– И что?
– Он говорит, что жертв было больше.
– И ты ему веришь?
– Послушай, Ромилли… Я был там, в вашем бывшем доме. Вчера. Я никогда раньше этого не знал, но из твоей спальни очень хорошо виден сад. Как ты его там могла не заметить? Он наверняка тащил этих женщин прямо под твоим окном. – Адам тянется, чтобы взять ее за руку, но она отстраняется. – Пожалуйста, Ромилли. Ради них. Ради этих женщин.
Она качает головой.
– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю? Что я и сама каждый день не думаю про этих женщин? Нет, Адам… Все так, как я тогда сказала полиции. Я ничего не видела. Я ничего не знала. – Лицо у нее краснеет; она начинает всхлипывать, по щекам у нее катятся слезы. – И ты знаешь это, Адам… Ты в первую очередь. Я уже рассказала тебе все, что знаю.
Адам пристально смотрит на нее. Он верит ей, он должен верить. Альтернатива просто немыслима.
– Прости, – говорит он. – Зря я спросил. Но это дело, этот человек… Это сводит меня с ума… Ладно, забудь об этом. – Бросает взгляд на часы. Уже девять вечера, поздно. – А… а твой друг тут?
– Нет, он уехал погостить к какому-то приятелю на пару дней.
– Сейчас? – спрашивает Адам, не веря, что этот малый оставил свою подругу одну в подобной ситуации.
– Да. Мы… – Ромилли вздыхает. – Мы поссорились. Ему нужно немного пространства.
– А из-за чего поссорились?
Она смеется – коротко и резко.
– Из-за тебя, Адам. Это всегда касается тебя.
– Меня?
Ромилли улыбается и печально качает головой.
– Он не может понять, почему я не оставляю это дело в покое. Почему не могу оставить тебя в покое. – Она замолкает, покусывая губу. – Он говорит, что я по-прежнему люблю тебя.
Адам сглатывает. Откашливается.
– А ты?..
– Тебе вообще нужно спрашивать?
Ромилли смотрит на него. Его взгляд натыкается на ее глаза – темно-карие, почти отчаянные. Она ждет от него хоть какого-то отклика, ждет чего-то еще, и он хочет дать это ей. Очень, очень хочет. Но…
– Мне нужно идти, Милли.
Адам быстро встает; слышит, как она издает горлом какой-то звук. Еле слышный – нечто среднее между сожалением и разочарованием.
– Ладно, иди, – говорит она. – Уходи, как ты всегда это делаешь.
– Я не… Мне нужно вести дело, Ромилли. Я не могу…
– Не можешь что? Скажи, что ты чувствуешь?
Он быстро поворачивается.
– Я доверяю тебе. Опять доверяю тебе. После того, что ты сделала.
– Господи! – Ромилли выпячивает подбородок. Она уже сердита, лицо красное. – Да, я совершила ошибку. Да, это была моя вина, что мы расстались. Но до того, как…
– До того, как ты трахнулась с кем-то еще?
– Да, еще до этого! Видишь, по крайней мере, я могу признать, что я сделала. В то время как ты… Ты делал вид, будто все хорошо. Будто мы счастливы и любим друг друга, хотя ты с каждым месяцем все больше и больше отдалялся от меня.
Он обжигает ее взглядом.
– Это не…
– Да, это так, Адам. Мужчина, за которого я выходила замуж, был добрым, открытым, и… и… он много чего мне рассказывал. Делился своими чувствами. Когда был расстроен, или тревожился, или… или обижался. Но ты… – Она обвиняюще тычет в него пальцем. – Ты – это не он. Этот другой мужчина спесив и глуп, и трахается с кем попало, и…
Ромилли замолкает, вся ярость моментально улетучивается.
– И впустую тратит свою жизнь, – тихо продолжает она. – Ты воздвиг перед собой стену и думаешь, что все у тебя пучком; но ты живешь лишь наполовину, Адам. Прошу тебя… Я хочу вернуть своего мужа. Я хочу тебя.
Адам качает головой. Он не может на это пойти. Только не сейчас.
Бишоп поворачивается и быстро выходит из ее дома, захлопнув за собой дверь. Она ошибается. Она ошибается, думает он, забираясь в свою машину. Всё у него в порядке. Да, он не всегда делится своими чувствами, как это делают некоторые люди, но это не значит, что у него есть проблемы. Ради нее он ослабил бдительность – и посмотрите, что из этого вышло. В итоге он остался один. Так же, как и в случае с его родителями много лет назад.
Нет. Всё у него в норме. Он способен жить без нее. Он не любит ее. Все кончено, говорит себе Адам. Достает сигарету и дрожащими пальцами прикуривает. Но боль в груди все равно не проходит. Боль, исходящая откуда-то глубоко изнутри.
Ты виделся с ним. Сейчас самое время.
Мне надо действовать быстро.
Иду быстрым шагом – на улице холодно, народу совсем немного. Особенно здесь. Где свет уличных фонарей не достигает дорожки, где среди деревьев прячутся тени. Никто меня не замечает. Я в полном одиночестве, как и ты.
Подхожу к дому, обхожу его сбоку. Задняя калитка незаперта, задвижка старая и ржавая. Она безропотно открывается. Я протискиваюсь мимо мусорных баков и аккуратно выставленных для вторичной переработки стеклянных бутылок, не смешанных с остальным мусором. Они молоды – люди, которые здесь живут, насколько я могу судить по их выбору вина. Дешевого. Отвратного. Вкус которого застревает во рту.
Стою в сторонке в саду за домом. Вижу кого-то на кухне – женщину, которая громко подпевает звучащей где-то в доме музыке. Она что-то кричит в гостиную, оттуда откликаются. Здесь живут трое, но я знаю, что меня никто не увидит. Меня никогда никто не видит.
Женщина наливает в большие бокалы вина и несет их внутрь. Смеясь чему-то. Ни на что не обращая внимания. Она не красавица, но по-своему хороша. Я выхожу из тени, берусь за ручку задней двери. Она незаперта. Еще один знак. Чем больше народу, тем безопасней, наверняка думают они. Как же они ошибаются!
Нажимаю на ручку и вхожу в кухню. Кастрюли и тарелки отставлены в сторону, на плите – пятна соуса. Музыка здесь звучит громче, радостная и яркая. Это раздражает.
Останавливаюсь в коридоре, прислушиваюсь. К болтовне трех молодых женщин, которые явно хорошо проводят время. Смех, веселье… Как же я их ненавижу… От этого я еще больше люблю тебя. За твою скромность, за твою сдержанность.
Оставляю эту яркую счастливую сцену и осторожно поднимаюсь по лестнице. Половицы наверху скрипят, но меня никто не услышит. Я знаю, какая из спален ее – по свету, который зажегся там вчера, – и направляюсь туда.
Открываю дверь. Даю глазам привыкнуть к полумраку. Кровать не убрана, по полу разбросана дешевая безвкусная одежда. В воздухе витает запах духов. Да, сюда-то мне и надо. Осматриваю комнату – где бы получше спрятаться. Под кроватью нет места, а одежный шкаф набит битком. Встаю за дверью и жду. Совершенно неподвижно. Терпеливо.
Так, как и всегда в своей жизни.
В голове беспорядочно сменяют друг друга обрывки воспоминаний – с той самой поры. Запах древесно-стружечной плиты, новой мебели, когда я сижу под столом. «Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!» – громкий и веселый крик. Я задерживаю дыхание и едва не хихикаю от восторга, когда слышу тяжелые шаги. А потом вижу твои темные глаза, собравшиеся в уголках в морщинки и смеющиеся сами по себе. Это были счастливые времена, по которым я жутко скучаю.
Но стоит заснуть, как сны напоминают мне о том, что такое одиночество – каково это, когда все отвергли тебя, бросили на произвол судьбы. В этих кошмарных снах я неприкаянно брожу по каким-то совершенно пустым улицам, отчаянно озираясь по сторонам, пытаясь хоть кого-то найти. Чувствую всепоглощающее одиночество, страх, напряжение в животе – и когда просыпаюсь, лицо у меня мокрое от слез.
Я стараюсь не думать о них. Людях, убитых мною. Я знаю, что они это заслужили, что они лишь холуи системы, неспособной защитить невинных. Что им и было суждено умереть. Но все равно слышу их крики, их мольбы о пощаде.
Но сейчас время пришло.
Музыку выключают. Шаги и смех на лестнице. Громкие пожелания спокойной ночи и приятных снов. Дверь распахивается, вспыхивает свет, ослепляя меня. Но я жду, укрывшись за открытой дверью. Она что-то напевает себе под нос; я смотрю, как она то появляется в поле зрения, то исчезает вновь. Она раздевается, и я вижу ее – молодую и подтянутую, ничем не отмеченную. Дыхание у меня учащается. Правой рукой дотрагиваюсь до лежащего в кармане ножа – лезвие у него острое, обжигающее, когда я провожу кончиком пальца по заточке. Вытаскиваю его, и впрямь: из узкого пореза на кончике пальца сочится ярко-красная кровь. Кладу палец в рот, продолжая наблюдать.
Она снимает лифчик, надевает на ночь футболку, затем идет в ванную. Уверенно, со всей беспечностью, свойственной юности; я так яростно ее ненавижу, что у меня скрипят зубы. Выхожу из своего укрытия, со щелчком закрыв дверь. В замке торчит ключ; я поворачиваю его, вытаскиваю и засовываю в карман.
Теперь мы одни.
Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват.
Она чистит зубы, глядя на себя в зеркало. Видит меня в нем и замирает. Роняет зубную щетку.
– А что вы… – начинает было она, но вид ножа заставляет ее умолкнуть.
Она набирает было в грудь воздуху, чтобы завизжать, и в этот момент я наношу удар. Шагнув вперед, тычу ножом ей под ложечку. Она это видит и пытается отбить удар рукой, но недостаточно быстро. Я слишком уж близко. Нож попадает ей в предплечье, вонзившись в плоть, острый и неумолимый. Она вскрикивает, кровь брызжет на раковину, на зеркало, когда она в панике взмахивает раненой рукой.
– Пожалуйста… – умоляет она. Но в ее мольбах нет смысла. Она видела материалы дела, видела предыдущих жертв. Знает, чем все это закончится. Это лишь вопрос времени.
Она пятится от меня, но ей некуда податься, кроме как в отделанную белым кафелем душевую кабину. Теперь она плачет, выставив перед собой руки. Всхлипывания становятся чаще, когда я плотно закрываю дверь ванной. Она опускается на корточки на полу душевой кабины.
– Простите… – бормочет она, но я не понимаю за что. Кровь, струящая у нее по руке, убегает в слив. Такая ее поза, когда она сжалась в комок подо мной, все усложняет.