– Ну конечно же нет. Мой отец был пьяницей и садистом. Моя мать – убийца. И я и на секунду не виню ее в этом. – Теперь голос Коула почти задумчив. Взгляд его отрывается от Адама, устремляясь куда-то вдаль. – Но то, что он творил… С ней… Со мной…
Коул замолкает, и слышно лишь позвякивание цепочки наручников, когда он закатывает рукав своей серой толстовки и обнажает предплечье – сморщенная кожа вся в беспорядочно раскиданных крошечных круглых шрамиках.
– День выплаты зарплаты, двадцатого числа каждого месяца. В эти дни он всегда напивался. Получив деньги, шел в паб со своими дружками. Пили до самого утра. Я слышал, как он возвращается домой, слышал крики снаружи. Бабахала входная дверь, когда он пинком захлопывал ее. И вот тут-то и начиналось самое интересное, старший детектив-инспектор Бишоп. Прямо с этого момента.
Адам не смеет пошевелиться, слушая Коула.
– Из-за нехватки денег моя мать бралась за любую подвернувшуюся работу – за все, что могла, чтобы на столе была еда. Чинила мою школьную одежду, раз за разом. Но все было более или менее нормально. День выплаты зарплаты – вот чего мы так жутко боялись. Начинал он с нее. Его медленные тяжелые шаги на лестнице, шум, когда он открывал дверь их спальни… Он вытаскивал ее из постели – она никогда не спала, ожидая его, – а я бежал к своей двери, приоткрывал ее на щелочку и смотрел, как он тащит мать за волосы вниз по лестнице. Иногда он бросал ее на пол и пинал вдобавок. Но она всегда старалась вести себя тихо. Ради меня. Чтобы защитить меня. Потому что чем больше шума она поднимала, тем сильней он ее наказывал. «Не разбуди соседей», – говорил он.
Элайджа делает большой глоток кофе из кружки.
– В лучшие дни он ее просто насиловал. Даже будучи ребенком, я понимал, что происходит. Этот ритмичный глухой стук, ее сдавленные крики… Но если он был слишком пьян, если у него не вставал? Вот тогда-то все становилось по-настоящему плохо. – Он проводит пальцем по своему предплечью, как будто впервые видит все эти шрамы. – Он приказывал мне спрятаться. И начинал считать. Вести обратный отсчет от двадцати и искать меня по всему дому. Простая детская игра. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват. Правило было только одно: чем дольше мне удавалось прятаться, тем меньшим было наказание. Знаете, насколько хорошо я с этим справился в ту ночь, старший детектив-инспектор Бишоп? – спрашивает он. – Можете угадать?
Адам чувствует, как рот наполняется слюной. Сглатывает.
– Не очень, – отвечает он.
Элайджа медленно кивает.
– Вот именно, что не очень. Отец тогда нашел меня, досчитав только до семнадцати. Семнадцать… Семнадцать раз он плюхался туда, в свое любимое кресло, и каждый раз выкуривал сигарету почти до фильтра. И семнадцать раз тушил ее об мою руку. Можешь себе представить, сколько времени это заняло? Всю ночь. Целую, на хер, ночь! Долгие часы темноты, когда я слышал, как плачет моя мать. Как умоляет его оставить меня в покое. – Он качает головой. – Но это было еще не самое худшее. Он был изобретательным человеком. Любил поэкспериментировать. Пятнадцать часов в тесном запертом шкафу. Пока ноги и спину не сводило судорогой и они не начинали пульсировать от боли. В другой раз, в самый первый, девять ударов ремнем. А в последний… – Он смотрит в стол. – Я добрался до двух. Он нашел меня только на счете «два». И знаешь, что он сказал? Что возьмет две части моего тела. Ухо, глаз… Палец.
Коул вытягивает на столе руки, растопырив пальцы, и Адам впервые замечает, что у него не хватает кончика мизинца.
– Я думал, это будет быстро. Это оказалось не так.
Он замолкает, погрузившись в болезненные воспоминания. Затем поднимает глаза.
– Хотя мой отец допустил одну большую ошибку. Он велел моей матери принести нож получше. Побольше. Чтобы выковырять мне глаз. Нож она принесла – и убила его.
Он вдруг поднимает взгляд, очнувшись от воспоминаний.
– Его ДНК – в моей крови, Адам. И в крови Мэгги Кларк. И твоей жены. И будет в крови ваших детей.
Пока Коул все это говорит, Адам чувствует, как дыхание у него становится все более частым и поверхностным. Как накатывает паника. Из-за того, что его так долго интересовало в Ромилли. Но нельзя позволить этому человеку залезть ему в голову, никак нельзя! Все, что представляет собой Коул, все, что происходило с ним… Это не Ромилли. Не та женщина, которую он любит.
Он уже получил ответы, за которыми пришел. Последние имена его жертв. И знает, что Элайджу никогда не выпустят отсюда. Что он умрет здесь. Будет гнить в одиночестве весь остаток своей жизни.
Адам подтягивает трясущиеся ноги под стул, чтобы встать. Больше нет нужды выслушивать все эти откровения. Он отступает назад, подальше от стула, от стола, увеличивая расстояние между собой и Коулом. Отвращение, желание поскорей убраться отсюда теперь сильны как никогда.
Он слышит, как открывается дверь, и быстро идет к ней. Но на пороге останавливается и опять поворачивается к Коулу.
– У тебя так и не вышло, – говорит Адам.
Коул поворачивается на своем стуле, не сводя с него глаз.
– Что не вышло?
– Закончить обратный отсчет от двадцати. Убить двадцать человек. Мы остановили вас с Мэгги. Ты даже близко не подобрался к концу.
Коул смеется, неожиданно и резко.
– Займитесь математикой, старший детектив-инспектор Бишоп. Время покажет. Сам увидишь.
Адам больше не ждет. Быстро шагает прочь по коридору, едва дыша, пока не выходит из тюремного блока. Слышит, как хлопают за ним тяжелые двери, когда он собирает свой телефон и вещи; оказавшись на улице, глубоко вдыхает холодный чистый воздух.
Останавливается рядом со своей машиной, кладет руки на ледяной металл капота, делая медленные вдохи. Он никогда больше туда не вернется.
Потом садится за руль и достает из бардачка обрывок бумаги. Дрожащими руками записывает имена и места, в том числе пустырь десятидневной давности. Начинает обратный отсчет от двадцати.
с 20 по 17. Четыре женщины во флигеле
с 16 по 12. Жертвы на пустыре
Уэйн Оксфорд – 11
Женщина в парке – 10
Написать следующее имя едва поднимается рука. Пиппа…
Пиппа – 9
Три пациента в самом начале – скидываем до 6
Элли – 5
Марш – 4
Три. Осталось три пункта. Три пункта отделяют Коула от цели. Три человека, которых ни он, ни Мэгги уже никогда не убьют.
Адам заводит мотор и уезжает. Включает радио. Находит музыкальную станцию и прибавляет громкость. Но все равно по-прежнему слышит Элайджу Коула у себя в голове. Его смех. Его насмешливый тон.
Время покажет, сказал он.
Сам увидишь.
Лязг металла о металл: двери захлопываются. Голоса, крики – злобная невнятная ругань из соседней камеры.
Меня перевели в женскую тюрьму. Из камеры временного содержания в отделе полиции – сюда. Теперь это мой дом. Я тут совершенно одна. Сижу, притихнув.
Они говорят, что скоро приведут кого-нибудь поговорить со мной. «О чем?» – гадаю я. Мне дали какие-то лекарства – таблетки, от которых притупляются чувства и путается в голове.
Чтобы скоротать время, я думаю о тебе. Представляю, как твои темно-карие глаза смотрят на меня. Как ты улыбаешься и распахиваешь объятия. Будешь ли ты улыбаться теперь, когда я так разочаровала тебя? Теперь, когда я не справилась со своей задачей?
Но я пыталась, Элайджа, я пыталась! Ты всегда знал, что мне нужно. Будь то улыбка, или горстка конфеток, или твоя рука у меня на плече, легонько стискивающая его. Или нечто большее, когда я стала старше. Тюремные охранники попустительствовали нам, оставляя наедине в комнате для свиданий. Ты знал, как мне это нравилось, когда я умоляла о большем, просила еще. Стоя на коленях на холодном твердом полу. Ну пожалуйста!
Ради тебя я всегда была готова на все что угодно. И до сих пор готова.
Слышу в коридоре шаги охранников, отяжелевших от бесконечных чаепитий с печеньем. Ключи позвякивают у них на поясе. Заслонка щели в двери открывается; на меня смотрят лишенные тела глаза. Прищуриваются, и каждый раз я вижу в них неодобрение.
Даже если мне разрешат выйти из камеры, я знаю, что другие заключенные будут держаться от меня подальше. Они инстинктивно понимают, над кем можно издеваться, а кого следует уважать или, по крайней мере, просто оставить в покое. Ради своей же собственной безопасности.
Но я слышу, как они перешептываются. Чокнутая… Отмороженная… Убийца копов. Последнее – с налетом уважения и опасливого трепета.
Заслонка медленно захлопывается. Крик: «В третьей камере все тихо!»
Сейчас они оставят меня одну. Ненадолго. Минут на десять или около того. Но этого хватит.
Они отобрали у меня простыни, шнурки от ботинок, ремень. Все, что может сейчас пригодиться. Но они не знают меня. Не знают, на что я способна.
Я привыкла к крови. К ее запаху, к тому, как она ощущается – липкая и теплая. К тому, как она засыхает у тебя коже, словно какое-то защитное покрытие. Кровь у каждого из нас уникальна; она поддерживает в нас жизнь, растекаясь по нашим венам.
Вот почему я сохранила немного крови своих жертв. Это я убила их, и они принадлежали мне. Мне хотелось сохранить хотя бы какую-то часть их до завершения своей миссии.
Выставляю перед собой руку ладонью вверх, склоняю над ней голову. Думаю о том, что я сделала с Адамом, как заставила его мучиться. Он все-таки выжил, но сейчас я ничего не могу с этим поделать. По пролитому молоку не плачут, как частенько говаривал Элайджа.
Только вот сейчас прольется не молоко, а кровь. И по ней тоже плакать не стоит.
Рука бледная, теплая. Провожу холодным пальцем вниз к запястью, вдоль бледно-голубых линий, просвечивающих под кожей, – до чего же она тонкая! Уже почти чувствую запах крови, слышу, как она бежит у меня в жилах. Прижимаюсь к руке губами. И запускаю в нее зубы.