Ред.[47])
Само собой разумеется, что я говорю тут только о совпадениях и ни о чем другом. Того, что я сказал об этом выше, должно быть достаточно. В моем собственном сердце нет веры в сверхъестественное. Ни один мыслящий человек не станет отрицать двоицы – Природы и ее Бога. Бесспорно и то, что последний, творя первую, может по свой воле управлять ею и изменять ее. Я говорю – «по своей воле», ибо речь здесь идет о воле, а не о власти, как это предполагает безумие логики. Конечно, Всевышний может менять свои законы, но мы оскорбляем его, выдумывая необходимость такого изменения. Эти законы с самого начала были созданы так, чтобы обнять любые возможности, какие только таило в себе будущее. Для Бога все – только ТЕПЕРЬ.
И я повторяю, что рассматриваю все, о чем здесь шла речь, только как совпадения. И далее: вдумываясь в мой рассказ, нетрудно усмотреть, что между судьбой злополучной Мари Сесили Роджерс – насколько эта судьба известна – и историей некой Мари Роже вплоть до определенного момента существует параллелизм, поразительная точность которого приводит в смущение рассудок. Да, усмотреть это нетрудно. Но не следует полагать, будто я продолжил грустную историю Мари после упомянутого выше момента и проследил весь путь раскрытия тайны ее смерти с задней мыслью, желая намекнуть на дальнейшие совпадения или даже давая понять, что меры, принятые в Париже для обнаружения убийцы хорошенькой гризетки, или меры, опирающиеся на сходный анализ, привели бы и здесь к таким же результатам.
Ведь следует помнить, что при таком ходе рассуждений даже самое крохотное различие в фактах того и другого случая могло бы привести к колоссальному просчету, потому что тут обе цепи событий начали бы расходиться. Точно так же в арифметике ошибка, сама по себе ничтожнейшая, в ходе вычислений после ряда умножений может дать результат, чрезвычайно далекий от истинного. К тому же не следует забывать, что та самая теория вероятностей, на которую я ссылался, налагает запрет на всякую мысль о продолжении такого параллелизма – налагает с решительностью, находящейся в прямой зависимости от длительности и точности уже установленного параллелизма. Это – одна из тех аномалий, которые, хотя и чаруют умы, далекие от математики, тем не менее полностью постижимы только для математиков.
Например, обычного читателя почти невозможно убедить, что при игре в кости двукратное выпадение шестерки делает почти невероятным выпадение ее в третий раз и дает все основания поставить против этого любую сумму. Заурядный интеллект не может этого воспринять, он не может усмотреть, каким образом два броска, принадлежащие уже прошлому, могут повлиять на бросок, существующий еще пока только в будущем. Возможность выпадения шестерки кажется точно такой же, как и в любом случае, – то есть зависящей только от того, как именно будет брошена кость. И это представляется настолько очевидным, что всякое возражение обычно встречается насмешливой улыбкой, а отнюдь не выслушивается с почтительным вниманием. Суть скрытой тут ошибки – грубейшей ошибки – я не могу объяснить в пределах места, предоставленного мне здесь, а людям, искушенным в философии, никакого объяснения и не потребуется. Тут достаточно будет сказать, что она принадлежит к бесконечному ряду ошибок, которые возникают на пути Разума из-за его склонности искать истины в частностях.
Украденное письмо
Nil sapientiae odiosius acumine nimio.
Однажды, в темный и бурный вечер осенью 18… года, в Париже, я услаждал свою душу размышлениями и пенковой трубкой, сидя в обществе моего друга С. Огюста Дюпена в его крошечной библиотеке – она же кладовая для книг, – au troisiéme № 33, Rue Dunôt, Faubourg, St. Germain[49].
Битый час мы хранили глубокое молчание, всецело погруженные – так по крайней мере показалось бы постороннему наблюдателю – в созерцание причудливых облаков дыма, наполнявшего комнату. Что касается меня, то я думал о двух давних событиях, о которых мы беседовали в начале вечера: это было происшествие на улице Морг и тайна, связанная с убийством Мари Роже!. И я невольно был поражен каким-то странным совпадением, когда дверь отворилась и вошел господин Г., префект парижской полиции.
Мы встретили его очень приветливо: хоть многое в нем заслуживало презрения, но человек он был презабавный, к тому же мы не виделись с ним уже несколько лет. Мы сидели в темноте, и Дюпен привстал было, чтобы зажечь лампу, но снова уселся, услышав, что гость пришел посоветоваться с нами – точнее, с моим другом – относительно одного происшествия, наделавшего немало хлопот.
– История эта, вероятно, потребует размышлений, – сказал Дюпен, – и нам, пожалуй, удобнее будет обсуждать ее в темноте.
– Это тоже одна из ваших странностей, – заметил префект, называвший странным все, что превышало его понимание, и потому живший среди бесчисленных «странностей».
– Вот именно, – отвечал Дюпен, предложив гостю трубку и пододвинув ему спокойное кресло.
– Так в чем же теперь дело? – спросил я. – Надеюсь, на сей раз речь идет не об убийстве?
– О нет, ничего подобного. Дело очень простое; я думаю, мы и сами с ним справимся! Но мне показалось, что Дюпену будет интересно узнать подробности: происшествие крайне странное.
– Простое и странное? – спросил Дюпен.
– Ну да, и это еще не все. В том-то и странность, что дело-то уж очень простое, а сбивает с толку.
– Может быть, именно своей простотой оно и сбивает вас с толку? – заметил мой друг.
– Что за вздор, – возразил префект, рассмеявшись.
– Может быть, тайна слишком ясна? – прибавил Дюпен.
– О господи, что за мысль!
– И слишком очевидна?
– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! – захохотал гость. – Ну, Дюпен, вы меня просто уморите.
– Но что же, наконец, произошло? – спросил я.
– Я вам, пожалуй, расскажу, – отвечал префект; сделав длинную затяжку, он задумчиво выпустил струю дыма и откинулся на спинку кресла. – Расскажу в немногих словах, но должен предупредить: дело требует строжайшей тайны, и я наверняка лишусь места, если выяснится, что я кому-то о нем рассказал.
– Говорите, – предложил я.
– Или не говорите, – заметил Дюпен.
– Так вот: я получил извещение от одного высокопоставленного лица, что из королевских апартаментов похищен крайне важный документ. Похититель установлен. Тут не может быть никаких сомнений: видели, как он взял документ. Известно также, что документ до сих пор остается в его руках.
– Откуда это известно? – спросил Дюпен.
– Это ясно из самой природы документа, – отвечал префект, – и потому, что до сих пор не обнаружились последствия, которые должны обнаружиться, когда документ уйдет из рук вора, – то есть когда вор употребит его для той цели, ради которой похитил.
– Нельзя ли немножко яснее? – заметил я.
– Хорошо. Если так, я скажу, что документ дает лицу, владеющему им, власть в той именно области, где эта власть имеет особое значение. – Префект любил дипломатические обороты.
– Я все-таки ничего не понимаю, – заявил Дюпен.
– Не понимаете? Хорошо. Предъявление этого документа третьему лицу, – я не стану его называть, – затронет честь одной очень высокопоставленной особы. Это дает владельцу документа власть над некоей знатной особой, спокойствие и честь которой, таким образом, подвергаются опасности.
– Но, – заметил я, – ведь эта власть зависит от того, известно ли укравшему документ, что обворованная им особа знает похитителя? Кто же дерзнул бы…
– Вор, – перебил префект, – министр Д., человек, который способен на все, достойное и недостойное. Самый способ похищения так же смел, как и остроумен. Документ, о котором идет речь (если уж говорить откровенно, это письмо), был получен пострадавшей особой в королевском будуаре, где она, находясь в одиночестве, принялась читать его и была захвачена врасплох другой знатной особой – именно той, от которой надлежало скрыть письмо. После неудачной попытки сунуть его в ящик она вынуждена была оставить письмо на столе. Впрочем, оно лежало адресом вверх и могло остаться незамеченным. В эту минуту входит министр Д. Его рысьи глаза мигом замечают конверт, узнают почерк на адресе, видят смущение особы – и тайна угадана. Поговорив о делах, министр с обычной своей торопливостью достает из кармана письмо, очень похожее на то, о котором идет речь, развертывает его, делает вид, что читает, потом кладет на стол рядом с первым и продолжает разговор о государственных делах. Наконец через четверть часа уходит, захватив письмо, адресованное вовсе не ему. Особа, которой принадлежало письмо, заметила этот маневр, но не могла остановить вора в присутствии стоявшего подле нее третьего лица. Министр отретировался, оставив на столе свое письмо – самого пустого содержания.
– Итак, – сказал Дюпен, обращаясь ко мне, – условия именно таковы, какие, по вашему мнению, нужны, чтобы власть одного лица над другим была полной: вору известно, что потерпевший знает, кто вор.
– Да, – подтвердил префект, – и вот уже несколько месяцев, как вор злоупотребляет этой властью для осуществления своих крайне опасных политических целей. Обворованная особа с каждым днем все более убеждается в необходимости получить письмо обратно. Но этого нельзя сделать открыто. В конце концов, доведенная до отчаяния, она поручила все дело мне.
– Полагаю, – заметил Дюпен, скрываясь в клубах дыма, – что более проницательного агента нельзя и желать, нельзя даже вообразить.
– Вы мне льстите, – отозвался префект, – впрочем, возможно, что кое-кто и держится подобного мнения.
– Как вы сами заметили, – сказал я, – письмо, очевидно, все еще в руках министра. Обладание письмом, а не его употребление дает министру власть; когда письмо будет пущено в ход, власть кончится.