Тут Шумилов запнулся. Голова гудела от разнонаправленных рассуждений, не всегда логичных и мало связанных. Надо было оставить эту мыслительную кашу в покое, чтобы она пришла в какое-то равновесное состояние, может быть, тогда что-то дельное из неё и могло выкристаллизоваться. А пока же (уж коли он находился в гостинице) следовало продолжить розыск.
Шумилов подскочил с кресла и, торопливо приводя себя в порядок, сказал спутнице:
— Анна Григорьевна, припомните как можно точнее, что именно вы заказывали той ночью в буфете?
— Константин попросил принести бутылку мадеры, а я захотела мороженого с клубникой. К вину два бокала на тонкой ножке, — принялась припоминать Анна, — а полфунта мороженого принесли в вазочке богемского стекла. Ну, ложечку, конечно, салфетки…
— Так, так… Анна Григорьевна, мне нужно будет сейчас ненадолго отлучиться. Сбегать, так сказать, в дозор на ту сторону Дуная. Ненадолго. Вы дверь за мной заприте и ждите в засаде.
— В какой засаде? — не поняла Проскурина.
— Да, в обычной. Должен же меня кто-то ждать, чтобы я вернулся…
Шумилов встал и направился к выходу.
В коридоре было тихо, звук шагов скрадывался толстой ковровой дорожкой. Коридорный с приглашающим полупоклоном провожал до дверей номера колоритную подвыпившую парочку — солидного мужчину с толстеньким брюшком, в пальто, наброшенном на одно плечо, причём остальная его часть болталась свободно и грозила свалиться на пол, и весёлую полусогнувшуюся девицу, едва стоявшую на ногах. Девица цеплялась за своего кавалера и, казалось, рыдала. Шумилову потребовалось несколько секунд, дабы понять, что на самом деле её душит истеричный хохот. Мужчина в ниспадавшем пальто, придававшем ему пародийное сходство с древнеримским сенатором, заплетающимся языком требовал «в лучшие нумера» цыган или, на худой конец, балалаечников, а девица, давясь смехом и похрюкивая, словно поросёнок, обещала ему художественно посвистеть «в восемь пальцев», но за отдельную плату. Шумилов не знал, что такое свист «в восемь пальцев», но смутно догадывался, что нечто крайне непристойное. Коридорный спокойным увещевательным тоном пытался объяснить господину с брюшком, что балалаечники, дескать, тренькают в трактирах, а цыгане — в неважнецких ресторанах; в их гостинице в ресторане тенор поёт романсы под аккомпанемент скрипки и семиструнной гитары. «А как же цыгане?» — никак не мог взять в толк обладатель ниспадавшего пальто. — «Ты же позови, скажи, Прохор Тимофеевич желают гулять!» Он активно жестикулировал, грозя уронить и хрюкавшую девицу, и себя самого.
Увидав вышедшего в коридор Шумилова, Полозов встревоженно зыркнул на него глазами, живо открыл парочке номер и буквально в два прыжка догнал Алексея, уже подошедшего было к двери, ведущей из коридора на лестницу.
— Чем могу? — осклабился коридорный.
— Всё просто отлично, не волнуйся, Лёшенька! — успокоил его Шумилов. — Хочу вот в буфет спуститься. Душа просит чего-нибудь… экзотического. Есть у вас экзотическое?
— А чего бы Вы желали?
— Да я и сам толком не знаю. Настойку из надпочечников непальского макака с горячим шоколадом. Есть у вас такая настойка? Приготовят мне на заказ?
Коридорный оторопело посмотрел на Шумилова, напрягая весь свой мыслительный аппарат в тщетной попытке понять, означает ли сказанное насмешку или этот странный журналист говорит о действительно существующем блюде.
— Я вернусь, не волнуйся, — Шумилов похлопал его по плечу, — видишь, я без пальто. Посмотрю, на что глаз упадет и назад…
— А Ваша дама?
— Притомилась и закапризничала. Она только с поезда. Приехала на сутки раньше, глупого мужа запутала. Так что пусть малость подремлет.
Коридорный услужливо распахнул перед ним дверь, и Шумилов вышел на лестницу. От него не укрылся быстрый жест коридорного, адресованный стоявшему внизу швейцару. Очевидно, Полозов обращал внимание швейцара на Шумилова, хотел, чтобы за посетителем был пригляд. Что ж, наверное, по-своему он был прав.
После этого, как только Шумилов начал спускаться по лестнице, Полозов живо вернулся назад, в коридор, к двери второго номера и постучал негромко, но требовательно. Из-за двери ответила Проскурина:
— Что угодно?
— Коридорный вас беспокоит. Хочу узнать, не надобно ль чего?
— Нет, нет, благодарю за внимание, не сейчас…
Полозов, вполне удовлетворенный услышанным, успокоился, вернулся на лестницу и сделал знак швейцару, означавший, что всё в порядке. Швейцар, с печатью важности в лице, в яркой алой униформе с галунами и лампасами, делавшими его похожим на генерала эпохи наполеоновских войн, с этой минуты потерял к Шумилову всякий интерес.
Алексей Иванович, между тем, спустился по лестнице и прошел к буфетной стойке. Это место по праву являло собой объект вожделения любого лакомки: в стеклянных витринах выставлены разнообразные десерты, от которых просто глаза разбегались — желе, украшенные свежими и глазированными фруктами, суфле с пеной из взбитых сливок, многослойные пирожные на фарфоровых блюдечках, более дюжины сортов мороженого в хрустальных креманках, обложенных колотым льдом. На полках позади сновавшего без устали буфетчика красовалось множество бутылок с ярким этикетками, от которых прямо-таки рябило в глазах. Над всем этим великолепием витали ароматы кофе, горячего шоколада и ванили. Алексей принялся пристально изучать бутылки, пока не услышал вежливое:
— Что желает господин?
Буфетчик, учтивый малый лет тридцати, с зализанным пробором и с лисьем выражением в лице, выжидательно уставился на Шумилова.
— А нет ли у вас… чего-нибудь… особенного. Скажем, сакэ. Да, я бы выпил сакэ, — сказал Алексей Иванович. — Или нет, чоя предпочтительнее. Чоя у вас имеется?
— Чоя нет и сакэ нет, — не моргнув глазом, осклабился буфетчик. — Рисовая водка уж слишком на любителя. А вот наша, пшеничная — есть. Пожалуйте! Совершенно замечательная «Зубровка». Могу достать со льда. Поглядите-ка, «со слезой».
Буфетчик полез под прилавок и достал откуда-то ледяную бутылку, которая на прилавке вмиг запотела.
— М-да, как это банально, — вздохнул Шумилов, — остаётся только водку посолить, чтоб совсем стало противно. Ну, что ж, водка, так водка. А ты вот что скажи, милейший, тот убитый из третьего номера тоже водку пил?
— Какой такой убитый? — обыденно, даже бровью не поведя, спросил буфетчик, наливая Шумилову прозрачную жидкость в граненый стопарик. — Лимончик? Или кусочек севрюжки с хренчиком изволите?
— Давай уж севрюжку на вилочке. Только не прикидывайся, будто вопроса моего не понял, дурить-то не надо! — строго сказал Шумилов, давая понять, что праздные рассуждения вести не намерен. — Можно подумать у вас тут каждый день жмуриков находят.
— Правда ваша, не каждый день, — вздохнул буфетчик.
— Давай так, ты мне рассказываешь про ту ночь, а я тебе гонорар плачу как соавтору.
— Что значит «соавтору»? — удивился буфетчик; слово, видно, было ему незнакомо.
— Дак ты меня не знаешь? Я Корифей Мертваго! — важно провозгласил Шумилов и, подбоченясь, выпятил грудь, как и должен был повести себя на его месте напыщенный, самодовольный писака. А буфетчик вмиг переменился в лице, заулыбался, закачался в непрерывных поклонах, точно увидел старого знакомого:
— Ох, господин Мертваго, простите дурня, не признал, не признал, целый день стоишь тут, глаз не подымая, света белого не видишь… Простите, пожалуйста, очень приятно вас видеть у нас.
«Ах ты, каналья, какой хитрован!» — искренне восхитился Шумилов. — «Ведь моментально подстроился, не то что этот пентюх, коридорный со второго этажа». Алексей буквально час назад выдумал журналиста «Корифея Парацельсовича Мертваго», а его тут узнают и кланяются! Да притом так натурально! Назвался бы он любым другим именем, и его бы буфетчик точно также узнал бы и обрадовался. Вот ведь шельма, вот настоящий знаток человеческих душ, а если точнее, человеческих слабостей!
— Ладно, ладно, — Шумилов изобразил великодушное смирение, — я ж всё понимаю, мои портреты нечасто в газетах публикают, я, вообще-то, против этого. В общем, я думаю очерк написать об том случае, ну, когда у вас в номере мужичка зарезали. Кумекаешь?
— А «гонорар» — это сколько?
— Хех, хитрый ты, как я погляжу. Смотря, какие сведения мне сообщишь. Если что стоящее — то пятерку дам, давиться не стану; а ежели журнал дашь посмотреть — у вас ведь есть журнал? — то и на червонец не поскуплюсь. Ну, а за «нет», брат, «нет» и получишь. Я человек честный!
— Идёт, — возбуждённо облизнул красные губы буфетчик. — Только… только, господин Мертваго, не могу я в толк взять, зачем вам мой журнал.
— Ну, ты, брат, даёшь! Это же не фельетонишко какой, это же будет очерк! Читай по губам: о-о-че-е-ерк. Это же рассказ, точно передающий канву реальных событий. Это не выдумка какая, не анекдот, не бабский трёп на завалинке. Это очерк! Это особое дело. У нас с этим строго. Потому фамилия Мертваго и стоит высоко в газетном мире, что Мертваго глупости всякие не повторяет, а пишет вещи проверенные. Так что — на словах это одно, а я своими глазами убедиться должен.
— Ну, тогда да, да, конечно… — буфетчик с сознанием важности исполняемого дела чуть отодвинулся в сторону и быстро, украдкой оглядел буфет и видимую ему часть вестибюля. — Стойте вот так, господин репортёр, да, пошире, пошире руки, а то у нас народ любопытный, всяк к тебе в карман заглянуть норовит.
Он проворно открыл журнал заказов, лежавший тут же на прилавке, перелистал несколько страниц и повернул его к Шумилову. Алексей Иванович не торопясь достал портмоне, отсчитал две синие пятирублёвые банкноты, положил их на прилавок и залпом опрокинул в себя стопарик с водкой. Водка после мадеры покатилась по пищеводу легко, почти незаметно; не поморщившись, он закусил кусочком севрюги и, прежде чем углубиться в изучение журнала, сказал:
— Приятно видеть перед собой понимающего человека. Налей-ка мне, милый человек, ещё водочки.
Журнал, а попросту большая конторская книга из тех, в какие приказчики обычно заносили приход и расход, был открыт на странице, где в первой строке значилось «6 августа». Далее шли записи под порядковыми номерами, заканчивавшиеся закорючками двух видов, которые, очевидно, были подписями разных людей. В записях было множество сокращений слов и цирф, иногда через дробь.