того, как появится «Скорая».
– И вы нашли то, что искали?
Доктор Леонетти опустила глаза:
– Да, на полу. Папка у меня в сумке, вот она. – Леонетти открыла сумку, достала папку и отдала ее Верлаку. – Я не хотела, чтобы ею завладел Бернар. Он очень жесткий конкурент, и я не доверяю его ассистенту, Клоду. Меня беспокоило, что он или сам Бернар подменят материалы.
Верлак отметил, что Анни Леонетти не доверяет Бернару и Клоду. Возможно, вполне естественная в подобных случаях попытка переложить вину на другого.
– Мог ли профессор Мут это напечатать? – спросил Полик, глядя на страницу вместе с Верлаком.
– Жорж? – засмеялась Леонетти. – Да он ничего бы напечатать не смог, хоть убей… – Она тут же поняла, что сказала. – Извините. Печатала для него все мадемуазель Захари.
– А получение стипендии Дюма действительно так важно? – спросил Верлак. – Сперва мальчишки туда вломились, чтобы выяснить победителя, потом вы так отчаянно хотели его узнать…
– Я бы не сказала, что отчаянно, cher juge[41]. Но да, получить эту стипендию – крупный успех. Такое редко встречается во французских университетах. Стипендиат получает финансирование постдоктората и бесплатную квартиру в одном здании с квартирой Жоржа. Работа после этого практически гарантирована, а при текущем уровне безработицы во Франции, не говоря уже о безработице среди теологов, сами понимаете, что это означает для молодого человека.
Ее речь почти слово в слово повторяла речь Флоранс Бонне.
– И вы не заменили имя победителя, когда нашли папку? – спросил Верлак.
– Нет. Там, как видите, осталась подпись Жоржа, – сказала она, показывая на дрожащие буквы, вычерченные ручкой, и улыбнулась – широко, открыто. – Мне не надо было заменять победителя. Стипендия Дюма уходит к моему ассистенту – честной и простой, спокойной и настойчивой Гарриг.
Верлак, хотя и радуясь за Гарриг, подумал о тех двух аспирантах, что сидят у него в приемной, не зная, что Дюма не светит никому из них, и до чего бессмысленны были все их хлопоты и волнения.
Он поблагодарил Анни Леонетти за то, что пришла, все еще злясь на ее нечестность. Женщина покинула кабинет.
– Войдите, – сказал Верлак молодым людям.
Полик принес еще один стул из приемной и жестом пригласил аспирантов садиться.
– Я бы постоял, если вы не против, – сказал Янн Фалькерьо. – Я так нервничаю, что сидеть мне трудно, и все это вообще моя вина.
– Стойте, если хотите, – ответил Верлак. – А я сяду и буду переваривать обед, пока вы будете рассказывать.
Янн посмотрел на приятеля, потом на судью.
– Я должен был вам рассказать про Бретань, это я виноват. Просто я думал, что раз друг моего отца не стал подавать жалобу…
– …то мы и не раскопаем, – закончил Полик.
– Ну, в общем. Но чего полицейский не сказал этому вашему прокурору, как там его…
– Господину прокурору Русселю, – жестко закончил Верлак.
– Да, ему, что в ту ночь, много лет назад, я был с самыми крутыми парнями города, ну, которые там все время живут, и старался сам быть крутым. Они мне показали, как замыкать зажигание, но я не запомнил, ужасно тогда боялся, и сейчас бы точно не смог это повторить, хоть режь меня.
– Тьери? – обратился Верлак ко второму юноше.
– Мы уже говорили, что профессора Мута нашли вместе. Он был мертв. В тот вечер, когда сбили мадемуазель Захари, мы сидели дома и занимались. Ноябрь, впереди целый учебный год. Двух человек убили, да, но учиться все равно надо.
Верлак кивнул и подумал, что впервые с момента смерти профессора Мута слышит разумное замечание. Тьери и синьора Роккиа говорили разумно, и Верлак им верил.
– И я вот о чем подумал, – продолжил Тьери. – В тот вечер нам позвонил друг, уже довольно поздно, и хотел узнать, не можем ли мы увидеться с ним в пабе. Мы не пошли, слишком устали, но он говорил с нами обоими, если это имеет значение.
– Дайте нам его имя и телефон. В какое время это было, Тьери?
Тьери посмотрел на Янна, тот пожал плечами.
– Я думаю, около часа ночи, потому что мы оба вздрогнули от звука телефона и удивились звонку после полуночи. Послушайте, я понимаю, насколько это серьезно, я даже со священником об этом говорил…
– Правда? С каким? – перебил Янн.
– С отцом Жан-Люком.
– Давайте не отвлекаться от темы, – напомнил Полик.
– Прошу прощения. Я говорил с отцом Жан-Люком, потому что очень переживал. Я понимал, что мы неправильно поступили, пробравшись на факультет, но ничего больше мы не делали. Клянусь! – закончил Тьери.
Янн наконец устало опустился на стул.
Открылась дверь, и вошел Ив Руссель.
– Ну что, сознались наконец? Это бы нам много времени сэкономило.
– Мы никого не убивали! – подскочил Янн и рухнул обратно.
– Можете идти, оба, – сказал Верлак, глядя на Янна и Тьери. – Фамилию вашего друга и его телефон – комиссару Полику.
У него загудел телефон, принявший сообщение, Верлак глянул и увидел, что оно от Марин. «Фолиньо, Умбрия». Он посмотрел на часы – половина третьего.
Полик вышел с ребятами, а Руссель сел напротив Верлака.
– А если они кого-нибудь еще убьют? Этот малыш-марселец весь дрожит.
– Ив, бросьте. Я этого не заметил. – Верлак встал и взял с вешалки куртку. – Я еду в Умбрию, прямо сейчас.
– Как? В четверг, в середине дня? – спросил Руссель, когда Верлак вежливо выпроводил его из кабинета.
– Завтра одиннадцатое ноября, длинные выходные у нас, но не у итальянцев. Я уже ездил туда, это девять часов, включая краткие остановки. Вот, держите.
Прокурор не успел ничего возразить, как Верлак вручил ему пакеты с грибами и запер кабинет снаружи.
Ив Руссель двинулся прочь, но зашагал быстрее, как только проверил содержимое пакетов. Еще не слишком поздно, он успеет вернуться до того, как жена начнет готовить ужин. А потом он заглянет к мяснику на Плас-де-Прешер и купит два poires[42], любимый вид говядины. В погребе есть «Сен-Эмилион гран-крю».
Марин сидела у себя в столовой со стопкой студенческих работ на проверку. Работы лучших и многообещающих студентов она положила сверху и заварила себе зеленый чай – читала о его пользе для здоровья, но все равно еще не полюбила его вкус. На следующий раз, подумала она, лучше заварить «Эрл грей», возвращающий ее к временам студенчества в Париже, тем более его вкус ей нравится. Время от времени она на несколько дней отказывалась от кофе, впечатленная статьями о его вреде для здоровья.
Отложив ручку, она вспомнила поездку в Италию и то, что итальянцы (да и французы) не производили на нее впечатления особенно нездоровых людей. Скорее, наоборот. Завтра, думала Марин, она вернется к добрым старым дням и будет сидеть в кресле с чашкой крепкого кофе, читая первую страницу «Монд».
Она заставила себя проверить одну работу, потом прошлась по гостиной, тряпочкой, которую всегда носила в кармане, вытирая пыль с фотографий Сильви. Она уже не могла себе позволить покупать работы своей подруги: те уходили к богатым коллекционерам Лондона и Цюриха.
Поправив одну фотографию – пугающий и мрачный черно-белый снимок церкви в северной Испании, – она подумала об Антуане. Ночью он проснулся и отчетливо произнес: «Моника, ты же умерла». Это было уже не в первый раз, но сегодня слова прозвучали очень ясно. Его дурной сон был таким же мрачным, как нечеткая фотография церкви, сделанная Сильви, когда темные облака несутся по небу, передний план пустынен, и видно, что эта сельская церковь – когда-то самое важное здание на многие километры – теперь стоит заброшенная, никому не нужная и лишняя.
– И все это остается не сказанным, – произнесла Марин.
Она смутно помнила дни, когда мать не выходила из своей комнаты, а отец сбегал в сад, украдкой куря сигареты, которые, как знала Марин, хранит в сарае. Причины этого ей объяснили в тринадцатый день рождения, будто это знание было подарком к обретению статуса подростка. За десять лет до рождения Марин у нее был брат, Тома, внезапно умерший в возрасте четырех месяцев. В доме не было никаких признаков его существования и никогда не будет.
Шарлотт, дочь Сильви, в четыре месяца казалась полноценным существом, в ней проглядывала та забавная личность, которой она стала к десяти годам. Марин не могла себе представить горя родителей и из-за него всегда чувствовала себя так, будто ходит среди них по минному полю, не зная, когда вдруг вернутся воспоминания о Тома, от которых обычно сдержанная мать застонет и скроется у себя в комнате. Сильви не раз говорила Марин, что ее родителям, да и ей самой, следовало бы проконсультироваться со специалистом, но Марин понимала, что родители никогда не согласятся. Отец ее, сам врач, гордился тем, что никогда не обращался к врачам, а мать остро осознавала и ощущала ту цену, которую французский налогоплательщик платит за каждый визит к доктору, тем более к психиатру.
Марин вернулась к столу, отпила чаю и посмотрела в окно на шпиль Сен-Жан-де-Мальт. Интересно, насколько мрачна тайна Антуана. Она подумала о столетиях бедствий и счастья, которые видело это здание, о тысячах свадеб, отпеваний, крещений. Конечно, можно поговорить с Антуаном о его демонах – если называть так дурные сны. Однажды в Каннах он сам попытался заговорить о своем прошлом, но тут зазвонил телефон, и момент был упущен. Он ее любит, он не раз сам об этом говорил, и сейчас она твердо решила спросить его о том, что Шарлотт называла «грустное и плохое».
Марин посмотрела на часы. Половина четвертого; достаточно времени на то, чтобы закончить проверку работ и вознаградить себя прогулкой к Сильви и Шарлотт за стаканом вина. Сильви все еще сердится на Антуана, и хотя Марин изначально встала на сторону лучшей подруги, она понимала и мужскую точку зрения, поскольку Сильви ни разу не дала отцу Шарлотт этой возможности: быть ее отцом.
Густав был фотографом из Берлина, женатым, с двумя детьми, которым сейчас двадцать с небольшим, и он понятия не имел о существовании Шарлотт. Марин как-то заметила, что это несправедливо и, может быть, даже эгоистично со стороны Сильви. На предложение написать Густаву Сильви ответила недельным молчанием. С тех пор Марин и Сильви в качестве тем разговоров выбирали что угодно: Шарлотт, меняющийся облик Экс-ан-Прованса, французскую политику, живопись и музыку, сплетни и книги. (Марин сейчас читала перевод на французский юмористического романа Дэвида Лоджа, где мелкие университетские дрязги в захолустном английском городке были как две капли воды похожи на интриги в ее собственном университете, а Сильви перечитывала «Мандарины» Симоны де Бовуар.)