Шумилов открыл было рот для нового наводящего вопроса, но Борщёва и без того объяснила смысл сказанного:
— Не желаю участвовать в этом фарсе. Кузнецовы сейчас изображают вселенскую скорбь… так что, пускай без нас…
— А кто назначен душеприказчиком покойного? Вы уж простите, что спрашиваю, но, поверьте, это не только из банального житейского любопытства.
— Никакого особенного секрета здесь нет, — сказала она устало. — Я просто-напросто не знаю. Думаю, старший брат Кузьмы, Егор Фёдорович, тот, что был на кладбище и первую горсть земли в могилу бросил. Мы ведь с Кузьмой в последние годы почти не общались, только «здравствуйте» и «до свидания». Теперь вот узнаю, что, оказывается, есть завещание, и завтра в конторе нотариуса Савицкого состоится его открытие. Я извещена запиской.
— А во сколько это произойдёт?
— Меня пригласили к одиннадцати часам утра. Контора нотариуса в Литейной части.
— Дочка покойного живёт у вас?
— И уже давно, практически с первого дня, когда про Кузьму стало известно.
— Что ж, вам и быть опекуном. Миссия и почётная, и ответственная. Агнесса Яковлевна, могу я вас спросить о покойном Кузнецове? Кузьма Фёдорович был плохим отцом?
— Знаете, — Агнесса Яковлевна опустила глаза, — о покойниках как говорится, либо хорошо, либо ничего. Так что я лучше помолчу.
Она действительно замолчала, видимо, не решаясь пускаться в какие бы то ни было откровения с посторонним человеком. Шумилов, видя, что молчание может затянуться, заговорил первым:
— Видите ли, в убийстве Кузьмы Федоровича сейчас обвинён человека. Причём, обвинён ложно, напрасно, я бы даже сказал облыжно. Я знаю сие абсолютно точно. Но помочь ему и тем более докопаться до истины можно только поняв, кто мог желать зла Кузнецову. Иными словами, только узнав неприглядные подробности его жизни.
Заинтригованный взгляд Борщёвой опять выдал её мысли до того, как она заговорила:
— Вы, что же, помогаете оправдаться арестованному?
— Именно.
— Вы, стало быть, ещё и присяжный поверенный?
— Нет, я не присяжный поверенный. Я просто тот человек, который может помочь арестанту.
Взгляд женщины выражал напряжённый мыслительный процесс, что протекал в её голове. Она явно пыталась осмыслить услышанное, но терялась в неизвестных ей связях.
— Вы поэтому и на кладбище появились? — наконец, спросила Борщёва.
— Именно поэтому.
— Немного нечестно с вашей стороны…
— Я искренне отвечаю на ваши вопросы. Что же здесь нечестного? — удивился Шумилов.
— Ну, — женщина запнулась, но Алексей уже был уверен в том, что она согласится ответить на его вопросы, — может быть, высшая справедливость как раз в том и состоит, чтобы шельмеца назвать шельмецом именно после смерти… Да, Кузьма Фёдорович был не только неважным отцом, но и вообще малопорядочным человеком. У них это семейное — братец его, которого вы на похоронах видели, тот тоже свою жену во гроб вогнал.
— То есть, вы полагаете, что Кузьма Фёдорович повинен в смерти вашей сестры?
— В известной степени. Знаете, когда мужчина невоздержан и в угоду своей похоти обрекает жену на мучения, подчас с риском для жизни, — этому, по-моему, нет прощения. После рождения Машеньки доктора предупредили Янину, что следующая беременность может её убить. Так оно и случилось. Можно подумать, ему мало было приключений на стороне. Вам, мужчинам, трудно понять… ну, а когда сестра умерла, я предложила ему отдать Машеньку в нашу семью. У меня трое своих детей, и Машеньке было бы у нас всяко лучше, чем с таким отцом, который ею всегда мало интересовался. Но он заартачился. Полагаю даже, что моё предложение его задело. Маша осталась с ним, а я часто её навещала, раза по три в неделю. Он нанял для Маши гувернантку, молодую девушку, скромную, воспитанную, образованную, из разночинной семьи. Машенька к ней очень привязалась, а дети ведь всегда чувствуют, кто к ним добр. Она и жила там же с ними, в квартире. И вот я стала замечать, что как будто что-то между нею и Кузьмой Фёдоровичем есть, вроде как симпатия взаимная.
— А как звали девицу?
— Карпухина Варвара, Варвара Игнатьевна. Но я вида не подала, что заметила, в конце концов, не моё это дело. Янину ведь не вернёшь, а они люди свободные. Она девица очень приличная, благонравная, не вертихвостка. А то, что бесприданница — так что ж? Он-то тоже не подарок: старшее её более чем вдвое, лысина, ребёнок на руках. Опять же к Машеньке она со всей душой. Знаете, Алексей Иванович, нет на свете несчастнее тех детей, которые со злой мачехой растут. Я даже молилась тайком, чтоб у них сладилось. И вдруг через год примерно Варвара Игнатьевна пропала. Прихожу как-то раз — Машенька вся в слезах, прислуга её успокоить не может. Оказывается, Кузьма Фёдорович гувернантку рассчитал, говорит, новую возьму. Удивилась я, но допытываться не стала. Машеньку только было жаль — тосковала очень, плакала. А через пару недель эта самая Варвара Игнатьевна пришла ко мне домой. Плакала, жаловалась на Кузьму Фёдоровича. Оказывается, он её совратил, обещал жениться. А как узнал, что ей предстоит родить — от него ведь, шельмеца! — немедля дал расчет и десять рублей денег. Каково? Живи, как хочешь. И она оказалась безо всякой поддержки: на новое место не устроиться, жить не на что, впереди — бесчестье и позор. Я была страшно возмущена. Конечно, её доля вины тут тоже есть, что не соблюла себя, но… Уж коли ты вторгаешься в чужую жизнь, то должен отвечать за все последствия! Не по Божески так себя с людьми вести, не по-человечески! Тем более речь идет о совсем молодой и, в общем-то беззащитной особе, за которую и постоять-то некому.
— И чем же всё закончилось?
— Я поехала к нему и всё выложила начистоту, что про него думаю. А он ничуть не смутился, дескать, я не мальчик, чтобы нравоучения выслушивать. А жениться, дескать, я и не думал, пусть девица не фантазирует. Хватит, говорит, пожил при жениной юбке, хочу, дескать, в свое удовольствие теперь пожить. Тогда я сказала, что он должен принять участие в судьбе девушки. А он только рассмеялся мне в лицо, говорит, ни копейки не дам, пусть в приют снесёт, коли не нужен ребенок. Вы знаете, Алексей Иванович, на меня после этих слов вообще затмение нашло, уж и не помню, что я там ему наговорила — про то, что Машу у него заберу, до суда дойду, трепать его имя стану на всех перекрёстках, опозорю на всю столицу… Но, как ни странно, это возымело свое действие. Чего он больше испугался — огласки, осуждения знакомых или одиночества в надвигающейся старости — уж и не знаю. А только тут же принёс мне из кабинета четыре банковских облигации на предъявителя по 500 рублей каждая — это чтоб я Варваре вручила. А я с тех пор с ним вообще перестала общаться. Либо в его отсутствие к Машеньке приезжала, либо она к нам ездила.
— Машеньке сколько тогда было?
— Шесть лет.
— А что потом приключилось с Варварой Игнатьевной?
— На те деньги, что Кузьма передал, она кое-как утроилась, квартиру сняла. Я её видела ещё раз спустя месяца четыре. Она письмо прислала, в котором сообщала, что родила девочку. Я собрала узелок с детскими вещами, что от моих малышей остались, и поехала её навестить, она в Кузнечном переулке жила, у Владимирского собора. Хорошенькая такая девочка у неё родилась, глазки голубые… А через полгода она ещё одно письмо прислала, представьте, на свадьбу приглашала. Но я ограничилась подарком. С тех пор я о ней больше ничего не слышала.
— Я сильно подозреваю, Агнесса Яковлевна, что после Варвары у Кузьмы Фёдоровича пассии стали сменять одна другую с завидной регулярностью, — предположил Шумилов.
— Я этого не знаю. Но думаю, что люди не меняются, — она устремила глаза куда-то вдаль, вспоминая прошлое. — А вообще… наверное, это Господь покарал его так за грехи. Руками других людей, конечно, руками этого самого убийцы… Причинённые зло и обида имеют свойство возвращаться и обрушиваются с десятикратной силой на голову того, кто их сотворил. Скажете, неправда?
— Отчего же? Скажу, правда. Имею перед глазами множество примеров такого рода. Агнесса Яковлевна, а Кузьма Фёдорович был хорошим домовладельцем?
— Пока была жива Янина, домами занималась она, это было её приданое. А после её смерти Кузьма Фёдорович вышел в отставку и принялся сам руководить. Приказчиков сменил — дескать, воровали. Я с тех пор, как с ним разругалась, ничего про его дела не слышала.
— Агнесса Яковлевна, а теперь последний вопрос: где в последнее время жил Кузнецов с дочерью?
— Вас интересует точный адрес? Литейный, дом 60. Это как раз дом из приданого, они там все годы прожили.
Шумилов поднялся, заканчивая разговор. Вдруг Борщёва проговорила:
— Послушайте, Алексей Иванович, заберите у меня визитные карточки Кузнецова.
— Простите? — не понял Шумилов.
— Я забрала у Машеньки целую пачку визитных карточек отца. Выбросить их как-то жалко — вроде бы память о человеке, хранить — незачем, да и жгут они карман. Заберите, а-а?
— Дочка не обидится? Всё же память об отце, каким бы он ни был.
— Не обидится, — решительно проговорила Агнесса Яковлевна. — Вырастет, поймёт, другими глазами на папашу посмотрит.
— Что ж, давайте сюда карточки, — Шумилов протянул руку. — Не знаю, правда, для чего они мне, но пусть полежат у меня.
Забрав у женщины пачку отпечатанных на лощёной бумаге визиток, с неразрезанной покуда типографской тесьмой, Алексей Иванович попрощался с Борщёвой.
— Спасибо, Агнесса Яковлевна, за то, что нашли силы ответить на мои не совсем скромные, возможно, вопросы. Не смею вас больше задерживать, боюсь, что и без того отнял ваше время, — с чувством проговорил Алексей. — При возникновении каких-то вопросов по имению смело обращайтесь ко мне за советом, я всегда буду готов помочь, чем смогу. Разрешите откланяться.
И учтиво поклонившись, он направился к выходу.
«Ну, что ж, пока всё складывается, вроде бы, славненько», — раздумывал Шумилов, шагая по Конногвардейскому бульвару