Расположившись в уютной гостиной, мистер Кеммис выразил сожаление по поводу того, что Короне не удалось добиться приговора, на который они рассчитывали, и заверил ее, что правительство безоговорочно верит в виновность ее мужа. Он пообещал позаботиться о том, чтобы администрация Дублинского замка сделала все возможное для помощи ей, и рассказал о предложении переехать вчетвером в другую страну. Одна из насущных проблем заключалась в том, что у Споллина было законное право на опеку над детьми. Мистер Кеммис сообщил Мэри, что попросил доктора Демпси, викария местной церкви, выступить в качестве посредника. Священник направлялся в тюрьму, чтобы сообщить Споллину, что если он не откажется от своих родительских прав, то Мэри подаст заявление лорду-канцлеру, который, несомненно, присудит ей опеку над ними.
Больше всего Мэри беспокоило, что будет делать ее муж, когда на следующее утро выйдет из тюрьмы. Мистер Кеммис сообщил ей, что отправил в Ричмонд Брайдвелл констебля с одеждой Споллина и восемью соверенами, которые полиция конфисковала при обыске дома. Он надеялся, что денег и недвусмысленного совета будет достаточно, чтобы убедить Споллина покинуть город, но если эта мера не принесет успеха, полиция продолжит охранять Мэри и детей.
На следующий день в 8 утра из ворот тюрьмы Ричмонд Брайдвелл выехала крытая повозка без опознавательных знаков и свернула на Нью-стрит в сторону центра Дублина. Очевидцы быстро догадались о личности спрятанного в ней пассажира и отправились в погоню. Улицы были оживленными, движение медленным. Когда экипаж проехал мимо собора Святого Патрика, а затем пробрался через лабиринт улиц к западу от Дублинского замка, за ним увязалась вереница людей, которая к моменту прибытия в Бродстон превратилась в большую и явно враждебную толпу, члены которой били по бортам повозки и насмешливо выкрикивали имя Споллина.
Когда Джеймс Споллин вышел из транспорта, он с облегчением обнаружил, что на его пути стоял многочисленный отряд полицейских. Только вот они ждали его не для приветствия или защиты. Детектив-сержант по фамилии Крейвен вышел вперед в сопровождении нескольких сотрудников железнодорожной компании и заявил, что Споллину отказано в доступе на территорию станции, за исключением сторожевого домика, где жил его сын Джеймс. Споллин запротестовал: по его словам, он хотел поговорить с женой и имел право посетить свой дом и свою семью. Сержант Крейвен сказал ему, что об этом не может быть и речи, но он готов передать ей его слова.
Споллин на мгновение задумался.
– Передайте ей… что я не виню ее за то, что она сделала. Я не испытываю к ней никаких неприязненных чувств по этому поводу. Все, чего я хочу, – это чтобы между нами возобновились те дружеские отношения, которые были до моего ареста. И я не ел сегодня утром. Может быть, она будет так любезна передать мне завтрак?
Констебль отправился в дом, чтобы передать самонадеянное сообщение. Через несколько минут он вернулся с пустыми руками и слегка смущенным видом. Описывать суть ответа Мэри и то, в какой форме он был дан, не было никакой необходимости. Отвергнутый, Споллин отправился на поиски своего сына Джеймса, чтобы встретиться с ним, чего оба с нетерпением ждали. Он больше никогда не поговорит с женой и не увидит их троих младших детей.
Через несколько часов отец и сын вышли из домика сторожа и направились в город. Они с удивлением обнаружили, что у Бродстонского вокзала все еще толпился народ, и эти непрошеные последователи потащились за ними по Доминик-стрит, мимо больницы Симпсона и до самой Стаффорд-стрит. Там они скрылись в доме № 28, втиснутом между двумя доходными домами, где располагался скромный офис Чарльза Фицджеральда, его адвоката на суде.
Мистер Фицджеральд холодно встретил гостей. Визит был неожиданным и не совсем желанным. Споллин объяснил, зачем прибыл. Несмотря на оправдательный приговор, он потерял все: работу, дом и семью. Его имущество состояло из десяти золотых соверенов – восьми, которые ему вернула полиция, плюс два в качестве невыплаченной зарплаты от железнодорожной компании – и одежды, которую он носил, а на его содержании находился юный сын. Он считал, что если бы дублинская общественность узнала о его бедственном положении, она захотела бы ему помочь. Споллин решил собирать пожертвования с помощью подписных взносов и хотел, чтобы старший партнер фирмы, мистер Кейн, начал это благотворительное мероприятие по сбору денег от своего имени.
Мистер Фицджеральд отреагировал так же, как ранее Мэри Споллин – на просьбу обеспечить мужа завтраком. Он в резкой форме отклонил просьбу и высказал мнение, что Споллину лучше покинуть Дублин в целом и его кабинет в частности. Адвокат пытался выпроводить парочку, но когда открыл входную дверь, чтобы выставить их, то заметил, что узкая улица была перекрыта огромной толпой. Поняв, что их намерения не совсем дружелюбны, он запер дверь на ключ и вывел Споллина и его сына через черный ход, на Грейт-Британ-Стрит. Наблюдая за тем, как они скрываются в переулках за больницей, мистер Фицджеральд надеялся, что Споллин последует его совету и уедет из города. Тем временем у адвоката было ощущение, что Дублин его еще повидает.
Утром во вторник, 18 августа, через неделю после завершения судебного процесса, на афишах по всему городу появилось объявление:
«ТЕАТР ПРИНЦА ПАТРИКА, ФИШАМБЛ-СТРИТ
В ТЕЧЕНИЕ ТОЛЬКО ОДНОЙ НЕДЕЛИ
ДЖЕЙМС СПОЛЛИН,
собираясь покинуть эту страну и не имея на то средств, выступит с личным рассказом о процессе, возбужденном против него по обвинению в убийстве мистера Литтла, – начиная с сегодняшнего дня, 18 августа, с часу до четырех и по вечерам с шести до десяти часов.
Входной билет – 1 шиллинг»
Театр принца Патрика был не столь благополучен, как может показаться по названию. Между Замком и городским угольным двором проходила Фишэмбл-стрит – нищая улица на южной стороне Лиффи, где жили ремесленники, в том числе изготовители корзин и инструментов. В неприметном уголке, за аркой и железными перилами, стояло полуразрушенное здание, построенное в 1740-х годах. Впервые открытое как концертный зал, оно впоследствии неоднократно, но с переменным успехом превращалось в место проведения лотерей, увеселительных мероприятий и общественных собраний. В 1850 году два предпринимателя подкрасили его и открыли вновь как театр варьете, названный, видимо, в честь седьмого ребенка королевы Виктории [31]. Теперь артисты, выходившие на сцену «Принца Патрика», в основном представляли собой пестрый ассортимент акробатов, комиков и дрессированных собак. Это было жалким подобием того, что видел этот театр в дни своей былой славы в 1742 году, когда на этой же сцене под руководством Георга Фредерика Генделя состоялась мировая премьера его «Мессии».
Именно это место Джеймс Споллин арендовал для своего «личного рассказа» – мероприятия, которое, как он надеялся, обеспечит ему и общественное признание, и достаточный капитал для эмиграции. Полдюжины полицейских скучающе ждали у театра начала первого представления. Они находились там на случай неприятностей, но, кроме нескольких неуправляемых местных детей, их мало что могло побеспокоить.
Войдя в здание, можно было подняться по лестнице в фойе, где в небольшом окошке с надписью «Оплатить здесь» продавали билеты. Внутри будки сидел молодой Джеймс Споллин, который помогал своему отцу, выполняя функции кассира, консьержа и распорядителя сцены. Заплатив шиллинг, зрители поднимались по второй грязной лестнице и попадали в мрачный зрительный зал с низкой сценой. Занавеса не было, а на обветшавшем заднике был изображен аляповато раскрашенный интерьер – призрак какого-то давно забытого спектакля. Было слышно, как за этим полотном вышагивает взад-вперед звезда представления. В передней части сцены стояли шаткий стол и стул. Уже пробил час дня, однако не было никаких признаков того, что представление вскоре начнется. Организаторы, несомненно, надеялись на припозднившихся зрителей, которых пока было семнадцать: восемь газетных репортеров, пять детективов и всего четыре простых гражданина.
Было уже почти полвторого, когда в зал вошел Джеймс, встал у подножия сцены и громким шепотом сообщил отцу, что здесь «какие-то джентльмены», после чего Споллин вышел на сцену. На нем было темное пальто поверх синего пиджака, на шее – черный шелковый платок. В руке он держал бумажные листки, к которым периодически обращался в ходе последующего монолога. К удивлению слушателей, он ничего не сказал ни об убийстве на станции, ни о своем участии в этой драме, а вместо этого попросту призывал посетителей театра к финансовым пожертвованиям.
– Я пришел, чтобы изложить свое дело перед теми, кто сейчас здесь присутствует. Вы все знаете о моем положении: я лишился денег и репутации. Мне нет нужды вдаваться в подробности, связанные с моими нынешними обстоятельствами. Моя цель – получить средства для выезда из страны. В Дублине мне будет сложно найти работу. Я обременен частью своей семьи – молодым парнем, от которого отказалась его мать. Мне дали хороший совет: ввязаться в эту авантюру, и я понимал, что общественность с радостью откликнется и даст то, что мне нужно. Я не ограничиваю ваше пожертвование стоимостью входного билета, и, если кто-либо из джентльменов сочтет нужным внести свою лепту, я буду рад ее принять. Длительный переезд неизбежно повлечет за собой большие расходы, которые я в противном случае не смогу покрыть.
Споллин взял со стола газету Freemans Journal и начал пространную речь с жалобами на то, как эта газета с ним обошлась. Его прервал пожилой мужчина, только что вошедший в зал. Это был Уильям Фицпатрик, восьмидесятидвухлетний бакалейщик, владелец магазина на соседней Дам-стрит. Однако для немногочисленной аудитории он был гораздо больше, нежели просто человек. Неутомимый борец за эмансипацию католиков, Фицпатрик был близким другом самого Освободителя, народного героя Дэниела О̕Коннела, а также членом Дублинской корпорации и открыто выступал за независимость Ирландии. Уильям Фицпатрик никого не боялся, и, когда он говорил, дублинцы слушали.