– Моей книжки Монтескье в ванной нет? – спросила из гостиной Марин. – Мне она нужна на сегодняшнее занятие.
Верлак глянул на полку, где стояли с полдюжины баночек различных кремов для лица, четыре тюбика помады, каждый со снятым колпачком, духи «Шанель № 19», небольшой сборник стихов Рембо и, наконец, под потрепанным и влажным экземпляром журнала Elle – «Персидские письма» Монтескье.
– Нашел! – крикнул он.
Он посмотрел с улыбкой на вошедшую в ванную Марин:
– Неожиданный выбор для лекции по правоведению. Но твои лекции этим и знамениты. – Он легко хлопнул ее книжкой по лбу. – Я пошел делать кофе. Кстати, я на твои тюбики помады надел крышки.
Марин вошла в кухню, когда Верлак уже разливал кофе по чашкам. Она была в белых твидовых брюках, ботинках на высоких каблуках и белой облегающей блузке с узким длинным зеленым галстуком.
– Доброе утро, Энни Холл, – сказал он, подавая ей кофе. – Это одна из любимых книг у моего дедушки, – добавил он, не в силах оторвать глаз от Марин.
– «Персидские письма»? И у моего тоже, – улыбнулась Марин, приступая к кофе. – «Пусть я жила в неволе, но я всегда была свободна». Бедная Роксана! Мой дедушка любил эту цитату. Вот ее я сегодня и напишу на доске, и пусть студенты за двадцать минут набросают на нее ответ. Могут подходить с разных точек зрения – контраст между европейскими и неевропейскими обществами, преимущества и недостатки различных систем правления…
– Или природа политической власти, или даже религиозная терпимость, – перебил Верлак. – Разве Монтескье не был женат на протестантке?
– Упаси боже! – вскрикнула Марин.
Предки Верлака по отцовской линии были гугенотами, а Эммелин – преданной прихожанкой англиканской церкви.
– Ты права, это породило бы бурную дискуссию. – Верлак улыбнулся, погладил ее по густым каштановым волосам. – Жаль, ты не преподавала в Бордо, когда я там учился.
– Тогда бы мы не спали друг с другом.
Верлак улыбнулся:
– Монтескье, может, и несколько уныл, но мне всегда нравились эти два турка… как их там?
– Узбек и Рика.
– Да, спасибо. Мне всегда казалось очень забавным то, как они заблуждаются во всем, что видят.
Марин прижала книгу к груди и сказала:
– Все же Роксана живет в рабстве и самоубийство совершает именно поэтому. Так что это и уныло, и забавно одновременно. – Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони. – Как ваш английский поэт, да?
Верлак попрощался с Марин на улице Италии и пошел дальше по улице Тьера, надеясь не встретить никого из знакомых. На повороте он увидел, что улица перекрыта, и несколько секунд думал, не отгорожен ли от него Дворец правосудия, но вспомнил, что сегодня четверг, ярмарочный день. Хотя прилавки искусно разложенных овощей и фруктов он находил красивыми, необходимость лавировать в толпе раздражала. Сегодня он этого не замечал – все мысли были только о Марин.
Он подошел к одному из своих любимых торговцев. Этот человек продавал только местное и сезонное, и сейчас перед ним лежали четыре кучки грибов: тонкие маленькие оранжевые лисички, большие черные вешенки, остроконечные рябые сморчки, толстые белые. Верлак остановился у прилавка и попросил по двести граммов каждого вида, которые продавец положил в бумажные пакетики.
– Жарить с петрушкой и лимоном? – спросил Верлак.
– И чесноком, – улыбнулся в ответ продавец и бросил в один пакет горсть листиков петрушки.
– Спасибо.
Верлак расплатился, взял свои покупки и перешел улицу, заранее представляя себе, какой ужин приготовит сегодня для Марин. Входя во Дворец правосудия, он столкнулся с Фламаном.
– Здравствуйте! – сказал молодой полицейский, пожимая руку Верлаку. – Я вчера много звонил по телефону, в том числе в отель Сан-Ремо, который нам назвал профессор Роккиа. Никакой Джузеппе, или дотторе, или синьор Роккиа в понедельник там не останавливался.
Верлак остановился.
– Спасибо, Ален.
Он взбежал через ступеньку к себе на этаж, торопясь найти Бруно Полика.
– Доброе утро, мадам Жирар! – поздоровался он, проходя мимо стола секретарши.
– Здравствуйте, господин судья, – ответила мадам Жирар и подняла ручку, которую держала в руке, будто в знак предупреждения. Верлак кивнул, уже слыша из-за угла голос Ива Русселя.
– Простите, что опоздал, – сказал Верлак, увидев возле двери своего кабинета Русселя. – Заходите же. – Он открыл дверь. – Джузеппе Роккиа не останавливался в понедельник вечером в отеле «Дез Англе» в Сан-Ремо.
Руссель промолчал, и Верлак удивленно взглянул на прокурора.
– У него нет алиби на момент убийства мадемуазель Захари, – продолжил он, – он солгал о своем местонахождении в этот вечер и о том, что никогда не виделся в Перудже с Жоржем Мутом. Ив, я не знаю, сообщил ли уже вам Бруно, но у нас есть основания полагать, что Роккиа замешан в подделке антикварного стекла, и Мут об этом знал. Это могло оказаться причиной его убийства: он грозился донести на Роккиа, или, скажем, Мут тоже был вовлечен, но вдруг в нем заговорила совесть.
Ив Руссель улыбнулся, прошелся по комнате, делая вид, что заинтересовался книгами Верлака в кожаных переплетах. Он покачался с пятки на носок и обратно – ростом чуть меньше метра шестидесяти, он носил синие ковбойские сапоги.
– Захватывающая история, Антуан, – проговорил он. – Неверная, но очень захватывающая.
Верлак посмотрел на Русселя и закатил глаза.
– Просветите меня, Ив, в чем же она неверна?
– Постараюсь. Я все утро прождал, чтобы это сказать вам. Сейчас я собираюсь произвести первый за день арест. Мог бы сделать это без вас, но хочу быть вежливым… Рассказать вам?
– Банкоматы? Вы нашли этих кретинов?