[19].
Он любовно погладил сломанную руку.
Было видно, что они с хозяйкой уже не первый раз так препираются и вся ссора эта больше для вида и для порядка.
Я подошел к вешалке. Там действительно висело пальто, по всей видимости как раз то, которого недосчитался несчастный скорбный головой Бабайский, стояли галоши. Очевидно, своей одежды Антипка не нашел, а уйти в чужой – украсть – посовестился. Я с интересом взглянул на него.
– Галина Григорьевна, – взяв мою хозяйку под локоть и отводя в сторонку, в это время тихо забубнил Борис, – это, конечно, форменное безобразие, что вас так обеспокоили. И это полностью моя вина, mia culpa.
– Так ведь что, батюшка, что вина. Дальше-то что с ним делать? – так же тихо ответила та. – До того худой, смотреть страшно. А с другой стороны, глаза разбойничьи. Волчок несчастный.
– Тут недоразумение. Он испугался. Жандармы, комиссия. Я его у себя пристрою.
Антипка, хоть и стоял далеко, а услышал последнюю фразу, поскольку нахмурился и сказал:
– Не надо меня пристраивать. Здоров я, а у вас жандармы. Я до хазы похиляю.
– И где ж твоя… хаза?
– Та везде, дядька. Где ни оглянись – везде. В больничке оно, конечно, вкусно и чистота кругом. А все засиделся я. Пора.
– Воля зовет? Да?
Паренек кивнул.
– Боже мой, – всплеснула руками Белякова. – Да какая воля? Слушай доктора! Марфа, собери им чего поесть. А завтра оба приходите утром.
Но ночью Антипка таки сбежал. Еще перед сном нашел в подсобке свои обноски (правда, выстиранные и вычищенные) – в них и ушел.
13
Утро следующего дня выдалось ненастным. С реки задувал промозглый ветер, дождь то припускал, то останавливался ненадолго. Земля размокла. Я как мог быстро шел по тротуару, периодически оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых неровных досках. Брюки мои испачкались, с фуражки капало. Борис прыгал рядом, похожий в своем черном длинном пальто на толстую встрепанную ворону. Город плыл сквозь туманную, влажную сырость. Очертания размывались, и вечная наша провинциальная неопрятность приобретала таинственные, почти готические черты. Дождь скрадывал звуки, и только с реки иногда долетали тоскливые гудки да бубнили водосточные трубы. В тот день мы договорились ехать в Петровское, но долго кружили по городу, улаживая текущие дела: я заходил в Контрольную палату, Борис навещал больных, потом мы вдвоем побывали в монастыре с письмом от Белоноговой и договаривались о помощи с нашей благотворительной затеей. Освободились только под вечер. Мокрые, уставшие, мы наняли коляску и наконец двинулись за город.
Петровское раскинулось на нашей стороне реки верстах в десяти от городской заставы. Большое это село с барским домом и церковью расположилось на тракте и уже некоторое время служило местом постоя двух полков и одной бригады Н-й пехотной дивизии. Сейчас все размещались на зимних квартирах, но уже были видны первые неохотные приготовления к переезду в летние лагеря. Дорога сперва шла понизу, мимо старой пристани, где в бывших складских амбарах сейчас помещались казармы. Вокруг теснились бедные избенки, какие-то сараи. Пахло стоялой водой и навозом. Из трактира доносились звуки гармошки и хриплое пение. По мере удаления от реки улица становилась шире и чище, дома – опрятнее. И наконец колеса застучали по булыжнику. Мы обогнули холм, на котором стояла усадьба и офицерский клуб, и въехали на тихую улицу, всю засаженную деревьями. Полукаменные добротные дома с резными наличниками и небольшими палисадниками тянулись по обе стороны дороги. На улице было пустынно и тихо, а за освещенными окнами угадывалась размеренная вечерняя жизнь. Коляска наша остановилась, мы расплатились и вышли против небольшого (в три окна) двухэтажного дома с мезонином. Дом этот знавал лучшие времена, но был все еще крепок. Краска на стенах облупилась, в балюстраде не хватало балясин, но ступени, ведущие к двери, были недавно отремонтированы, а дорожка прометена. Мы поднялись, постучали. Раздались шаги, дверь приоткрылась. В проеме показалось темное старушечье лицо. Мы поздоровались, и старушка, даже не спросив ни имен, ни цели визита, распахнула дверь и зашаркала прочь в темноту коридора. Мы вошли внутрь, неуверенно потоптавшись в маленькой прихожей, скинули промокшую одежду и стали подниматься по лестнице наверх, откуда пробивался свет и тянуло теплым воздухом. Я толкнул дверь, и мы оказались в гостиной. Комната была просторная, но вся заставленная разномастной мебелью. Борис кашлянул.
– Варвара Тихоновна, простите великодушно. Это Самулович. Помните?
В смежной комнате скрипнул диван.
– Самулович? Одну минуту, дорогой мой, – голос был глухой, как спросонья.
Раздалось шлепанье босых ног, какая-то возня. Было похоже, что мы разбудили хозяйку. Мне стало совсем неловко, Борис же, похоже, чувствовал себя уверенно.
– Как вы себя чувствуете? Как здоровье? Как нервы?
– Ах это вы, вы же доктор! Ха-ха. Я сразу не признала. Думаю, что за таинственный Самулович? Ха-ха. Сейчас… сейчас.
Я окончательно смутился. В этот момент дрогнули шторы, и Тюльпанова появилась на пороге. Ослепительно-красный капот со множеством лент облегал ее фигуру. Волосы были убраны небрежно. И, наверное, выглядела бы она вульгарно, если бы не проступало в ее облике что-то очень трогательное, почти детское. Меж тем была она оживлена. Щеки ее раскраснелись. Мы приложились к руке, которую она нам кокетливо по очереди протянула.
– Садитесь, что же вы! – кивнула Тюльпанова на стулья против низкого дивана. – Хотя, я понимаю, такие галантные мужчины, но я приказываю вам оставить все эти условности! Сегодня у нас все будет запросто. Глаша, Глаша! Неси закуски и бутылки. У меня, господа, шампанское. Я признаю только его!
– Что вы, не стоит. Мы ненадолго.
– Никаких разговоров. Такая приятная встреча. Вечер. Молодые люди. Я ведь вас сразу узнала, еще до того, как вы представились, – повернулась она ко мне. – Вы – молодой племянник нашего губернатора. Очень жаль, что вы, господа, не пришли утром. У меня было такое общество! Все мне сочувствуют. Многие мужчины (не стану кидаться именами) решительно на моей стороне. Конечно, некоторые ревнуют меня к прошлому. Это так понятно. Да где же ты, Глаша?! Совсем стала глухая.
Она подошла к двери и стала звать служанку.
– По-моему, мы не вовремя, – шепнул я Самуловичу.
Он пожал плечами, встал и прошелся по комнате, разглядывая обстановку. Тюльпанова вернулась. В руках у нее было ведерко с двумя бутылками «Каше Блан». Позади топала старуха с подносом.
– Что, смотрите, как я живу? Да… приходится мириться с временными трудностями. А впрочем, мы – люди искусства – много выше быта. Все это мелочи. Главное – с достоинством пережить несправедливость толпы, – она сделала вполне театральную паузу, потом протянула руки куда-то к окну. – «Сносить ли удары стрел враждующей фортуны, или восстать противу моря бедствий и их окончить». Это Гамлет, господа. Вы, безусловно, узнали. Да садитесь же. И вот, пожалуйста, угощайтесь. Только не убеждайте меня, что заехали исключительно поинтересоваться здоровьем. Я сама живу высокими чувствами и могу читать сердца. Только, Аркадий Павлович, увы. Не всегда женщина может ответить на чувства.
Эти слова, их смысл буквально ошарашили меня. Я покраснел до корней волос.
– Вы краснеете. Мой мальчик, – ах… молодость. Жаль, что мы не властвуем над своими чувствами. Как это ужасно быть причиной страданий, впрочем, такова плата за то, что дал нам Господь.
Она подошла к столику, взяла бокал и выпила одним махом.
– Да, Господь дает, но и требует, – покивал Самулович, и кинул в меня насмешливый взгляд. – Ваша жизнь научила вас разбираться в людях, я уверен.
– А как же иначе? Истинные артисты – это люди без кожи. Мы живем чувствами, озарениями, интуицией.
– Что вы говорите! Неужели вы предвидите будущее? Хотя… вот сказали, что Василий Кириллович умрет, и он умер.
– Ах, Василий Кириллович, Василий Кириллович. Он, господа, был готов ради меня на любые безумства. Любые. Человек огромного сердца. Истинно русская душа. Такой любит один раз, но до конца. Конечно, жизнь жестока, у нас на пути стояли препятствия. Его жена, долг перед семьей. Но что это для двух сердец?! Однако я должна была оставить его ради служения искусству. Это был мой долг. Долг таланта. Ведь талант не принадлежит себе, правда? Как страдал Василий Кириллович! Господа! Наше расставание его буквально подкосило. Убило, господа!
– Простите, но… – начал я и получил тычок от Бориса.
– Вам больно слушать о моем прошлом? О, юноша, былое не может ранить.
Тюльпанова погладила мою руку и снова опрокинула бокал.
– Да-да… – покивал Самулович, – былое не может. А вот настоящее очень даже может. Варвара Тихоновна, а вы не вспомните ли, что дало толчок вашей интуиции? Почему вы решили, что Трушников скоро умрет?
– Я решила? Дорогой мой доктор, смерть и любовь – они всегда рядом. Еще шампанского, господа? За любовь? А я выпью. Умер Васенька. Такая трагедия. И для его сына. То есть сыновей. Да… Димочка и Алексис. Я же их знала с детства. И когда они подросли… но тут будем немы. Взросление юноши. Блестящая женщина рядом. Нет, я была верна своей любви. Когда я люблю, остальные для меня не существуют. Только я и он. Я и не замечала ничего вокруг. Но молодость, кто может обуздать ее? Вы знаете, что из-за меня чуть не погиб студент Митрицкий? Дуэль. Неистовство. Я до сих пор ношу у сердца его письмо.
– Варвара Тихоновна, что все-таки про Василия Кирилловича? Вам, может быть, кто-то сказал про его скорую кончину? Ведь он убит, и самым странным и жестоким образом.
– Это, безусловно, преступление страсти. А страсть не подвластна людским законам.
– Страсть неподвластна, но убийца – вполне.
– А что, если это несчастный, измученный человек? Да что вы знаете про Василия Кирилловича? Это был необузданный темперамент. Легко ли было, например, мне рядом с ним? А что, если он отобрал или унизил чью-то любовь? Ведь такое бывает, господа. Когда ты не можешь дышать, ходить, и все потому, что любовь твоя растоптана. Вот я многое пережила. Многое. Моей красоте, моему таланту завидовали. Стоило мне качнуться, как слетались клевать эти вороны. Эти обыватели. Но, могу сказать, жизнь справедлива. Господь возвысит достойных и накажет гонителей. Так?