– Что это ты меня гонишь? Я у тебя не в прислуге пока! – Щеки Александра пошли пятнами, руки задрожали. – Ты возомнил себя вершителем судеб, да? Растоптал, ограбил, унизил. Все прахом. Как мне жить?.. Да разве тебя это волнует? Так хоть в святые не рядись! Святые-то, они мести не знали. Ты, только ты во всем виноват, во всем, что случилось!
– Господа, что же вы!
Я вскочил, я больше не мог выносить этой сцены. Помню, выбежал в коридор, опустился в кресло. Через мгновение мимо меня прошел (точнее, почти пробежал) Александр. Потом в сопровождении своей свиты из кабинета показался очень тихий, какой-то потухший Дмитрий. Секретарь ринулся подавать ему шляпу. Скрипнула дверь, Самулович стоял рядом и протягивал руку.
29
Утром Борис собрался в Успенское: переправа наладилась, и Белоногова, привыкшая любые идеи исполнять незамедлительно, прислала за ним свой экипаж. Я должен был подъехать в монастырь на следующий день. В городе хранилась часть архива по благотворительным делам, и я решил начать смотреть бумаги именно с этой части в силу ряда причин (маловажных для нашего повествования). Перед отъездом Самулович забежал ко мне. Мы завтракали и, конечно, обсуждали все произошедшее. Борис был очень возбужден.
– Знаешь, Аркаша, – говорил он, необыкновенным образом умудряясь одновременно курить, пить кофе, делать пометки в книжке и выискивать в корзине пирожки, начиненные капустой, – мы с тобой не так уж и умны. Топчемся на месте. Я вот смеялся над Выжловым, что он не настоящего убийцу ищет, а того, кого с лучшей выгодой для себя можно за этого убийцу выдать. А ведь, так посмотреть, в его действиях хоть эта логика есть. А мы с тобой что? Бежим позади этой телеги и стаскиваем с нее пассажиров. Нет у нас никакой идеи, версии. И знаешь почему?
– Неспособны на большее? – поддержал я игру.
– Ерунда! Просто мы не хотим всерьез размышлять. Все в нас противится расследованию. Подсознательно мы стремимся от него отгородиться, эти внутренние преграды и не дают в полной мере развернуться нашему интеллекту. Дело-то, братец дрянь, дело-то глубоко семейное! Тут Ли прав. А ничего нет хуже, чем в таком деле до истины докапываться. Так, нет? Давай, помня максиму Fac quod debes, fiat quod fiet [42], рассмотрим все отстраненно.
Я сдвинул брови и многозначительно кивнул. Самулович поддел еще один пирожок и, размахивая им в такт словам, продолжил:
– Начнем с Ивана. Свои мысли на его счет я уже приводил, но повторюсь. Итак, я глубоко убежден, что Тюльпанову убила та же рука, что и Трушникова, а у Ивана по времени как-то не просматриваются оба преступления. Это говорит в его пользу. В то же время нельзя не согласиться, что желать смерти своему… хозяину он мог. Долгое унижение трудно переносить. Малейшее новое пренебрежение, неосторожное слово могли стать той соломинкой, что переломит хребет верблюда. Так, нет?
– Наверно. Только я вывода твоего не пойму. С одной стороны… с другой. Ты вину Ивана полностью не исключаешь, что ли? Что ж ты вчера требовал его отпустить?
– Ох, не будь таким. Скажем так, я почти уверен в его невиновности. Черт. В этом и проблема. Все, кого ни возьми, вроде должны быть оправданы. Вот смотри: Дмитрий. Про него мы тоже говорили. И тут тоже есть разные стороны, но, можно сказать, в душе я в его виновность вовсе не верю. Теперь посмотрим на Александра. У того, кажется, вообще не было мотива. Деньги ему текли рекой. В делах отца он, конечно, произвел разор, с теми магазинами в Петербурге и каким-то плохим чаем. Однако, заметь, последние год-полтора Александр полностью от дел отошел. А прошлые ошибки… наверное, в прошлом и остались. Потом он – тряпка. Фанфарон… При этом что-то в нем есть сейчас такое, отчаянное, что ли. Не все я понимаю. Китайцы получили вексель, а подозревать то, что Трушников их обманул и бумага недействительна, они не могли. Чего вдруг? Теперь Ольга Михайловна…
– Борис!
– А что такое? Давай говорить беспристрастно. Рассмотрим все варианты. Не хочу тебя ранить, Аркаша, ты помнишь рассказ господина Ли? Вот я тоже не очень верю в набожных вдов. Хотя, конечно, есть веские подтверждения, что она знала о плачевном положении дел мужа сильно заранее. На наследство вряд ли рассчитывала. Однако и тут можно по-разному посмотреть. С одной стороны, вроде как банкротство делало его убийство… мероприятием малопривлекательным с финансовой точки зрения. А с другой, терпеть старого мужа-тирана, еще и в нищете, согласись, совсем тяжело. Добавь приезд бывшего возлюбленного. Да не сверкай ты глазами. Я же не говорю, что она убила. Больше того, факты в эту версию не ложатся, конкретно – убийство Варвары Тихоновны. Черт, эта смерть – вообще ключ ко многому. Кто ее из дома увез? Как? Ты понимаешь, ведь этот человек убил Трушникова! Иначе и быть не могло. Теперь прими во внимание, что Варвара Тихоновна, вероятно, знала, что перед ней именно убийца. Ведь она пыталась предупредить и тебя, и Василия Кирилловича не просто так. У нее была, как мы теперь понимаем, важная и достоверная информация. Откуда, кстати? Но, главное, вероятно, она не только знала, что будет убийство, но и знала, кто его затевает. И вот после всего произошедшего, всего того, чему она пыталась помешать, она не только начинает убийцу покрывать, но доверяется ему. Едет с ним куда-то. Почему? Куда? Где было тело столько времени?
– Странно, конечно. Но она могла знать, что убийство будет, и не знать, кто его организует. Например, услышать какие-то разговоры в ресторане, где она пела.
– Какие? От кого? – набив рот, пробубнил Борис. – Тут важна каждая мелочь.
– Не знаю. Слушай, а если вообще убийца кто-то посторонний, не семья, не близкие? Если конкуренты или обиженные заимодавцы?
– Ага, – покивал Борис, – его конкурент пришел в ложу, предложил водки, а потом…
– Да-да, – замахал я руками. – Глупость сказал.
– Ладно, Аркаш, – Борис поднялся и стряхнул крошки, – мне пора. Не получается у нас в лоб с наскока эту историю взять. Что-то от меня тут ускользает все время. Пока поеду, осмотрю детишек. Соскучился я по своей работе. Может, там что и щелкнет в голове. Да и перед Надеждой Юрьевной хочется выслужиться. Вот так-то, брат. Не столь уж неправ Выжлов на мой счет. Имей в виду.
Мы обнялись. Борис уехал, а я занялся своими делами и благотворительным архивом. Потом, вечером, отправился к дяде с первым докладом по финансам приюта. Денис Львович остался доволен моими замечаниями, и вообще был в тот вечер в очень хорошем расположении духа, поэтому мы вскоре переместились из кабинета в гостиную к ликерам и кофе. Мы много говорили – в основном Денис Львович, – я же все больше кивал да соглашался. Ничего нового по ходу следствия я ему поведать не мог. Точнее, мог, конечно, – о нашем визите в «Корону» ему было неизвестно, но почему-то ни тогда, ни после я ему об этом не рассказывал. Вся эта история вызывала во мне чувство, близкое к отвращению. Шантаж – вообще грязное дело. Добавьте сюда воспоминания об отравленной мадере и прозрачные намеки господина Ли на виновность Ольги Михайловны. Все было гадко, да еще и у нас не было никаких доказательств. А стало быть, дядя только рассердился бы, узнав обо всей этой гнусности и о нашей неспособности как-то противостоять злу. Кроме всего, я как-то интуитивно понимал, что не вправе раскрывать тайну Ивана, в которую, возможно, проник Борис. Поэтому я отговорился какими-то общими фразами. Постепенно мы перешли на обсуждения книг. Дядя, помнится, снова начал подтрунивать над моим интересом к романам и легкой литературе. Я отбивался. Он говорил, что жизнь богаче, и если уж читать, то только жизнеописания. Так разговаривая, мы как-то незаметно вышли к личной истории моего друга. Вероятнее всего, съедаемый любопытством, я сам как-то натолкнул дядю на откровенность. То, что он рассказал мне, сильно меня тогда потрясло.
Как вы помните, Борис в своем повествовании остановился на аресте террористов и поиске изготовителя бомбы. Достаточно быстро в фокус следствия попал тот самый «кружок», в который когда-то входил друг Самуловича, Менахем Кантор. Была обнаружена лаборатория, а в ней – книга из университетской библиотеки с говорящим названием «Яды и взрывчатые вещества». По читательской карточке вышли на того, кто брал ее последним, и это оказался как раз Менахем. Произвели арест. Миня своей вины не отрицал, хотя вел себя несколько странно. И вот тут в документах следствия появился Борис. Бог весть, как ему удалось пробиться. Вероятно, помог дядя, имевший чин в киевской полиции. Так или иначе, но однажды на стол следователю легла записка, внесшая большой вклад в полное оправдание студента Кантора. В защиту его были приведены следующие аргументы. Первое, было убедительно с большим количеством свидетельских показаний доказано, что Менахем, будучи одним из лучших студентов-химиков университета, не нуждался в пособиях по изготовлению взрывчатых веществ. На этом основании, кстати, делался вывод, что Менахем даже косвенно не имел отношения к производству бомбы, поскольку, в ином случае, опять же, у изготовителя не возникла необходимость обращаться к справочнику – он мог пользоваться устными указаниями Кантора. Далее приводились психологические рассуждения, которые мало впечатлили следствие, но показались интересными Денису Львовичу (а он каким-то образом получил доступ к документам следствия). Так, Борис – а записку готовил именно он – указывал на то, что Кантор был единственным сыном в большом и крайне нуждавшемся семействе. Что на его учебу отец тратил не только скудные сбережения, но отрывал от семьи последнее и даже вошел в существенные долги. Что Менахем был преданным сыном и никогда не подвел бы отца, напротив, он всеми силами старался как можно быстрее окончить учебу, чтобы получить место, бегал по урокам. Указывал Борис и на то, что, хотя Менахем когда-то действительно посещал сомнительный кружок, он оставил его более года назад, о чем есть многочисленные свидетельства (тут я вспомнил рассказ Бориса и предположил, что, именно апеллируя к сыновьему долгу, моему другу удалось вытащить Кантора из опасного кружка). Наконец, тр